Последний банкир Империи. Ч.1
Итоги №11 / 719 (15.03.10)

Виктор Геращенко - о главной тайне ЦБ, черном октябре, черном вторнике и черном августе, об исчезнувшем транше МВФ и вновь обретенной стабильности, о профессионалах и дилетантах во власти, а также о громком хлопке дверью и успехах в разведении цветов

Виктор Геращенко поставил мировой рекорд по числу «приземлений» в кресло главного банкира страны — дважды в одной державе и дважды в другой. Но в конце концов предпочел всем амбициям одно-единственное «собственное желание».

— Виктор Владимирович, большой неожиданностью для многих было увидеть вас среди «младореформаторов»: главный враг российского Центробанка в период «войны за независимость» сам же его в итоге и возглавил.

— Занять эту должность мне предложили впервые еще до развала Союза, в конце ноября 1991 года. Я был на каком-то совещании в российском правительстве. Егор Гайдар, недавно назначенный вице-премьером, попросил меня выйти для конфиденциального разговора. Вместе с ним был Геннадий Бурбулис, ельцинский госсекретарь. «Как смотрите на то, чтобы возглавить Центробанк?» — спрашивает Гайдар. А мы с ним, надо сказать, были неплохо знакомы. Познакомились в августе 1989-го, когда я только заступил на пост предправления Госбанка. Гайдар на тот момент работал в журнале «Коммунист» и пришел ко мне брать интервью. А потом, когда он уже был завотделом экономики в «Правде», часто привлекал меня к участию в различных правдинских мероприятиях. Видимо, Егор Тимурович понимал, что я что-то соображаю. Правда, об экономических взглядах самого Гайдара я тогда почти ничего не знал: вопросы во время наших встреч в основном задавал он.

На тот ноябрьский зондаж я ответил, что не считаю для себя возможным переход в ЦБ, пока не ликвидирован Госбанк СССР. Понятно было, что до этого оставались считаные дни, но не хотелось бежать как крыса с тонущего корабля. Вот «утонет» — тогда другое дело, я буду свободен от моральных обязательств. В этом случае, говорю, согласен возглавить Центробанк. Особых раздумий — идти, не идти, — честно говоря, не было. Не потому, что я такой уж карьерист. Напротив, был большой соблазн послать все к черту и устроиться в каком-нибудь коммерческом банке, иметь намного меньшую ответственность и намного большую зар­плату. Но было, извините за пафос, и какое-то чувство долга. Я видел, что происходит с финансовой системой страны, и понимал, что тогдашнее руководство ЦБ, Матюхин (Георгий Матюхин, первый председатель ЦБ РФ. — «Итоги») и компания, не способно выправить ситуацию. Я поставил два условия. Во-первых, сам буду набирать команду, поскольку в Банке России знающих специалистов, на мой взгляд, нет.

Это, кстати, «родовая травма» ЦБ, образованного на базе российской конторы Госбанка. Она всегда была у нас какой-то «недоделанной». Как, впрочем, и весь российский уровень управления. Вплоть до 1990 года в РСФСР, единственной из республик Союза, не существовало своей компартии. Совмин был, но к серьезным отраслям его не допускали: потолок — легкая промышленность, сельское хозяйство, социалка и тому подобное. Российский республиканский банк возник в конце 50-х и стал своего рода отстойником для непрофессионалов: если у кого-то не получалось на Неглинной, его «ссылали» на Житную.

Во-вторых, говорю, если у нас появятся какие-то принципиальные расхождения по тому или иному вопросу, то не будем устраивать скандал: я спокойно уйду — и все. Спрашиваю: «Хорошо?» — «Хорошо». Но, завершая беседу, я посоветовал моим «нанимателям» поговорить на эту тему с Хасбулатовым: Центробанк все-таки подотчетен Верховному Совету. «По-моему, — говорю, — он будет возражать». И не ошибся. Хасбулатов был категорически против моей кандидатуры. Похоже, Руслан Имранович не забыл нашего конфликта по поводу экспроприации госбанковской собственности. Кроме того, Матюхин был его ставленником: они где-то пересекались до этого на научной стезе. Но через полгода, видимо, и Хасбулатову стало ясно, что он поставил не на того. Матюхиным на тот момент были недовольны все — и правительство, и депутаты, и регионы, и промышленники.

Ну а кого ставить вместо него? Рассказова (Владимир Рассказов — заместитель председателя Банка России в 1991—1992 годах. — «Итоги»), правую руку Матюхина? Но он вел себя с подчиненными, как большевистский комиссар со «старорежимными» служащими, зачастую просто по-хамски. Да и в банковских делах мало что понимал. Мою кандидатуру, насколько мне известно, пробил Гайдар, убедивший Ельцина, что я более, чем кто-либо, подхожу на эту должность. Ну а потом общими усилиями уломали Руслана Имрановича. В середине июля 1992-го Хасбулатов вызвал меня к себе в Белый дом: так и так, «есть такое предложение». А я в это время работал в фонде «Реформа» у Станислава Шаталина (ученый-экономист. — «Итоги»). Хотя работал — это, пожалуй, слишком громко сказано: писал время от времени какие-то аналитические справки. Словом, долго уговаривать меня тогда не пришлось.

Правда, на первых порах меня сделали и. о. председателя. Хасбулатов объяснил это тактическими соображениями. Шли последние дни весенней сессии, и не было никаких гарантий, что депутаты не проявят характер и утвердят меня сразу, без лишних дискуссий. А ситуация в экономике была такой, что времени на раздумья не было. Поэтому мое назначение оформили после роспуска парламента на каникулы — решением Президиума Верховного Совета. Мол, пройдет два-три месяца, ко мне все ­привыкнут, и утверждение пройдет без проблем. Так в итоге и произошло: в ноябре 1992-го я стал уже «полноценным» главой Центробанка.

— И что, дали вам сформировать свою команду?

— Да. Я сразу позвал людей, которых хорошо знал по Госбанку: своих госбанковских замов Арнольда Войлукова и Валериана Куликова, Татьяну Парамонову, работавшую начальником управления по исполнению бюджета, Александра Хандруева, возглавлявшего НИИ при Госбанке. Все они стали моими замами. Правда, давая мне кадровый карт-бланш, Гайдар поставил одно условие: «Не трогайте Игнатьева (Сергей Игнатьев — председатель Банка России с 2002 года. — «Итоги»)». Тот тогда был замом у Матюхина. Говорю: «Хорошо, пусть поработает». Довольно скоро я понял, что погорячился с обещанием, но слово есть слово. Однако в сентябре 1993-го — тогда Гайдар вернулся в правительство первым вице-премьером и главой Минэкономики — я уже буквально взмолился: «Егор Тимурович, заберите вы у меня Игнатьева! Сидит на правлении, молчит, ответственность на себя не берет». Гайдар, чувствую, обиделся за своего протеже. Но все-таки забрал Игнатьева к себе.

— Спустя несколько лет Егор Тимурович назовет свою поддержку вашей кандидатуры самой серьезной из ошибок, допущенных им в 1992 году. Почему у вас не сложились отношения?

— Не знаю, я как раз считаю, что у нас в те годы были нормальные, деловые отношения. Серьезных столкновений, конфронтаций не припомню. У него хватало своих проблем, нам тоже было чем заняться... Гайдаром и его правительством действительно было допущено много ошибок. Но у меня, естественно, другая шкала их оценки. Считаю, главный из их просчетов — поспешная, непродуманная либерализация цен. Ведь что тогда произошло? Директора предприятий просто погнали вверх отпускные цены на свою продукцию. Никаких ограничителей не было: прежние, административные, были сняты, а новых, рыночных, не появилось. А откуда, скажите на милость, могла взяться конкуренция при таком монополизме? Советская экономика была выстроена сверхрационально: ничего лишнего, каждый возделывал ту «грядку», которая была ему указана. Импорт тоже не мог сдержать ценовую вакханалию, поскольку был мизерным.

Вздутые цены оказались для предприятий палкой о двух концах: вместе с доходами резко выросли и издержки. Одновременно в связи с развалом Союза и резким падением спроса появились проблемы со сбытом. На этом фоне у предприятий возникла катастрофическая нехватка оборотных средств. Но в правительстве возобладало мнение, основывавшееся на монетарной теории, что «лишние» деньги в обращении стимулируют инфляцию. Пусть, мол, предприятия сами решают свои проблемы, рынок все выправит. На практике вышло по-другому. Экономику не обманешь: деньги, «зажатые» правительством и ЦБ, вылезли в виде долгов. Просроченные платежи предприятий другу другу росли как снежный ком. На кризис неплатежей наложился кризис наличности. Нетрудно было догадаться, что либерализация цен увеличит потребность страны в банкнотах. Но спохватились только тогда, когда в регионах нечем стало выдавать зарплаты и пенсии... В общем, хрен оказался не слаще редьки: вместо дефицита товаров страна получила острейший дефицит денег.

Собственно, все эти завалы нам и пришлось разгребать после прихода в ЦБ. С дефицитом налички удалось справиться довольно быстро, тут достаточно было навести элементарный порядок в денежном обращении. С неплатежами было сложнее, требовалось уже поломать голову. Проанализировав различные варианты, мы остановились на схеме, которая предусматривала взаимозачет между предприятиями — «обнуление» их взаимных долгов. Кроме того, тем, кому это было необходимо, через коммерческие банки предоставлялись кредиты для погашения задолженности... За три месяца объем неплатежей сократился почти в 10 раз. Экономика задышала.

— Ваши оппоненты до сих пор не могут вам простить, что, решая одни проблемы, вы породили другие. А именно — вновь разогнали инфляцию, с которой гайдаровский кабинет уже начал было справляться.

— Да, видел заявления некоторых наших экономических «гуру»: во всем, мол, виноват Геращенко с его зачетом. Но это полная ерунда, те меры на рост цен повлиять практически не могли. Что же касается замедления темпов инфляции, то у населения, потерявшего вмиг все свои сбережения, попросту не было денег. Когда до правительства наконец дошло, что такая «стабилизация» угрожает социальным взрывом, оно само открыло денежный шлюз: началась индексация пенсий и зарплат бюджетников, рост других госрасходов. Дефицит бюджета вырос в разы. Покрывался он за счет кредитов, которые правительство брало у ЦБ. То есть фактически за счет эмиссии — других ресурсов не было. А это, естественно, вело к новому раскручиванию инфляционной спирали. Но в тех условиях инфляционной волны в любом случае было не избежать. Вопрос только, как бы она проявилась — в открытой форме или в тех же неплатежах. Но последний вариант был чреват полным крахом экономики.

...Считаю, отставка Гайдара в декабре 1992 года была абсолютно закономерной. Его «свергло» промышленное лобби в Верховном Совете, и в общем-то за дело. Промышленность, в которой была занята тогда основная масса населения, была брошена на произвол судьбы. А ведь эти предприятия были еще неприватизированными, государственными, и ответственности за них с правительства никто не снимал. Реформаторы практически не занимались хозяйством, главным для них было создать класс собственников. Но спешка и тут ни к чему хорошему не привела. Поскольку лишних денег ни у кого не было, хозяевами жизни становились те, кто мог по дешевке купить — или украсть — лакомые куски госсобственности. В итоге вместо цивилизованной рыночной экономики с массовым средним классом возник дикий капитализм эпохи первоначального накопления, с нищим населением и сырьевыми олигархами.

— Черномырдин больше подходил на роль премьера?

— Думаю, да. Все-таки он хорошо знал промышленность, реальную экономику и даже своим интересным языком мог достаточно точно выразить суть проблемы. Конечно, от него зависело далеко не все. Многие процессы — например, либерализация цен или приватизация — были уже необратимы. Тем не менее при нем политика правительства была серьезно скорректирована: внимания «приземленным», хозяйственным вопросам стало уделяться значительно больше. Гайдар же, на мой взгляд, был оторванным от жизни мечтателем, идеалистом. Я называл его команду «мальчишами-кибальчишами». Кстати, умение подбирать кадры, к сожалению, тоже не было сильной стороной Егора Тимуровича. В правительство попало много случайных людей. Да, с подвешенным языком, подкованных. Но все это, извините за выражение, книжные черви, имевшие весьма отдаленное представление о вещах, которые они взялись реформировать.

— Ваши отношения с членами черномырдинского кабинета тоже были непростыми. Показательна в этом отношении история с обменом старых банкнот на новые российские в июле — августе 1993-го. Тогдашний министр финансов Борис Федоров назвал эту акцию «глупой и бессмысленной» и обвинил вас чуть ли не в диверсии, направленной на подрыв доверия к правительству.

— Не хочется плохо говорить о покойном, но Федоров был сложным, неуживчивым человеком. Не секрет, что он сам рассчитывал стать во главе Центробанка и видел во мне препятствие для своих карьерных планов. Он, мол, был бы прекрасным председателем ЦБ, а я, старый м...к, ничего не понимаю в современных финансах. Ну да Бог ему судья... Что же касается той ситуации, то главной причиной возмущения Федорова, думаю, было то, что его никто не проинформировал о предстоящем обмене. Если мне не изменяет память, он был на тот момент в Америке, в отпуске или командировке. Ежу понятно, что такое решение не мог принять один Центробанк. И президент, и премьер были, естественно, в курсе. Почему Черномырдин не счел нужным поставить в известность своего министра финансов? Это для меня и по сей день загадка...

Понятно, что реформа доставила гражданам определенные неудобства. Ну а куда было деваться? Бывшие союзные республики одна за другой вводят свои деньги, а нам что, оставаться с советскими рублями? После того как окончательно выяснилось, что единое рублевое пространство сохранить не удастся, главной задачей стало быстро отсечь от экономики огромную массу советских рублей, еще ходивших в соседних странах СНГ. До этого они беспрепятственно поступали на внутренний рынок, вызывая дефицит и рост цен. Именно этим в первую очередь объясняются ограничения по срокам обмена и по суммам обмениваемой наличности. Но по политическим соображениям мы, естественно, не могли заявить об этом открыто.

— Не могу пройти мимо событий 21 сентября — 4 октября 1993 года. Перед вами стоял тогда выбор — на чью сторону встать?

— Знаете, я со своими каждодневными заботами был очень далек от всех этих политических дрязг. Хотя, конечно, не мог не видеть, что накал противостояния между президентом и парламентом день ото дня нарастает... 21 сентября вызвали в Совмин. В самом этом факте ничего необычного не было: я официально входил в состав кабинета — Ельцин даже издал по этому поводу специальный указ — и, как правило, участвовал в заседаниях. Несколько удивил только неурочный час сбора: дело было уже к вечеру. Ну, приезжаю в назначенное время. А правительство тогда располагалось на Старой площади. Навстречу выходят встревоженные Степашин, Рябов, еще кто-то из депутатов, их догоняет Починок (на тот момент — члены Верховного Совета РФ. — «Итоги»). Спрашиваю Починка (Александр Починок — министр труда и социального развития РФ в 2000—2004 годах, ныне член Совета Федерации. — «Итоги»): «Саш, что случилось?» — «Ельцин подписал указ о роспуске парламента. Нас не захотел принимать. Хотели попасть к Филатову (Сергей Филатов — глава администрации президента в 1993—1996 годах. — «Итоги») — тоже не принял. И Черномырдин не принимает. Что будет — черт его знает!»

Стало быть, собрались, ждем, народ между собой о чем-то шушукается. Премьера нет и нет. Наконец где-то через полчаса появляется Черномырдин: «Сейчас по телевизору будет выступать Ельцин, давайте посмотрим». Телевизор стоял в задней служебной комнатке. Набились туда, выслушали президента... Черномырдин: «Ну, что скажете?» Шумейко (Владимир Шумейко, тогда первый зампредседателя Совета министров РФ. — «Итоги»): «Все правильно». То же самое говорят Грачев, Ерин (соответственно министр обороны и глава МВД. — «Итоги»), Борис Федоров...

Дошла очередь до меня. Черномырдин: «Виктор Владимирович, ты как?» А у меня сложное положение: по закону ЦБ подотчетен Верховному Совету, но и для правительства я вроде как не чужой. «Знаете, — отвечаю, — я бы сделал это не так». — «А как?» Встревает Федоров: «Пусть скажет: он за или против?» Продолжаю: «Я бы объявил о роспуске в субботу (событие происходит во вторник. — «Итоги»). Пока выходные — то-се, напряжение бы спало. А сейчас что вы получите? Бардак!» Федоров снова: «Нет, пусть он скажет». Черномырдин: «Да ведь он уже сказал: не против, только сделал бы по-другому...» На том тогда и разошлись.

— Похоже, вы не слишком переживали по поводу роспуска парламента.

— Я, конечно, понимал, что это не вполне законный шаг. Но большого сожаления у меня действительно не было. Я не считал, что депутаты бьются за счастье народное. Правда, некоторые бдительные коллеги, тот же Борис Федоров, все-таки нашли крамолу в моих действиях: обвинили в «финансировании мятежников». Ситуация была следующая. На другой день после того заседания, 22 сентября, в Центробанк пришли представители Верховного Совета и заявили, что хотят снять деньги со своих счетов. Всего там в общей сложности было около 600 миллионов рублей (по тогдашнему курсу менее 600 тысяч долларов США. — «Итоги»). Звонят подчиненные: «Что делать?» — «Деньги их?» — «Их». — «Кто перевел?» — «Минфин».

Это был обычный транш, ежемесячно выделявшийся из бюджета на жизнедеятельность парламента. Кстати, деньги поступили всего за три-четыре дня до объявления указа № 1400, то есть Федоров тоже был не в курсе ельцинских планов. Никаких законных оснований замораживать эти деньги у меня не было. Ну и что, что парламент распустили? Депутаты, работники аппарата, техперсонал в любом случае должны получить зарплату и выходное пособие. И я дал добро. Разговоров по поводу якобы проявленной мной нелояльности было потом много. Но надо отдать должное президенту и премьеру: они оказались выше мелочной подозрительности.

А через неделю я отправился с визитом в Китай — по приглашению главы Народного банка. Но сначала остановился на один день в Токио: мы открывали там одну компанию. Была официальная церемония, ужин. После торжественной части решили с коллегами посидеть в неформальной обстановке. Я проводил жену в гостиничный номер, присел на минутку перед телевизором... И уже не мог оторваться: СNN передавал картинку из Москвы: горящие баррикады, столкновения на улицах... Звонят коллеги: «Ты куда пропал?» — «Включайте телевизор, какая тут выпивка!» Это было, насколько помню, 3 октября.

В ту же ночь, часа в два или три, звонок из Москвы. Там, правда, был еще только вечер. Войлуков: «Виктор Владимирович, в Гознак приехал Вавилов (Андрей Вавилов, тогда первый замминистра финансов, ныне член СФ. — «Итоги») с каким-то генералом и требует, чтобы ему срочно выдали деньги». Уже не помню точно, о какой сумме шла речь. По-моему, что-то около миллиарда рублей (по тогдашнему курсу 855 тысяч долларов. — «Итоги»). Как мне потом рассказывали, вид у первого замминистра был при этом, мягко говоря, не слишком официальный — джинсы, какая-то спортивная обувь... Гознак, понятно, отказал Вавилову. Не из-за нарушения дресс-кода, разумеется. Просто, хотя денежный станок и принадлежит Минфину, распоряжаться свежеотпечатанными купюрами может только Центробанк. Требовалась моя виза.

Я решил не цепляться к формальностям. Во-первых, вcе равно мы обязаны были выдавать Минфину кредиты в рамках квартального лимита. Во-вторых, к гадалке не ходи: не получив денег, Вавилов тут же поднимет шум, побежит к Ельцину... В общем, выйдет себе же дороже. «Что ж, — говорю, — оформляйте, пусть пишет расписку».

— В связи с чем, интересно, была такая срочность?

— Насколько я понимаю, деньги предназначались военнослужащим, участвовавшим в подавлении антипрезидентских выступлений. В первую очередь тем, кто на следующий день, 4 октября, палил из танков по Белому дому... Правда, Гайдар потом в каком-то интервью вспоминал, что в те дни правительство обращалось в ЦБ за кредитом для какого-то «оперативного резерва», но наши телефоны молчали. Геращенко, мол, испугался, выжидал, чья возьмет, и поэтому пришлось обращаться за помощью к коммерческим банкам. По-моему, Егор Тимурович здесь что-то напутал. Никаких других просьб со стороны кабинета к нам в те дни не поступало, а ту, переданную через Вавилова, мы исправно выполнили... Ну а до Китая я тогда так и не доехал — на следующий день вылетели в Москву.

— Судя по такой «любви» к вам со стороны либерального крыла кабинета, попытки заменить вас предпринимались не раз.

— Обо всех интригах не знаю, но одна такая попытка и впрямь едва не закончилась моей отставкой. Дело было весной 1993 года. Где-то в середине апреля прибегает Вавилов: у нас, мол, совсем нет денег, а на носу референдум (о доверии президенту и о проведении досрочных выборов народных депутатов, состоявшийся 25 апреля 1993 года. — «Итоги»). И просит о внутриквартальном, краткосрочном кредите правительству. «Нет проблем, — отвечаю. — Приходи к трем часам с заявкой. А я скажу своим, чтобы все оформили». После этого я отправился на ланч с товарищем, приехавшим из Лондона. В Камергерском переулке, рядом с МХАТом, был тогда ресторанчик «У Сергея», очень удобный для таких встреч: от работы два шага, неплохое меню и цены не дикие. Подъезжаю к ресторану — звонок по вертушке в машину. Шумейко: «Что там у вас с деньгами?» Я удивился: «Мы ведь все уже согласовали с Вавиловым». — «Ну хорошо». Захожу в ресторан... Только заказали по виски — подбегает растерянный директор заведения: «Вы Геращенко? Вас президент к телефону!»

Ельцин заводит ту же песню: «Виктор Владимирович, что за проблемы с день­гами?» Успокаиваю: так и так, Борис Николаевич, все в порядке. А сам ничего не могу понять: с чего такой переполох? Вавилов, как договорились, приехал в три, деньги тут же зачислили на счет Минфина. Вечером я отправился на какой-то прием и домой вернулся уже часов в 11. Нина: «Чего это тебя Ельцин ругал?» — «Как ругал?» — «Посмотри новости». Включаю телевизор. А Ельцин встречался в тот день в Большом театре с творческой интеллигенцией. Мастера культуры, естественно, жаловались на безденежье, и Борис Николаевич не полез за словом в карман: «Это все Геращенко». И погрозил пальцем в камеру: «Вот пройдет 25 апреля — мы ему покажем!» Возможно, под влиянием фуршетного коктейля президент просто забыл, что вопрос о кредите решен. Но, похоже, дело было не только в тех деньгах...

Дней через десять я полетел в Лондон на ежегодное собрание совета управляющих ЕБРР. И там на приеме, который давал мэр города, ко мне подошел незнакомый американец: «Вы не были на пресс-конференции Улюкаева (Алексей Улюкаев, тогда руководитель группы советников председателя Совета министров РФ, ныне первый зампред ЦБ. — «Итоги»)?» — «А что?» — «Он там сильно вас критиковал». — «Ну что делать. Я и в Москве это слышу через день». — «Напрасно вы так спокойны». И рассказал об одном эпизоде недавней встречи Ельцина и Клинтона (саммит состоялся в Ванкувере 3—4 апреля 1993 года. — «Итоги»). По словам американца, министр финансов США Бентсен в беседе с Ельциным называл меня главным препятствием для экономических реформ в России. На что российский президент якобы не раздумывая ответил: «Ну это не проблема. После референдума мы с ним разберемся». Ну, думаю, если и в самом деле так, не прав ты, Борис Николаевич...

В общем, я не особенно удивился, когда через два дня после возвращения в Москву меня вызвали в Кремль. Ельцин не стал ходить вокруг до около: «Виктор Владимирович, я вот думаю, вы как-то не вписываетесь в команду. Может, вам подать в отставку?» — «Борис Николаевич, нет проблем. Вы в волейбол играли, я в баскетбол, бывает так: все вроде у человека нормально, а в команде он чужой...» Ельцин встает, давая понять, что аудиенция окончена. Погоди, думаю, сейчас я тебя поймаю. С невинным видом интересуюсь: «Борис Николаевич, а дела-то кому передавать?» — «Как кому?» Объясняю: это не колхоз какой-нибудь, а банк, должен быть акт сдачи-приема. Ельцин: «Ну, найдем, кого-нибудь» — «Не Федорова, случаем?» — «А что?» — «Знающий человек, но индивидуалист. Ни с кем ужиться не может. Я, конечно, попрошу всех своих коллег не дергаться, продолжать работать. Но они все равно будут постепенно уходить». — «А что же делать? У вас есть кто-нибудь на примете?»

Отвечаю, что вообще-то есть человек, который, на мой взгляд, мог бы справиться с такой работой. Но он сейчас работает за границей. Я имел в виду Юрия Пономарева, который тогда возглавлял наш банк в Париже. Ельцин: «Можете его вызвать?» Разговор происходил 30 апреля: впереди было четыре выходных. «На какое число, — спрашиваю, — вызывать?» — «Давайте на второе». Торопиться в мои планы не входило: Ельцин часто под влиянием эмоций рубил сплеча, а потом менял принятые решения. Поэтому говорю: «Праздники ведь. Может, лучше на третье?» — «Да, согласен». Я решил еще потянуть: «Борис Николаевич, вы так много работаете, давайте лучше четвертого». — «Ну давайте»... Только приехал в банк — звонит Черномырдин: «Знаю, чего он тебя вызывал. Жалко, конечно...» А меня так и подмывает сказать: «Иди ты куда подальше со своим «жалко»! Почему не отстаиваешь своих людей, почему не скажешь президенту: какого хрена, за что снимать-то?!»

Продолжение