Чехов
Я так люблю Антона Павловича, а в юбиленые дни у себя ничего еще не написала.
Вот сейчас немного напишу.
Этот портрет написан Иосифом Бразом. хранится он в запасниках Третьяковской галереи. Выставляют его лишь изредка, в дни чеховских юбилеев и торжеств.
Браз работал над этим портретом более двух лет. Первый вариант (1897) он забраковал сам. Второй, проданный Третьякову, не нравился Чехову: «Мне противен бразовский портрет...»; «Ведь это плохой, это ужасный портрет...»; «Кажется, трудно написать менее интересный портрет. Не повезло со мной Бразу». Художник придал своей модели изящную, слегка манерную позу. Чехов тонет в старинном кресле с высокой бархатной спинкой. Худое, тонкое лицо склонено на бескровную руку; за стеклами пенсне — сухие, печальные глаза. Полотно выдержано в голубовато-мглистых тонах. «...Портрет мне не кажется интересным. Что-то есть в нем не мое, и нет чего-то моего». Браз понял Чехова как человека своего круга. Он писал обобщенный тип российского интеллигента конца века. «Если я стал пессимистом и пишу мрачные рассказы, то виноват в этом портрет мой».
Он остался единственным: никто из крупных русских художников так и не взялся за кисть, чтобы написать Чехова.
Размноженный в бесконечных копиях, портрет из Третьяковки стал обязательным, как документ.
К нему привыкли, и сила этой привычки столь велика, что реальные свидетельства о Чехове удивляют, воспринимаются как не вполне достоверные. Например, в отпускном билете, выданном в Таганрогской мещанской управой, обозначен рост Чехова: 2 аршина 9 вершков (выше 180 сантиметров). А все кажется, что Чехов — это невысокий хрупкий человек, со слабой грудью, с негромким, хрипловатым от тяжелой легочной болезни голосом.
Голос у него был «низкий бас с густым металлом; дикция настоящая русская, с оттенком чисто великорусского наречия; интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то легкий распев, однако без малейшей сентиментальности и, уж конечно, без тени искусственности».
В воспоминаниях К. А. Коровина сказано: «Он был красавец. ...Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие...»
Репину при первом знакомстве вспомнился тургеневский Базаров, бросились в глаза здоровье, трезвость, физическая сила Чехова: «Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением лица. Враг сантиментов и выспренних увлечений... он казался несокрушимым силачом по складу тела и души».
Представляя себе Чехова в жизни, веришь глазу и слуху людей, способных профессионально судить о человеческой внешности — художникам, людям театра или же наблюдательным, недоверчивым людям, как И.А. Бунин: «В Москве, в девяносто пятом году, я увидел человека средних лет, в пенсне, одетого просто и приятно, довольно высокого, очень стройного и очень легкого в движениях». Бунин часто бывал в доме Чеховых, среди немногих, кто был принят там по-домашнему: «Никогда не видал его в халате, всегда он был одет аккуратно и чисто. У него была педантическая любовь к порядку — наследственная, как настойчивость...»
Иные суждения о Чехове остаются единственными в своем роде, неповторимыми, как неповторим Лев Толстой:
«Однажды Антон Павлович шел по дорожке парка, а Толстой, еще больной в ту пору, сидя в кресле на террасе, весь как-то потянулся вслед ему, говоря вполголоса:
— Ах, какой милый, прекрасный человек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит, как барышня. Просто — чудесный!
Как это ни трудно, но нужно понять, какое настроение владело Толстым, старым, чутким к слову и не столь уж щедрым на слова. Правда, «отношение его к Чехову было отношением нежной влюбленности», но все же меньше всего Чехов похож был на барышню. Другие не находили в нем этой скромности, «миловидности». И. А. Бунин, далеко не сентиментальный, хорошо знавший закулисную сторону литературной жизни и тончайшие оттенки писательских отношений, не считал Чехова «скромным» в обыденном смысле этого слова: Чехов знал себе цену.