Ночью мы высадились из мурманского поезда, на станции Кемь. Я с детства помнил ее по хриплой фразе «Кемская волость», которую бросил царю-управдому шведский посол, ограбленный затем Жоржем Милославским. «Ночь» – только слово, очень условное летом для здешних широт. Бесконечный полярный день Кольского полуострова сменили белесые сумерки, гораздо светлее белых ночей Петербурга. Нечто переходное между ночью и днем – полусвет, который можно встретить только в широтах немного ниже Полярного круга. Деревянные трехэтажные дома Кеми мерцали в нем, как осиновые гнилушки. Мы с Якушевым шли пешком, вслед за компанией подгулявшей карельской молодежи – бледнокожей и светловолосой, – до беломорского порта Рабочеостровск, также известного под финским названием Vallankumoussaari, или под старым именем Попов Остров – как он назывался до тридцать третьего года.



Белое море возникло свинцовой гладью воды, и в ней то тут, то там виднелись плоские горбы островов, похожие на утонувшие «тарелки» пришельцев. Был полный штиль, и вода неестественно застыла – будто умерла навсегда. На пристани, сложенной из почерневших от влаги и времени бревен, возе пары баркасов и катеров, сонно скучали несколько мужиков. «Святой Савватий», одна из двух плавучих монастырских посудин для паломников и туристов, отходил на острова только утром. Ждать было тяжело. Мы долго просили и торговались, пока капитан катера-развалюхи не согласился взять нас на борт вместе с девочками-студентками, зажав в кулаке пятисотенную купюру с рисунком Соловецкого кремля.

Темный берег Карелии скоро пропал во мгле. Катер шел по Белому морю, в призрачном тусклом свете, минуя острова, сплющенные в блин тяжелой тушей ледника. На одном из них мелькнул крохотный скит со скошенным на бок крестом. Капитан буднично докладывал по рации свой маршрут диспетчеру в Беломорске, чтобы ненароком не наехать на поморов, косящих с лодок морскую капусту. Был третий час утра, и ветерок выдувал в застывшей воде нежные розовые ряби. Лежа над рулевой рубкой, я смотрел на эти внеземные пейзажи, вспоминая, как накануне мы с Димой плыли ярким солнечным днем через Онежское озеро, направляясь к острову Кижи – с многоглавыми церквами его известного на весь мир погоста.

Кто-то невидимый – крупная рыба или тюлень – шумно играл за кормой катера, гоняясь за оглушенной винтом сельдью. Соловецкий Архипелаг появился на горизонте темной полоской – она росла до рассвета, раскрываясь широким берегом, сплошь усыпанным бессчетными валунами. Катер входил в бухту Благополучия, и впереди возник Соловецкий кремль, зеркально отраженный в недвижимой воде. Он рос в тишине, как сказочный замок, тихо всплывший к нам прямо из морской глубины.

Катер шел к пристани, маневрируя между каменными островками, минуя плавучий склад бревен. Мы вышли на берег, и побрели в сторону Кремля с его крепостными башнями, сложенными из гигантских ледниковых камней, покрытых желтой окалиной, с синими цветами между разломов. Тени поэтов и революционеров – Шумский, Микола Кулиш, Евген Плужник, Михайль Семенко, Гео Шкурупий, Марко Вороный, Лесь Курбас, Валерян Полищук, Валерьян Пидмогильный, Мирослав Ирчан – ждали нас на этом сложенном из камней берегу. И я искал среди них своего прадеда, еще не зная тогда, где закончил он свои дни. Ворота оказались открыты. Мы вошли в спящий безлюдный монастырь – днем за вход в него полагалось платить, но в пять утра здесь не было видно ни единой живой души. Беломорские валуны были вмурованы в толстые стены церквей и валялись на средневековом подворье, у больших деревянных бочек. В шесть утра из кельи спустился сонный монах, дернул в колокол, и монастырь стал просыпаться, медленно и лениво, как разворошенным прутиком муравейник. Якушев выяснял у послушника устав монастырской коммуны, а я фотографировал кремль из разных точек. Думалось, что если бы пленка была черно-белой, многие снимки нельзя было бы отличить от фотографий дореволюционных времен. Гнус мешал снимать, обкусывая мои руки – мошка умудрялась залазить даже в пазы старого пленочного фотоаппарта.

Бесконечные россыпи валунов, почти до самого горизонта, покрывали берега Большого Соловецкого острова и десятки близких к нему островков. Кто-то выложил из этих камней лабиринты, копирующие мегалитические памятники древних саамов – и они уже поросли кривыми стволами карликовой березы. У избы с надписью «Арт-ангар» стояли вколоченные в землю столбы с колючей проволокой, снятой в заброшенных бараках «СЛОН» – Соловецкого лагеря особого назначения. На ее колючих нитях вяло покачивались на ветру жирные щупальца морских водорослей.

Соловки были политической тюрьмой с 1553 года, когда в кремле был заточен игумен Артемий, выступавший против церковного землевладения и церковной верхушки. Здесь же закончил свои дни последователь Феофана Грека, лидер «нестяжательского» течения Сильван. В башнях из валунов обустроили крохотные тюремные кельи, темные помещения с небольшим отверстием вместо двери, через которое запихивали внутрь заключенного: «и пребывати ему в некоей келий молчательной во все дни живота и никого к нему не допускать, ниже его не выпускать никуда же, но точно затворену и зоточену быть, и питаему быть хлебом слезным».

В одной из этих камер, размером один на два метра, двадцать шесть лет прожил последний кошевой атаман Запорожской Сечи Петр Калнышевский – его было предписано выпускать на свежий воздух три раза в год: в дни Рождества, Пасхи и Преображения. Впрочем, в монастыре говорят, что монахи смягчили условие ссылки для старого атамана. Там же были заточены участники разинского восстания – но во время «Соловецкого сидения», когда царские войска осаждали не принявший никонианскую реформу монастырь, они тоже участвовали в его обороне. В 1676 году неприступный, сложенный из валунов кремль взяли после предательства одного из монахов, и все его защитники были зверски умерщвлены. Еще в XIX веке пленников Соловецкого кремля морили дымом, замуровывали и пытали, а в тридцатые годы здесь, в «исправительно-трудовом лагере» погибли лучшие кадры левой украинской литературы, члены КП(б)У и коммунистической партии Западной Украины.

Деревянные избы, сложенные из темных будто иконы, просмоленных и просоленных досок, кучились на берегу моря, впервые обозначенного под именем «Mare Album» на карте Петра Плаиция. Пейзажи картин писавшего здесь Нестерова воочию вставали перед глазами на каменной соловецкой земле. Но в их вечном, благостном покое отчетливо отдавались столько раз звучавшие на ней стоны.

Андрей Манчук

Фото автора - кроме тех, на которых заснят он сам. Эти фотографировал Дима.