КАРАМЕЛЬНЫЕ ПИПИСЬКИ ИЛИ...
СЛАДОСТНЫЙ СПАЗМ НОСТАЛЬГИИ

Будучи ребёнком, из тех, что предпочитают вяло бродить по серо-оранжевой, закатной, расширяющейся кверху квартире в кремовых сползших колготках, я многие часы проводил накрывшись с головой одеялом за крайне возбуждающими какую-то виртуальную железу фантазиями. Сейчас я понимаю, что это были первые тягучие будоражащие своей непонятностью ноты того звучащего в нас концерта, который мы по скудоумной самоуверенности полагаем осознанной сексуальностью. Тогда же эти фантазии были совершенно особенной формой жизни моей сумрачной психики, похожей на раскрывающийся лист, какой-нибудь влажной и клейкой, волнующе пахучей и притягательной липы. Они никакого отношения не имели к первым тактильных контактам с противоположным или даже своим полом, происходившим тогда с завидной регулярностью где-нибудь в багровых кустах за тёмно-сиреневым, сумрачным корпусом детского сада, или в в пыльной пахучей кладовке, под сороковатной лампочкой, среди плюша и тяжёлых пахучих шуб. То бишь, все эти игры с гениталиями друзей и подружек, часто заводящие наивных игрунов ой как далеко , сопровождались смешным подобьем эрекции. Фантазии же, которые развлекали меня-ребёнка в одиночестве, были словно бы вовсе асексуальны, и вызывали скорее то томительное, горьковатое волнение, которое сопровождает, весенним пахнущим дымом вечером, несколько первых затяжек марихуаны, принятых после долгого перерыва. То-бишь быстрое горячее сердцебеение подходит под самое горло, в груди плывёт пряное чувство благодарности и пронзительной свободы, и очень хочется откинуться на спину и обоссаться.
Накрывшись с головой тяжёлым ватным одеялом, я вытягивался в струнку и представлял, что меня всего целиком зашивают в капрон, толстый непрозрачный капрон советских колготок, пропитанный запахом ног взрослых женщин. Вот отверстие в капроне у меня над головой окончательно закрывается, я вытягиваюсь в струнку, капрон натягивается, моё голое тело словно в коконе… кто-то взрослый говорит мне с такой же интонацией, как провожая в школу, сообщают ребёнку, что он теперь ученик… короче чей-то ласковый взрослый голос вкрадчиво и сладко шепчет мне: “Теперь ты коврик… Знаешь, как хорошо быть ковриком!”. Меня кладут подле дивана и садятся пить чай. На меня ставят ноги, чтоб пяткам было не холодно. Большие взрослые ( приимущественно всё же женские ) ступни, тяжёлые и пахучие, опускаются мне на бёдра, на живот, и конечно же на лицо!
Или вот ещё. Однажды мне попался диафильм, в котором двое веснушчатых подростков, случайно найдя здоровенный советский компрессор и ведро с краской, покрывают свою товарку, к её вящему удовольствию ровным сверкающим слоем коричневой нитроэмали. Девочка была счастлива, поворачивалась к друзьям то одним то другим блестящим лаковым боком, задыхаясь от восторга обречённой красоты своего новообретённого лакового, щемящее гладкого тела… Этот диафильм повергал меня в сладчайшую, густую, дымную задумчивость. Я смотрел его, а потом садился сидеть под фонарём, за стеной влажной сирене в распахнутом июльском окне второго этажа пятиэтажного дома в Подлипках. Я завидовал и девочке и мальчишкам. Мне хотелось плясать, любуясь своими свежеокрашенными боками, и поливать из пульвелизаторва чьё-то конопатое, вертлявое тельце. Как-то один из моих старших друзей спросил, есть ли у меня сокровенная и тайная мечта. “Да! – ответил я в невероятном вкусном смущение – Я мечтаю покрасится”. Взрослый товарищ не понял меня. Я объяснял ему эту идею, чувствуя себя в стыдном сладостном бреду, словно совершенно голым, с шариком в руке шёл на первомайскую демонстрацию. Взрослый товарищ в ответ рассказал мне предостеригающую жуткую историю о трёх подростках, которые нашли на свалке возле НПО “Энергия” капсулу с разноцветным светящимся порошком. Озорники разделись догола, натёрлись волшебной субстанцией и бегали в летней темноте, светясь и гулко, странно хохоча в вечернем низком тумане, а потом все, в течение недели, умерли от радиации. От этого рассказа я весь вспотел и к концу оного дышал совсем уж горячо и прерывисто. Мне ужасно хотелось натереться светящимся, чудесным порошком, бегать в темноте а потом быстро и большеглазо умереть. Одновременно я больше всего в жизни не хотел умирать после такого чуда, после которого по всем законам представлявшегося мне правильным и честным мироздания и должна начаться сладкая, настоящая, новая жизнь. “Мцыри” которого я уже тогда неплохо знал наизусть представлялся рядом с этой подлинной героической сагой смешным вторичным баловством…
И третье, на сегодня последнее, зато самое стыдное. Мне представлялось, что меня несут в дровяной сарай, купать в большом цинковом тазу, полном свежей, ещё тёплой, в пене мочёй. Вот меня уже положили в мочу, и какая-то взрослая женщина присела надо мной и ссыт мне в лицо, чтобы я мог умыться. Эдакая замена водопроводного крана. Я расслабляюсь и дрожа от счастья великолепной бархатной свободы мочусь в тот же таз. “А что, я всегда буду теперь в письках мытся?” – захлёбываясь от восторга новизны, и бьющей в лицо струи спрашиваю я. “Угу! – отвечает мне женщина в малиновой пропахшей мочёй и серенью тёплой пустоте дровяного сарая – В водичке только маленьких купают!”

Продолжение может последовать