Если не мы, то кто?

С. Кургинян: Логика политического кризиса в России

Via shorec@lj. Хороший текст. Выжимки:

«Если есть социальные системы, то эти социальные системы определенным образом устроены. Социальная система не в состоянии воспроизводиться, если она не имеет ядро и периферию. Каждый раз, когда мы говорим об элитной социальной системе, мы имеем в виду ядро и периферию. В этом смысле элитная социальная система всегда закрыта. По крайней ядро ее закрыто, если оно не защищено какими–то оболочками и если внутренний механизм самоидентификации не обладает какими–то отличиями от внешних механизмов; если репрезентация другим не является несколько иным, нежели самоидентификация внутри себя, то система не функционирует. Это можно показывать, есть теория закрытых элитных организаций — социальных тел. В принципе, они не могут функционировать, если они не имеют для себя некого другого содержания, нежели то, какое они показывают для других.»

«Эти системы должны каким–то образом себя воспроизводить. Воспроизводят они все–таки всегда смысл. И здесь начинается первая, наиболее тревожащая меня, долго воспроизводящаяся в российской жизни тенденция. Суть ее не в том, хорошая или плохая власть, движет ли она процесс к демократии или в противоположную сторону. Суть для меня в том, что эта власть во всех ее инкарнациях или новых модификациях одинаково чурается двух основополагающих вещей: идеологии и стратегии. Она не хочет ни идеологии, ни стратегии и любой ценой выходит из всей зоны, в которой существуют идеология и стратегия.

Каждый человек, который пытается навязать этому процессу идеологическое и стратегическое содержание, вызывает ужас, оторопь и отторжение, потому что зачем же это нужно? Все разговоры о прагматиках: мы прагматики, мы не делаем ничего за пределами прагматики… — это cover up, это прикрытие чего–то другого. Чего именно? Некой философии выживания, согласно которой слишком обременительно иметь стратегию, иметь идеологию, и высшее выражение стратегии и идеологии — проект.»

«Если нет стратегии, идеологии и проекта, то не может быть команды. Если нет команды, то не может быть мобилизации. Если не может быть мобилизации, начинается стагнация в ее ухудшенном варианте. Дальше начинается описание того, что представляет собой российский процесс в целом.

Среди элитных социальных систем можно выделить отдельный класс такого рода систем с так называемым мессианским драйвом. Это системы, которые имеют некоторую материализующуюся в действиях заявку на мировой проект. На тот или иной глобальный проект. Обычно их не очень много.»

«Постмодернизм — это наиболее агрессивный вызов модерну. У постмодернизма есть мощнейший оператор действий, что тоже не все понимают. Постмодернизм не существует без вторичной архаизации. Постмодернизм предполагает регресс и вторичную архаизацию в качестве modus operandi, он не может существовать без этого. Здесь вот, рядом с ним, существует вторичная архаизация.

Если говорить о том, что представляет собой процесс на территории бывшего СССР в целом, то я считаю, что все процессы на территории бывшего СССР представляют собой регресс с этнической спецификой. Регресс по–армянски, по–грузински, по–русски, по–татарски, по–удмуртски — как угодно. То есть, в сущности, это вторичная архаизация... Что сегодня такое российский кризис? Российский кризис... — это кризис агрессивной демодернизации. По каналам вертикальной мобильности, по уровню образования — по всему; это демодернизация. То есть вторичная архаизация общества.»

«Если процесс демодернизации охватывает страну, то нация не может существовать, она распадается на трайбы. Если идет процесс демодернизации, государство начинает трещать...»

«На сегодняшний день есть классический ресурс модерна и есть то, что может подняться вслед за модерном. Назовите это сверхмодерном, назовите это супериндустриализацией или как–то еще. Но вопрос действительно в том, кто в мире остановил на рубеже 70–х годов космические программы. Это реальный вопрос, вопрос договоренностей Брежнева и Никсона. Но что там произошло и почему это произошло?

Где эти перспективы нового модерна на новом рубеже? Что произошло с наукой и научно–техническим прогрессом? У модерна есть гигантская повестка дня, не выработанная. Ее можно назвать сверхмодерном или чем–то еще. В сущности, этим всем и должны бы были заниматься нормальные либералы или демократы в том смысле в каком они понимались в мире. Они должны были инновировать перед гигантским антропологическим цивилизационным барьером, который встал перед человечеством на рубеже XXI века. Но я подчеркиваю, что вместо этого мы получили постмодерн. В этом смысле, обновление модерна, сверхмодерн, альтернативный модерн — все это существует и все это будет вырабатываться в повестке дня западной цивилизации. Если западная цивилизация — а мы часть ее — не выработает этой новой повестки дня в XXI веке, точнее, в первом его двадцатилетии, она умрет.»