Морально-этическое учение церкви всегда соответствовало требованиям государственной морали, в свете называемой законом, правом, не возвышаясь над ним ни на дюйм.
От светских законов церковная мораль отличалась лишь некоторой детализацией, добавляя эластичным государственным законам духовной в кавычках жесткости, то есть отводила от государства часть обвинений в чрезмерном внимании к личной жизни. Она же – церковная мораль – с самого начала встала мостом между уходящей и наступающей эпохами, характеризуемыми разными социальными отношениями. Народными, все еще общинными, с одной стороны, и имперскими, раздробленными, эгоистичными - с другой. И по сию пору церковная мораль отражает эту свою хранимую двусоставность, где «общее дело» начинается с провозглашения того, что «каждый сам за себя». Церковь тоже была властью, местами фиктивной, а местами очень даже действенной. Она была своего рода министерством по связям с Богом, или даже двустороннего министерства иностранных дел.


Естественно, бытующее мнение, что светское законодательство, будучи вынужденным считаться с христианской моралью, насквозь ею же и пропитано, нисколько не верно. В законодательствах вообще нет разницы, кто бы их не писал. Церковь ли, или министерство юстиции. В общих чертах все законодательства схожи, разнятся лишь местным колоритом, и божественного любом из них в них не больше, чем у уголовном кодексе Кампучии. И никто никогда не докажет обратного, можно что разве как заведенный твердить, что в Кампучию оно не спустилось прямо с неба без парашюта, а составлено от лжеименного разума. Поэтому правду говорят что «все религии учат добру». Однако не все религии учат, что нельзя есть свинину, или что, наоборот, можно, а только из разряда истинных, и это не всегда договаривается в «правде о добре». А так, в общем, да. Не убивать, и не воровать учат все религии, и все уголовные кодексы, начиная с Хаммурапи. Так же как во всех странах науки учат, что у человека две руки, две ноги, и одна голова, в независимости от того, на каких далеких островах сделаны эти глубокие наблюдения. Правда, насчет убивать и воровать некоторые наиболее истинные религии делают значительные льготы последователям истины, но это, впрочем, мелочи.
Церковь просто делала осмысленно- понятной жизнь граждан в империи, в которой не каждый язычник мог позволить себе выразить лояльность, признав принцепса земляным богом. Это вообще довольно унизительно, тем более что язычники на периферии империи были куда более верующими язычниками, а не формалистами с духовной помойки мира на Аппенинах, и антропоморфные боги римского эклектичного пантеона, куда так неубедительно воткнули еще и императора нисколько не укрепляя тем самым авторитета власти, были им куда даже более чужды, чем пресловутым «ранним христианам». Власть понимала, что на одних штыках в провинциях ей не удержаться, а средиземноморское язычество все никак не хочет принять вселенскую форму, путем скрещивания различных культов. Привить всем новую религию, оправдывающую существование империи, оказалось проще, чем привить любовь к культу императора, тем более, что религия сама шла в руки.
Итак, никакого отличия между моралью светской и церковной, как мы поняли, не было, и быть не могло.
Но.
Церковь имела единственную прерогативу перед требованием власти - на святость.
Святость была областью зарезервированной под церковь, но и полностью ею также приватизированной. Церковь имела право на святость, но святость не имела права не быть сертифицированной у церкви.
Это двойственное положение «церкви торжествующей», которое она приобрела в результате константиновой оккупации, оно всегда было предметом осмысления церковных писателей. Даже в России (вспомним «слово о законе и благодати»).
Так вот, вместе с имперским окультуриванием, народы империи лёгким налётом стали попутно охристианизироваться. Процесс пошел медленно, так словно вы на скорости 56 кбит/сек поставили на закачку сразу весь Госфильмофонд, Синема плюс, и Парамонт Пикчерз. Естественно, к утру вы ничего не посмотрите. Не посмотрите даже через месяц. И даже внуки ваши не увидят свинарку и пастух и фантомаса с этой закачки. Но, однако, процесс пошел. Посеялся и пошел.
Мы уже отметили, что Церковь и была главным виновником секуляризации общества. Она хранила империю от рассечения, но народ она помогла империи рассечь с самого начала. Пусть будет каламбуром, но церковь с самого начала устранила из своего начала всякую церковность. Как с восторгом обозвал это дело Бердяев, она стала носителем «персоналистической религии». Проще говоря – религией эгоистов. Где каждому была совершенно по барабану судьба ближнего, жила бы страна родная. Церковь хранила принцип единой верховной власти, гарантирующей всем в случае лояльности равноудаленные неврозы. До момента «принятия» христианства Константином, как ранее же мы отмечали, христианство само пережило уже несколько этапов. Христианством мы здесь назовем волю услышать сказанное в Слове, и ответную волю Слова отметить слышащего.
Между «христианствами» Самого Христа, апостолов и святых, имеется, как мы отмечали, весьма существенная разница. Христианство Христа это тщательно отобранная мобильная группа, занятая кардинальной переделкой мира в пределах протянутой руки. Где всякая гнилая закваска тут же в полевых условиях устраняется. Христос даже пикнуть не дает всякую глупость, тотчас на нее реагируя. До нас это дошло крайне фрагментировано, и передает только часть того, что произвело на очевидцев особое впечатление. Мы уже, читая, впечатляемся меньше, потому что мы не видим ситуации, не всегда можем понять что так удивило апостолов, что они запомнили именно эти слова. Видим в описании только, что Христос ремонтирует мир вокруг Себя, и требует признать от окружающих эти действия единственно правильными.
Христианство апостолов занято тем же самым, с той разницей, что приток адептов все больше, а качество исполнителей уже гораздо ниже. Уже видим, что апостолы явно не справляются, левых просачивается все больше, и не все они умирают от стыда, многие вполне себе целехоньки, и уже начинают отстранять и самих апостолов от процесса (3Ио.1;9).
Дальше наступает совсем темная полоса христианства мучеников. Затем лёгкое просветление времен первых пустынников, и всё – начинается православие со святыми отцами и победным шествием. Уже в «мучениках» мы наблюдаем совсем дикие народные сказки, но даже они почти ничего содержательного не говорят о жизни церкви.
К моменту «принятия христианства» это уже целый корпус модных философских и эзотерических школ, слегка оппозиционно настроенных в отношении империи как душителю духовной демократии.
Можно довольно уверенно сказать, что «христианство святых отцов» это путь, начатый совершенно заново, почти с нуля. Фикция, под названием «апостольское преемство» вряд ли обманывала и самих основателей школы. Духовный разрыв виден даже на нашем расстоянии, а уж тогда и речи быть не могло о каком-то серьезном «преемстве», иначе не выдумали бы такой ерунды. Всей археологией озаботилась империя. Отыскали по пещерам ветеранов, тех кто Ленина видел, кого Ленин на руках носил, организовали преемство, но к тому времени это уже была совершенно аморфная религия чаяния и ожидания. Она, конечно, сохранилась, и в массы вошла, и разраслась, но действенно это было безынициативное подполье, желавшее скорейшего конца света. И конец пришел в виде «признания».
Очень много, по всей видимости, успели посеять апостолы. Они создали ту критическую массу, после которой реакцию было уже не остановить. В этом смысле правильнее сказать, что христианизация империи была достигнута не умением, а числом. Всякие самозванцы и отступники, всякий левый элемент и донес то, что легло затем в фундамент православия. Ориген и Маркион, Тертуллиан, Арий и Евагрий – вот подлинные имена Церкви. Именно им православные обязаны своим существованием. И не случайно христианство венчалось Максимом Исповедником, в евангельских цитирования которого можно найти все что угодно, кроме самого Евангелия.
Поставленное на закачку христианство, подгрузило первые смыслы своего содержания к моменту новых социальных потрясений в Европе.
Но и здесь мы видим, что мораль церковная оказалась в хвосте светского паровоза. Гражданское общество потребовало игры по понятным всем правилам, принимаемым сообща. Святость стала пониматься шире.
Святость, как мы уже говорили, была тем, что христианству в церкви удалось отхватить у закона. Она требовала одобрения, она проходила через фильтр, она репрессировалась, но у нее оставался шанс на реабилитацию. Она не всегда уходила в забвение. Она могла позволить себе иногда жить не по правилам.
Собственно, ничего специфически христианского в святости тоже нету. Тем более что есть святые, которые получили официальную святость не за саму святость, а многие по настоящему святые ее вовсе не получили, но это и не важно. Служением ближнему святость способствовала исправлению нравов, указуя на веру как источник своего вдохновения. Вера же была в том, что никакое добро не остается без последствий, и имеет причиной подлинное содержание мира.
Святость единственное, что оправдывало существование этого громоздкого имперского министерства пропаганды порядка вещей. Беспорядок тоже был под ее защитой.
Замечалось уже ранее, что и гуманизация и озверение мира идут параллельно, не уступая друг другу. Очень трудно ответить на вопрос насколько биологически меняется человек под воздействием тех идей, которые он веками проговаривает. Среди тотальной шизофрении, поддерживаемой моралью, все же происходит серьезное качественное разделение. Человек понимает, что: либо правила, которые разрешают тебе и добро и зло без разделения, либо что-то одно. И выход из правил в сторону добра перед человеком всегда маячит. Как и выход в сторону зла. Существующий порядок вещей предлагает баланс, симфонию добра и зла, святость же предлагает метаною. Встать по ту сторону симфонии, где зла уже не будет.


(это был даклат, это я даклат готовлю, чтобы выступить перед чилавечеством с дакладам, мучаясь радикулитом, ревматизмом и грипозой, но я ще не закончил пейсать даклат, так что если завтра-послезавтра голова трещать сильно не будет, то обязательно продолжу пейсать даклат)