Исподнее слово (фольклерные нычки народов отечества)
Кобан, копкан и Кокованины кокушки.
(сибирский сказ)

Когда-то, жил за околицей, возле колюжи, отколь колокольни только кончик видать, колотырь Кокованя, со своей супругою - тартарыгою. Короткий был Кокованя человек, корявый, кургузый, косоглазый, однако в коллективе его кохали. Потому что конкретный был кокованя колотырь, коленно-локтевого склада, и на конец строг. Бывало весной он рыло дрочил и дерюгу мочил, а к лету уж мамалыгу, да кислопузицу вез в Колобахино, а то и в Оттопыринку. А в тех местах токмо клеклый колумнист не подколымит на колымагу. Бывало косарь еще не токует, а Кокованина колесница уж колупается. А в коробах то... в коробах... И одеколонная полторуха, и полуалтынная молодуха, и колкие колекционные калики, и блим кололей с дополнительным ворохом лояльных люлей а бывало и коленопреклоненный плутарх мается, с колючей осётрою обнимается. По полтонны плотного борохла Кокованя бывалоча припрет. А что припрет, все в болото свалит. "Пускай -говорит- гниет! Будет прель богатая, станет баба моя рогатая, от меня пойдет подрост-поросль по самую Оттопыринку!" Потому Кокованю в оттопыринских каменоломнях не понимали, и норовили колышек ему сколупнуть...

Октябрем же Кокованя подымал аркебузу, крючки-колючки, легавую сучку и шел промышлять, ведь по первому снежку шкурник поедет к Торжку. Станет за пушнину башлять. Ставил Кокованя копкан, а сам шел палить по волкам, по суркам, по Оттопыринским квелым мужикам. А всякая особая французская ковырялка, с маркаталью, как два оковалка ему говорила "Велкам"! От этого баба егоная, крыла его, Кокованю крепким ебукам...

Как то поставил Кокованя копкан на крота, а попался в него кобан. Кокованя кобона, зверяху крупного не приметил, и омегу живота своего повернул до кобаниего клыка. Тут то вредный вепрь кокованины кокушки и покоцал. Загорюнился кокованя, и врастопырку до супружницы тартарыги своей поскокал. Зашел в горницу, взвыл в дрожание:"От, говорит, тартарыга моя, тартарыга, косопузая, рябая задрыга, не хотел я тебя тартарыжить, а теперь, вроде как, мне и не с руки, потому как, где были кокушки, остались одни синяки". Так кокованя завывает, и кокушки из кормана прямо на тесанный стол кладет, возле чугунка с ежовой похлебкой, около хлебного жбана, и жениного топталы, оттопыринского синероожего уебана. Тартарыга же фемина была похотливая и до толокна охотливая, даром, что косопузая, брудастая, криворотая и рябозадая, думает себе: "Ишь и раньше он меня не толок, а теперь остался совсем без брелок. На хера ж мне такой мужик, лучьше уж я его вжик, и в болото, куда он валит всю привозную свою поеботу".

Кокованя же на колени встал, кокушки свои из ладони в ладонь переваливает, сокрушается:"Кокушки мои, были вы мне верны безраздельно, а теперь существуете от места своего отдельно. Привольно вами мне было побрякивать, да как же больно, вас мне теперь оплакивать". Тартарыга же пробудила синерожего уебана, помахала перед носом у него сиськой рябою, потрясла перед рылом его, похмельным, складчатой сракою, говорит: "Треба тебе дорогой Кокованю сакирою порубать, тогда дам я еще раз тебе все это богатство в использование!". Размахнулся уебан сакирою, и бежит на кокованю с рожей сирою, а тартарыга за спиной Кокованиной встала, чтоб преградить ему путь к отступленью, и тем посодействовать на бытовой почве преступленью. Кокованя же мужичек ушлый, хитроватый, в сторону прыг и спрятался под ворохом момолых. А убивец его, дурак-дураком, с разгону в дыру тартарыжью влетел целиком, да так, что его три недели оттуда тащили волоком семь кобанов, семь волов, семь барсуков, и семь оттопыринских мужиков. Вытащили его синим и немым, стаи, пугающего внешнего вида, насекомых кружились над ним. Издавал он неприяный гнилостный дух и привлекал этим многочисленных мух. Тартарыга же от таких тяжелых переживаний продолжила в монастыре свое дальнейшего существование, и на столько, в результате вышеописанных событий, растянулись у ней все дела, что потом у тартарыги между ног долгий срок монастырская трапезная была. До сорока монахинь одновременно, впускала в себя тартарыга, целиком, преклоненная коленно. И в нутри у ней монахини ели постный борщ, барсучий хрящь, свежую голубику, непрестанно здоровея и розовея от таких разнообразных пищ. Кокованя же перестал тараканить французских мадамов, и по скопленности определил себя настродамом. И предрек перерожденье духовное, всем отобедавшим в тартарыгинской дырке греховной. С тех пор горку то нашу кличут "Мондотрапезною", и творожки местных баб от разной хвори считают врачи полезными, с тех пор мочат семгу у нас в пиздяном соку. Эй, Маланья, подай ка гостям еще бочёк творожку.