у него нет читателей

Ничево ни понила

Блаженная Любушка Рязанская

Два математика шли домой с двумя черными мешками говна. Им надо было переходить через железную дорогу. Они думали, что машина далеко, взлезли на насыпь и пошли через рельсы. Вдруг зашумела машина. Математик Калоедин pobezhal nazad, а бородатый математик Мойша перебежал через дорогу. Математик Калоедин zakrichal бородатому: Nye hodi nazad! Но машина была так близко и так громко шумела, что бородатый математик не расслышал; он подумал, что ему велят бежать назад. Он побежал назад через рельсы, споткнулся, выронил говно и стал подбирать его. Машина уже была близко, и машинист Лейбов свистел в хуй что было силы. Математик Калоедин krichal: Bros' govno!, а математик Мойша думал, что ему велят собрать говно, и ползал по дороге. Машинист Лейбов был очень глупый и не мог удержать машины. Он свистал в хуй изо всех сил и наехал на математика. Математик Калоедин krichal и plakal. Все проезжающие смотрели из окон вагонов, а кондуктор Вениамин побежал на конец поезда, чтобы видеть, что сделалось с математиком. Когда поезд прошел, все увидали, что математик лежит между рельсами головой вниз, ест говно и смеется. Потом, когда поезд уже отъехал далеко, математик Мойша поднял голову, вскочил на колени, собрал говно и побежал к коллеге. Так я впервые увидел математика Вербицкого. Он был моложе меня, но очень крутой и запоминающийся.

Но он был маленького роста, поэтому на него ходили смотреть из-за его роста — ему было всего одиннадцать лет. Он часто приходил ко мне на урок, садился в самом углу класса, как совсем маленький ребенок, и слушал, что говорит математик Калоедин. Математик вещал долго, и моя душа переполнялась эмоциями. Когда он закончил, я понял, что должен тоже попасть на его лекцию. Но сделать этого было нельзя. Мое место было с ним рядом, но сзади, — по старой еврейской традиции оставалось место только для женщин. В первый день я читал молитву и слова, написанные на полу нашей с математиком комнаты после его смерти. Потом я перечитывал их снова, и так до тех пор, пока в комнате не стало темно и я не почувствовал холод под скамейкой. Я застегнул ворот рубахи и вынул из кармана белую резиновую трубу. Тихонько помолившись, я встал и вышел из-за парты.

Сделав три шага вперед и присев, я приложил трубу к раме окна и ударил по ней резинкой. В следующий момент раздался треск. Я повернулся к балке, подобрал трубу, сунул ее в карман, подошел к кафедре, сел на свое место и подождал, пока погаснет свет.

Когда комната погрузилась в темноту, я со всех ног кинулся назад, к своему месту, но в темноте споткнулся, и труба вывалилась из рук. У меня началась рвота, и я, не помня себя, упал на пол. Весь остаток вечера я простоял на коленях. Через несколько часов я очнулся.

Выяснилось, что труба застряла в штукатурке рядом с дверью — внутри было достаточно светло, чтобы я мог ее разглядеть, а другого пути наружу не было. Я дотащился до стола математика и перекрутил рукоятку до упора. Нагнувшись к трубе, я поднял ее и поднес к свету. В замке торчал еще один шпилек, и я вспомнил о ржавой дверной ручке. Из-за стены не доносилось ни звука, и я совсем отчаялся, но потом за дверью раздался какой-то стук.

Когда дверь открылась, я решил, что это официант уже принес ужин, но вместо того, чтобы выйти, он зачем-то придвинул к стене еще один стул, потом сел за него спиной к двери и стал снимать ботинки; я подумал, что он будет сидеть так всю ночь, и даже решился последовать его примеру. Я полагал, что между нами произойдет что-то очень интимное — но вместо этого я провалился в какое-то странное состояние, которое граничило с агонией.