Впрочем, зависть пахнет жабами и болотом. А в кварталах Корчеватого, похожего на южные степные городки, – среди панельных общаг и гаражей, на крыше которых вялится укрытая марлей рыба, – стоит запах большой проточной воды. А из-за деревьев, с востока, доносится гул судовых моторов, который нельзя спутать со звуками автотрассы или аэродрома. Звук и запах реки ведут к ней наши глаза.

Слово «РОП» на пожелтевшей, прибитой к вербе табличке, означает: «ремонтно-отстойный пункт». За этим знаком тянется поросший дубами берег, на который вылезли старые, облезлые лодки. Как монстры-амфибии, некогда отправившиеся заселять сушу из океана, – чтобы через миллионы лет вернуться к воде на дорогих яхтах, в человекоподобном образе их хозяев. 

В обиходе этот РОП часто зовут «последним» – сюда выкинули старых лодочников с остальных киевских станций, переделанных под стоянки для фешенебельных яхт. Недорогие, видавшие виды лодки отогнали на Корчеватое, под охрану пары ленивых, ко всему равнодушных собак и Саши Матроса – доброго старика с большим биноклем поверх тельняшки, чем-то похожего на киногероя Верещагина. На его дряхлом деревянном дебаркадере, увитом виноградной лозой, хозяйничает Валентина Евстафьевна – пожилая энергичная женщина, с сигаретой во рту и прекрасным украинским языком. Она как раз возилась с детской коляской, в которой ребенком уютно лежал тяжелый мотор «Прогресс», и сходу послала нас подальше.

– Приехали писать про утопленников? Бегите ниже по берегу, за выходные на остров двух из Киева принесло, – сказала нам эта великолепная женщина. Мы с фотокорром долго объясняли ей, что приехали не за трупами, а за подходящей лодкой. Чтобы проплыть на ней к круглой бетонной башне со ступенчатым пьедесталом, которая островом стоит здесь посередине Днепра. Энтузиасты видят в ней останки сталинского «Объекта номер один» – стройки предвоенного времени, когда рабочие из отстроенного ради этого Корчеватого начали рыть железнодорожный тоннель под Днепром. Однако это сооружение, похожее на приводнившееся НЛО, помогает ликвидировать девиацию – отклонение стрелок магнитных компасов на судах, которые оплывают его по кругу.

– Рассыпается уже ваша башня – сказала в ответ нам Евстафьевна. – Тут бакенов работающих на Днепре почти не осталось. Мы просили поставить знак на вон той мели, а нам только шарики для проводов надули, – и она ткнула пальцем в яркие шары на новогодней гирлянде электропровода, перекинутого над устьем залива. 

Шарики повесили после того, как высоковольтный разряд дважды ударил в задевшие провода мачты яхт, убив нескольких человек и перекалечив других пассажиров.

– Я спасал тех, кто выжил, и меня милиция в свидетели брала. Все было на наших глазах. Мы их покойному капитану минут десять орали с берега, чтобы повернул от проводов. Но он ничего не успел понять. Яхту купил за неделю до смерти, а водить «пластмассовые» не учатся, – рассказывает Саша Матрос, любуясь в бинокль белыми лилиями и осторожно плывущей между ними ондатрой. 

Алексей, который берется отвезти нас к днепровской башне, водит свою двухмачтовую лодку «Амиго» уже много лет, и едва ли не лучше всех в Галерном заливе. Он объясняет: «пластиковыми» или «пластмассовыми» называют здесь сделанные из пластика яхты нуворишей. А заодно – их хозяев. Дирижер симфонического оркестра, который всю жизнь ходит под парусом и на моторе по украинским морям и рекам, говорит о «пластмассовых» так, как капитан Немо о своих кровных врагах из британского флота.
 

–  Представьте, что было бы на дорогах, если бы хозяева джипов могли свободно по ним без правил гасать? Пьяные, обкуренные, – и на любых скоростях. Они, конечно, этим и на суше занимаются, но на реке их совсем ничего не сдерживает – милиции тут мало, и она их никогда не догонит. На Днепре сейчас полный беспредел. Что они тут вытворяют, это уму непостижимо. Даже посудины их дорогие сами по себе вредят реке. Вот, смотрите – за нами волны нет. А за ними такие волны, что и на море не каждый день встретишь. Они разбивают берег, сметают на нем всю живность, а рыбаки от них вообще убегают, как от цунами. 

Вспоминая эту картину, Алексей, на радость фотографу Сапожникову, еще энергичней вертит штурвальное колесо.

– Плыл я в протоке Козинке, и видел, как один отморозок специально облил деда-рыбака. Я ему кричу – ты зачем это сделал? А этот мажор только смеется. Говорит: я твоего дедугана вообще утопить хотел. 

– Плыву потом через несколько дней, и вижу: дед этот что-то мастерит на берегу. – Торпеду, говорит, для этого подонка готовлю. Я смеюсь, и в шутку ему советую – купи себе, отец, детский кораблик на дистанционке. Из него торпеду несложно сделать. И вдруг вижу – дед принял это всерьез. Заинтересовался, глаза нехорошо заблестели. А что с ними делать, если они уже уничтожили всю Козинку – замыли, застроили, перегородили и поставили автоматчиков, которые стволы наводят, если ты просто перед их дворцом лодку остановил?         

Алексей провез нас на загадочную девиационную бочку, а потом катал по окрестным заливам, где прятался старый теплоход «Корчагинец», выкупленный для рыбалки арсеналовским профсоюзом. На живописном берегу отдыхали приятели дирижера: рубенсовскоя женщина средних лет, и ее похожий на гоголевского Пацюка супруг – простые люди, все лето отдыхающие на своей старой лодке. Они гордо показывали нам только что изловленного судака. А хозяин «Амиго» говорил, что земля на берегах уже продана, и разметчики успели отмерить приборами срок жизни здешним лодочным станциям и дубам.  

– Просто стыдно, что мы ничего не уберегли. Ни на суше, ни на воде. Верещагину за державу было обидно, а нам – стыдно, – сказал он на прощанье, заставляя вспомнить старые, переведенные с идиш стихи киевского поэта Давида Гофштейна.

 

Ще я знаю, що буде тобі

Покоління за поколінням

Віковічно здійматимуть

Сизий порох безкрайньої днини,

Простір тверді-парматері,

Наче тіні твоєї ганьби,

Україно.

 

Андрей Манчук 
фото Юрия Сапожникова