РОКОВЫЕ ЯЙЦА
            Подающий надежды климатолог двадцати пяти лет от роду, господин Кривин рассеяно присел в пролетку и назвал адрес своего друга, хирурга Николая Степановича Ломова. Кривин надеялся в этот час застать супругу Ломова, Анну Ильинишну одну. Дело в том, что между Анной Ломовой и Андрем Кривиным с неделю уж как горела высокая, хотя и предосудительная страсть. Улегшись на сиденьях, Кривин достал из внутреннего кармана «Уездный Курьер» и погрузился в чтение передовицы, название которой звучало, как «Гривуазное кощунство в мужской гимназии».  «Не далее, как вчера около полудня, неизвестный в маске и черном атласном плаще – говорилось в статье, - ворвался в класс городской гимназии, предназначенный для занятий по родной словесности, где в присутствии ошеломленного юношества, сорвал со стены портрет Александра Сергеевича Пушкина, прорезал, посредством ланцета, на месте рта, в полотне круглое отверстие, и тут же вступил в предосудительную связь с изображением национального гения. Преступник скрылся через окно третьего этажа здания учебного заведения… Прокурор энского уезда, господин Лепестковский, высказал мнение, что происшествие является ни в коем случае не проявлением частной распущенности обывателя, а напротив представляет из себя спланированную народовольческую акцию, направленную, несомненно на подрыв незыблемых ценностей и традиций…»

            «Невиданно дерзкая атака на мораль» - подумал климатолог, однако тут же вспомнил куда сам едет, и лишь философски постучал тросточкой по спине лихача. Несколько сизарей кружились над городской управой, и ломался в очках Кривина длинный солнечный луч.

            Спустя три четверти часа, держа Андрея Кривина, круглыми ладошками за затылок, шептала Анна Ильинишна: «Милый, милый Андрюша… Как же легко и свободно с тобой, как привольно. А вот с Коленькой мы совсем потеряли духовную связь. И близости нет у нас, и родство ушло. Бывало раньше, что не сумерки, он мне в беседке французских поэтов читал, про испанскую страсть рассказывал. Все ушло… теперь полон дом социалистами и Прудоном, только и жди, что пристава, а третьего дня Коленька коробку мою шляпную снасильничал».  «Как так?» - удивился Ломов. «А так, - слезы измочили всю блузку Анны, - Со страстью совершенно испанской! И атлас, и картонку, все изорвал и забрызгал!». «Прости меня, любовь моя,  мне домой надо срочно, барометр включенный оставил, беда может быть» - задыхаясь прошептал Андрей, и позабыв шей ный платок, выскочил на улицу.

            «Что же творится, неужто правда все, - ужасался про себя Кривин, - Он же друг мне! А что друг… Вот я ж ему друг, а на тебе…». Вспомнил климатолог, что с вечера, за бриджем заметил он у Логина странный горячий, таящийся взгляд. И был взгляд этот направлен через открытую дверь на прикроватный столик в спальне. Спросил еще Логин Андрея, куда тот с утра поедет, и Андрей напугался, что выплыла где-то наружу его связь с Анной.  «Что же могло прельстить Николая на столике том, - думал в лихорадке Кривин, - зеркало нет, вздор зеркало… может быть китайская ваза с пионами, но ведь тоже нет, что Коле до декадентов... ах да, ну конечно!» Кривин вспомнил, что справа от сигарной коробки с запонками, всегда на столике том лежал карманный томик Сумарокова.  «Ну как же он его, - спрашивал себя Кривин, вращая перед лицом ладонями - Ах не инженер я, не естественник».

            В надежде спасти от растленья книгу любимого литератора, совсем запыхавшийся ворвался Кривин в свою спальню. Но нет, с Сумароковым ничего не произошло, зато флакон французского густейшего бриолина представлял из себя зрелище невыносимо печальное.

- Петр, - обратился, Кривин к коридорному, - был ли сегодня у нас Николай Степанович?

- Был, Ирод, а как же! Сказал что перстень намедни обронил, сапфировый, фамильный, а сам весь Ваш парфюм оттараканил… Надо бы Вареньку достать, а то она со страху страха тюрнюром под кроватью зацепилась.

            Обвинитель Лепестковский закончил наконец свою речь и оглядел зал суда. Дамы все больше потливо багровели, отворачивались от его взгляда, некоторые тихонько всхлипывали, мужской пол, напротив, смотрел прямо перед собой, стремясь выказать ясность позиции и непреклонство. «Прошу слова!», - взвизгнул неожиданно в четвертом ряду директор мужской гимназии Амодей Нерпин. Слово ему дали. «Скажи те мне… Ответьте мне любезнейший, - обратился Нерпин к Ломову, - Столько преступлений, столько жутких, ни с чем несравнимых поступков! И ведь не стяжательство вас толкнуло к такому разбою, никак не оно! Мне интересно что, что заставило вас, что, если так можно выразиться, послало?!». Ломов сидел, горбясь, смотрел собачьими глазами в зал, потом потихоньку встал, видно было, что чувствует он растерянность и раскаяние, и старается не подать виду, хорохорится, фальшиво играет желваками лица, делает глаза из театра. «Преступления… Разбой… - Ломов сделал паузу, наигранную, как третья дама, - Может и разбой конечно, только в чем он? В том что я с вашим скарбом побаловался? Да ладно, раз говорите, значит разбойник… Что говоришь толкнуло? Кто спрашиваешь послал меня? Страсть послала. Страсть и паховое жженье!»