Байка 3 (художественно-оформительская)
"Какое ни придумай имя, уж найдется в каком-нибудь углу нашего
государства,— благо велико,— кто-нибудь носящий его... "

То же и с анекдотами. Какую чушь не выдумает воспалённый человеческий мозг, ан вот она – живёт и подмигивает. И найдутся свидетели, очевидцы и участники. И не будешь знать, что первично курица, яйцо, или дух, чей смех так и рассыпается над водами, так и отскакивает эхом от хаоса, так и норовит отделить, смешать или вовсе перепутать.

В какой-то момент жизни я дала торжественную клятву: никогда не работать в сплочённом рабочем коллективе и, по возможности, есть от казённого пирога, не делясь крошками с государством. Единственное, что подходило под данную концепцию и не давало сдохнуть с голоду - умение рисовать и писать шрифты. Пришлось стать художником-оформителем.

От начала и до конца художественно-оформительской эпопеи, творениями моей вдохновенной кисти украсились: детские садики - 3 штуки, библиотека сельская - одна штука, завод Кировский - одна штука (внутренняя стена приобрела Ленина в кепке с трудящимися, флагами и транспарантами, размером 10 на 12 метров, шагающего в ногу и навстречу).

Но основной работой были бесконечные кумачи с белыми буквами, обещающими то встретить, то проводить, а то и слиться в перевыполнении. Заказчиков страна плодила в изобилии и мы, художники-оформители, как старательные пчёлки, выводили аршинные буквищи на расстеленных по отечеству полосах красной материи. Мастерскими служили всевозможные подвалы, актовые залы и прочие, временно отдаваемые в наше распоряжение, помещения.
Мы курили, пили кофе, сваренный на плитке в углу, ползали на коленях и ругались с уборщицами.

По окончании работ тряпки сматывались и перевозились на надлежащие места, где и водружались, чтобы являть собою и вселять в.

Оплата происходила либо по устному договору из рук в руки, либо, через фиктивное оформление на соответственно оплачиваемую должность. Именно тогда трудовая книжка украсилась почетным маляром 6-го разряда, фрезеровщиком, того же разряда и столь же продвинутым в профессии лаборантом.

В череде алкающих красно-белого кумача почётное место заняла грободельческая контора. Грободелы, хоть и были бойцами своего специфического, тихого фронта, но тоже нуждались в наглядном подтверждении единства с линией и подчинения воле.

На первом этаже мирно строгали гробы, обивали их немудрящими тряпицами, лакировали и складывали в штабели. А на втором, по соседству с кабинетом директора, в огромном и пустом актовом зале ползала по полу я, распределяя на километровом полотнище доходчивую мысль о прелести и дивной непререкаемой мудрости партии и её решений.

Естественно, с обретением этого райского уголка, запас знаний профильных анекдотов резко пополнился. Самым частоповторяемым и наполняющим мою жизнь оказался про «выполним и перевыполним», висящее на воротах крематория. Я его ненавидела.

В должное время труд был окончен. Кумач скатан в три рулона, один закреплён на стенах заведения, а два поехали к месту назначения. Я, радостно пересчитывая заработанное, продвигалась по коридору к выходу. Навстречу шёл один из рабочих, ведавших погрузкой и отправкой транспарантов. Из чистого любопытства был задан вопрос: «А куда продукцию повезли?» и получен ответ: «Один туда-то, а второй – в крематорий».

Как я оказалась на первом этаже в кабинете начальника столярного цеха, и что ему кричала – не помню, но факт – через две минуты мы уже неслись на его москвиче по сумеречному Ленинграду в нужном направлении, разгоняя гудками всё движущееся и не движущееся.

Только на грунтовке, пересекающей округлое тёмно-бурое поле, притормозились.
Впереди чинно шла похоронная процессия. Медленный спец-автобус, за ним люди в чёрном.
Но уже через минуту, истерично всхлипнув клаксоном, мы с новой силой понеслись по каким-то буераком, огибая скорбное шествие и злобно матерясь.

Дело в том, что в какой-то момент перед нашим взором предстало (именно предстало и ничего тут не поделаешь) величественное зрелище. В серое небо гордо вздымались трубы. Под трубами угадывались ворота, готовые принять горюющих, а над воротами, ещё не во всю ширь, но уже близко к тому что-то подозрительно и призывно алело.
Только я знала, какими именно словами встретит крематорий покойника иже с ним. И я не хотела делиться знаниями.

Кумач ещё колыхался над въездом, белые буквы подмигивали и искрились зазывно, как солнце в малой капле вод, рабочие только начали натягивать верёвку, чтобы порадовать благодарных посетителей весёлым словом.

Мы выдрали крепёж, даже не переводя дух. Скомкали, скатали, затолкали во двор. А дальше мы орали. Как мы орали! Мы просто немыслимо орали. А рабочие, сначала попытавшиеся возмутиться (бедные зайки), понуро перевешивали, закрепляли, выравнивали и смотрели.
Через десять минут над внутренним двором и мастерскими каменотёсов засияло: «Каждый наш шаг – уверенное претворение в жизнь исторических заветов очередного пленума КПСС!»

Тут бы и закончить. Но закончилось позже. Уже ночью. В какой-то стеклянной забегаловке, поглащая стаканами коньяк, орошая пьяными слезами и шепча в глаза друг другу в полном изнеможении "НЕ ВЕРЮ" "НЕ ВЕРЮ".