…В них живут и умирают<?xml:namespace prefix = o ns = "urn:schemas-microsoft-com:office:office" />

                                                                 Кушнер
            Серьезная вещь - обаяние авторской песни первого созыва. Явление это настолько трогательно и заунывно забавно, что, однажды испытав эйфорию от прослушивания, сладко и чуть нелепо привязанной к музыке, декламации (в компании ли нетрезвых друзей это с вами случилось, или на перед экраном цветной по одну сторону коробочки, неважно) пропить или проиграть в карты это блаженство уже нельзя. Не тот формат.

Однако сладость этой штуки не удивительна. Мягкое явление, милое, доброе, чему же там поражаться. И, до странности, не маргинальное, даже напротив, социально организующее. Кто посещал теперешние слеты КСП, тот знает. Организованы сей структурой многие, и боюсь что на века. Удивляет  вялая, но без сомненья существовавшая во времена зарождения фишки, направленная на нее, агрессия управляющего сообщества. Почему, или скорей какого черта? Где, каким непостижимым образом, жалобное, как правило, пение осторожно, а часто нарочито банально, рефлексирующих, авторов может представлять из себя всенародную опасность?

Где-то всякий постсоветский человек чувствует причину той агрессии, и, в довесок,  весь ужас существования причины такой. Однако, спросив лично себя, о природе этого, я ничего не смог себе ответить кроме: «Оно ж все давило, ну и сюда плюнуло для острастки ». Однако известно мне, что давило оно отнюдь не все. Более того давило не все то, что нельзя было поставить на контроль. А эта штука, была чудо как удобно контролируема. Не попробывать ли ситуацию ту для себя разъяснить. Провести умозрительный эксперимент, пускай не самый приятный, но хоть сколько нибудь убедительный.
Посмотрим на какой-нибудь милый беззащитный текст под максимально острым углом, попробуем обнаружить в нем, нацеленное в общенародное, а может быть даже всечеловеческое святое, лезвие. 

            Возьмем, скажем, текст замечательного Булата Шавовича, про музыканта. Начнем помолясь! Тьфу, на всякий случай!
Начало такое…

«Заезжий музыкант,
Целуется с трубою,»

И чего здесь? Вылез на крышу гостиници захолустного городка в подпитие лабух. Целует дымоход. Смотрим дальше.
«Пассажи по утрам
Так просто Не о чем,»
Уже странно. По утрам всегда пассажи о чем то, утром либо что-то болит, либо напротив пора что-то делать. Утро оно вечера мудреней. Ладно, зырим по этапам.

Он любит не тебя,
Опомнись, бог с тобою,
Прижмись ко мне плечом,
Прижмись ко мне плечем.

Так, уже интереснее. К кому, собственно, направлены эти слова. Вроде к какой-то женщине. Однако, пока, по ходу разговора она еще не появилась. Возникает догадочка. А уж не имеет ли автор самого себя в виду? Не объсняется ли он в любви, с позволения сказать, мужчине? То бишь, чего же ты композитор, давай выями докоснемся, тут то все и будет?
Момент… А вдруг музыкант все же женщина, чего не бывает?! Обратный момент… Женщины, они по крышам не лазают. Некоторые конечно лазают, но это нехорошие женщины, пусть даже они и музыканты. Ладно мелочь, но приятно, подловили. Есть о чем беседовать. Продолжаем разговор.

Живет он третий день,
В гостиннице районой,
Где койка у окна
Всего лишь по рублю,

С музыкантом ничего не ясно. Да. Мутный музыкант. Чего он в этом клоповнике шароебится? Если импортный, дичь. Должен в отеле селиться, ежели наш тем более, всякую шваль до гастролей не допущают. Не, пропился мужик, явно! Куда то дел всю заначку… Не может домой уехать. Кстати, об авторе, откуда ему , собственно известна цена номера в гостинице, ежели он живет в том же городе? С кем он в этой гостинице ночует и по чем? Кстати, автор мужчина по умолчанию, ежели что. Он нечто приближенное к альтерэго уважаемого нами Булата Шавовича. Сделаем вывод? Автор общается с гостинницей постоянно, но он не ее сотрудник. Он не сотрудник гостинници, хотя бы по отсутствию халдейской нотки в его откровениях. Вы видели хоть раз сотрудника гостинници лишенного халдейской нотки? Я нет… и видеть не желаю. Потеряюсь я малый в таком виденье…. Кто у нас, прошу прощения, как правило, общается перманентно с гостиницами, кроме тамошних сотрудников. Ответим прямо, шлюхи и сутенеры. Ниточка… И плотненькая такая, потятем ка…

И на своей трубе,
Как чайник раскаленный,
Вздыхает тяжело,
А я тебя люблю.

Чайник… Нда… К чему бы такой чайник? Чайник со свистком свистит, с вашего позволения. Чайник без свистка, при определенной конструкции, может гудеть, однако звуком вовсе не трубным. Гудит этот предмет утвари домашней тихим вкрадчивым сопрано, тут скорее приходит на ум флейта, или приглушенный кларнет. Вряд ли бы замечательный поэт Булат Шавович, стал бы вдруг, ни с того ни с сего, так неточен в образах. Уж не эзопов ли здесь прячется язык. Ну так возьмем эзопова языка. На арго любителей авторской песни, кстати склонным к бессмысленным (это на первый взгляд бессмысленным… однако оставим пока развитие теммы) перемещениям по стране, чайником называется неопытный турист, или вообще человек наивный и неосведомленный, по простому лох. И в нашем случае «чайник» этот раскален. Все ясно! Нагрели лоха. Вот только обьяснение в любви в последней строчке смущает. Не то автор просто следы путает, не то имеется в виду извращенная страсть интеллегентного сутенера к проституируемой им особе, посредством которой лоха, сиречь чайника и нагрели. Остановимся покамест на этой версии.

Трубачь играет гимн,
Трубач потеет в гамме,
Трубач хрипит свое,
И кашляет хрипя,
И как портрет судьбы,
Он весь в оконной раме.

Он любит не тебя,
А я люблю тебя.
Интересно-интересно… Играет он гимн и гаммы, но причем тут свое. И отчего это он в оконной раме ВЕСЬ? А вот отчего! Пытают музыканта! Распяли поперек окна, и чего–то от него хотят. Причем хотят они что-то очень для себя важное, судьба их с музыкантом связана. Что же это может быть такое? Ведь до нитки они его уже обобрали.  Кстати, опять это дурацкое признание в любви… Однако с ним постепенно становится ясней. Опасается автор, что подосланная им красотка сбежит, с музыкантом, ведь обладает тот чем-то ценным, даже судьбоносным, и делиться гад совершенно не хочет.

Дождусь я лучших дней,
И новый плащ одену,
Чтоб пред тобой проплыть,
Как поздний лист кружа.
Так… так, какой такой Лист? От оно… Ишь лабухи, думают мы их феню не шамаем. Типа совы коксу не нюхали. Знаем мы такого Листа. Он композитор, кстати сказать из Австровенгрии. Ну тогда и с плащем все понятно. Австрийские плащи им нужны… Контакты с заграницей, которые есть у выездного, очевидно артиста.

Немногого хочу, всему давая цену,
Не сладко ль я живу,
Тобой лишь дорожа

Тебя не соблазнить,
Не платьями, не снедью,
заезжий музыкант
Играет на трубе.
Что мир весь рядом с ним
С его горячей медью,
Судьба, судьбы судьбе,
судьбою, о судьбе

Все… Все совершенно ясно. Состав преступленья, группа, мотив. Все!!! Что будем делать? Тронуть сейчас, никогда уже не выйдем на Австрияков… Кстати любопытно, за что это они их плащами кормят? Уж не за рубли же! Значится так. Музыкант пускай пока бегает, далеко не денется, но и замучить его нельзя позволить. Я вот что думаю. Надо бы автору этому плащ предложить. И не австрийское говно по двадцать баксов, а наш, черный кожаный…

Вот и весь неутешительный эксперимент. Вроде бы все ясно. И остается только надеяться, что экзестенция несчастного музыканта, окажется так же живуча, как личность только что извлеченного мною из собственной головы Порфирия Петровича.