"Четырёхмерная поэзия". 28.01.2011. Подробно об Иване Козлове.
Продолжаем поочерёдное представление участников вечера "Четырёхмерная поэзия"






Иван Козлов.
В ЖЖ - ittarma@lj

Добавление от 28.01.2011. С извинениями.

К сожалению, Ивана Козлова на вечере не будет.
Вылет рейса перенесли так, что в Москву он бы прилетел после одиннадцати вечера. Так что в этот раз решил не ездить.

В один из следующих вечеров обещал.


Видео с финала всероссийского слэма в Перми 10.12.2010.

http://www.youtube.com/v/q-y6S16eAMc?





Два коротких стихотворения. Выступление на презентации журнала "Вещь" в Перми, 11 декабря 2010.

http://www.youtube.com/embed/EV1H6VE0oE4?




* * *

Сильнее всего хочется быть пачкой сигарет "Прима",
Забытой рабочим на дальней полочке над верстаком.
Наверное, пару раз в день люди будут проходить мимо,
Но ты всё равно им не нужен, ни с кем из них не знаком.

Это само по себе неплохо, но всё-таки лучше стараться
Постепенно исчезнуть совсем в ожерельях паучьих тенёт.
Лучшая вещь,
которую можно сказать
про какое-либо пространство:
"Здесь уже никогда ничего, слава Богу, не произойдёт".


* * *

Деревенская улица, маленький дом с огородом.
Иногда так бывает - припомнил и тут же заплакал
(Как назло, ничего не стирают прошедшие годы)
Палисадник с пионами. Кошка с котёнком. Собака.

Всё по-детски любимо, всё живо и всё интересно.
Добродушная бабушка, дед терпеливый и строгий.
По ночам за окном - упоительно чёрная бездна.
Только синий фонарь - вдалеке, у железной дороги.

Пироги к Рождеству. А на ёлке - игрушки из ваты.
Космонавт и снегирь, что глядят из-под согнутых веток,
Полюбились до слёз.
Всё пропало в две тысячи пятом.
Но не надо об этом.
Серьёзно.
Не надо об этом.

Ещё стихи тут:
http://kurbatov.livejournal.com/162028.html

http://59.ru/generation/258217.html - интервью января 2010 пермскому порталу 59.ru


Далее тексты, которые как-то не хочется классифицировать: стихи? не стихи?
Просто читать.

* * *

Кажется, что история нас не сохранит.
Я думал недавно, почему так нравилось детство.
В детстве можно было всё лето просидеть в деревне, каждый вечер носить с колонки маленькое ведро воды и поливать ею найденный за поленицей проржавевший вентиль, в надежде что из вентиля что-нибудь хорошее вырастет.
Я так и делал.
Детство разбивалось на сотни жизней. Каждая жизнь начиналась утром, а вечером навсегда заканчивалась. А потом начиналась следующая. И так до тех пор, пока какая-то сволочь не сообщила тебе о существании завтра. Завтра пришло и изрыло гусеницами ту тропинку, по которой раньше никто чужой не ходил, а ходил только ты - проживая раз за разом, от утра и до вечера, свои самодостаточные жизни. И безо всякого дерьма навроде будущего тебе на этой тропинке было хорошо и уютно, охуенно просто было тебе.
Детство по сравнению с моей жизнью - всё равно что моя жизнь по сравнению с бессмертием.
Вроде и перспективы, и естественный ход событий, и завтра какое-то подозрительно светлое.
А всё равно как-то тягуче и обречённо.
Нет возможности - под вечер просто закутаться в тепле, закрыть глаза и умереть, чтобы под утро ожить, поесть блинчиков, понаблюдать в окошко, как сотворяется опять мир и как пастух гонит коров на пастбище, а потом всю жизнь провести, выдёргивая иногда с грядки редиску да поливая ёбаный проржавевший вентиль. Нет и не будет.


* * *

Когда я летними ночами работал грузчиком в одном из продуктовых магазинов, десятки раз за ночь наблюдал за маленькой сплющеной коробочкой из-под сока. Коробочка эта валялась в самом далёком и глубоком углу полуподвального продуктового склада - в шахте грузового лифта, на котором в магазин поднимались овощи и большие коробки. Внизу шахты, на грязном кафельном полу, была сырость и темнота, туда проникал только свет от тусклой лампочки лифтовой комнаты.
Этот лифт со временем стал для меня чем-то жутким. Я нажимал грязно-алую кнопку на пульте и еле дожидался, когда он прогрохочет из склада в магазин, а затем обрато. Нечистый и ржавый, он представлялся мне, упившемуся спижженных энергетиков и вконец охуевшему от двенадцатичасовой ночной смены, машиной для отрезания голов и других частей тела, а его медлительность говорила в пользу вопиющего садизма его создателя. Тусклый оранжевый свет, ржавая кабина, рёв подъёмного механизма и гнетущее чувство полуподземелья смешались в сплошной коктейль и, видимо, пробудили во мне что-то давно забытое, отчего подъём продуктов превратился в дикую и томительную процедуру. Несколько раз мне снилось, как в поднимающемся лифте, едва вмещающим четыре мешка картошки, погибают люди, в основном самые близкие.
При взгляде на старую, начинающую плесневеть коробочку из-под сока, что-то особенно сильно сжималось у меня внутри. Я отдавал себе отчёт, что это всего лишь мусор, но абсолютная тоска, абсолютная оторванность лифтовой от всей окружающей реальности заставляли проникнуться жалостью даже к неживому предмету. Впереди у коробочки была только вечность, и её предстояло провести в худшем месте, какое только можно вообразить. Ещё до конца моей работы здесь её завалит землёй, луковой шелухой и мелким мусором, и я стану последним, кто смог бы подтвердить её существование на свете. Я представил себя на месте коробочки и решил, что даже понятие ада здесь не годится, настолько оно затаскано и не осознано теми, кто по простоте своей называет адом всё что угодно, даже трудности здешней реальности.
В какой-то из дней я не выдержал. Я перегнулся через железную раму лифтовой, достал оттуда коробочку, вышел с ней через чёрный ход и положил на свет, в холодное летнее утро.
Следующие дни я работал значительно спокойнее, и даже с рёвом лифта постепенно примирялся.

Такое случалось достаточно часто, и я даже не помню, когда произошло впервые.
Меня подолгу не отпускали мутные мысли о камнях, утопающих в болоте или дорожной грязи, о пакетах из-под чипсов и прочих продуктов, исчезающих в темноте мусоропровода, о ветках и листьях, случайно засыпанных землёй во время дачных работ.
Все эти вещи, несмотря на их неодушевлённость, пугали и угнетали меня своей участью, я содрогался, представляя уготованные им столетия тишины.


* * *

"Опять ходишь, как лесной партизан?" - укорял Андрея отец,
Усаживая его на табуретку, накидывая на плечи полотенце
И включая старую электробритву. Раз в пару месяцев
Он старательно брил мальчику шею, потому что Андрей сам ещё не умел,
А по завершении процедуры иногда пересказывал семейную легенду.
Она гласила, что прадедушка Андрея был разведчиком
В самом тылу врага. "В самом-самом?" - спрашивал мальчик,
И отец кивал ему - "да, в самом-самом". Кругом были одни немцы.
Прадедушка тоже делал вид, что он немец, но за всеми подглядывал,
А потом приезжал к товарищу Сталину
И подробно рассказывал, что видел у врага.
Тут отец всегда улыбался, а Андрей видел это и тоже улыбался,
Хотя легенда имела серьёзное и трагическое продолжение.
Однажды, говорил отец, прадедушка приехал от товарища Сталина,
Прямо в самый главный немецкий штаб. А в самом главном штабе
Враги и говорят ему - чего ж у тебя, брат, шея небрита?
Настоящий немец всегда следит за собой и вовремя бреет шею!
Ты, брат, не иначе как сталинский шпион!
Тут враги схватили прадедушку и расстреляли его.
Когда Андрей был совсем маленьким, он плакал и злился на немцев,
На что отец снова улыбался, гладил его по голове и говорил,
Что следить за собой очень важно для любого мужчины,
А не только для разведчика в тылу врага.
И что мужчины не плачут.
Андрей переставал плакать, и они вместе шли в близлежащее кафе,
Покупать мороженое.
Отец Андрея был идеально выбрит, когда лежал в гробу.
Мама не могла сдержаться, впадала в истерику и кричала, видя,
Как при жизни клочья его волос оставались на расчёске
И на пожелтевшей больничной наволочке.
Врачи солгали, что это стандартная процедура.
Отца так и похоронили - стриженным под ноль,
С надетой на гладкую шею верёвочкой,
На которой покоился дешёвый бесплатный крестик.
Этим же вечером за Андреем явились немцы.
Он возвращался с поминок из близлежащего кафе -
Чуть раньше всех, оставшихся пить водку и доедать кутью.
Патруль из трёх человек и овчарки
Начал за ним погоню, когда он, израненный, перелезал
Через увитое колючей проволокой ограждение.
"Bewege sich nicht, das unrasierte Schwein!" - кричали немцы.
Овчарка лаяла, а где-то позади гудела сирена
Видимо, его отсутсвие наконец заметили и подняли тревогу.
В сырой февральской темноте Андрей прикидывал на бегу,
Где могут находиться позиции наших, далеко ли до них
И есть ли хоть какие-то шансы спастись.
Крики затихли, но следом за ними раздалась автоматная очередь.
Нужно бежать, нельзя им попадаться, нужно бежать.
Bewege sich nicht, das unrasierte Schwein!
Раздалась вторая автоматная очередь
Андрей почувствовал острую боль между лопаток
Упал в снег и, не дождавшись приближения патруля, забылся.

* * *

Я увидел Петровну на кладбище.
Она справляла естественные потребности на угол могилы некоего Виктора Эдуардовича Бычкова.
-Ну что ж вы это, - сказал я.
-А ты, сука, хули, - сказала Петровна.
Так мы, в общем-то, и познакомились.

-Мы тут просто знакомых поминали, да ещё вот подругу встретила.
Я тоже встретил эту подругу. Женщина с серым глиняным лицом, её ёбнутая собака укусила меня за подошву ботинка, но не прокусила.
-Петровна меня зовут. Дай хоть руку, ребёнок.
-А меня зовут Иван, - сказал я.
Я дал ей руку, и мы пошли по огромному и абсолютно пустому, уже закрытому на ночь кладбищу. Валил снег.
-Навестил друга-то своего?
-Отца, - говорю.
-Аа. Я тут пять лет работала, - вдруг начала Петровна, - проебала по глупости квартиру, и работала тут. Торговала цветами. А я ж умею уболтать и продать. День поработала, через несколько дней мне сказали что в помойке закопают, если буду так хорошо торговать. Но зато знакомые все остались. Вот сейчас до Гришки дойдём - видишь, где чёрные памятники стоят. Он нормальный пацан. Ты другой раз приди к нему, скажи - я от Петровны. Он тебе скидку сделает, когда памятник нужен будет.
-Не дай бог.
-Ну, жизнь-то штука такая.
-Ну да.
Идём.
-У вас выпить не осталось?
-А у тебя сигареты есть?
-Нет.
-Вот и у меня нет.

Я, откровенно говоря, устал.
-Я устал, - говорю я Петровне.
-А ты давно на ногах?
-Ну я вышел на капустном поле на том берегу, прошёл красавинский мост, и вот до конца кладбища пешком добрёл.
-Ах сука, ёб твою мать, - сокрушается Петровна.
-Ну да, вроде того, - говорю я, - вообще-то я хотел ещё направо свернуть, пройти по дороге к заводу.
Направо от кладбища действительно есть дорога к заводу, прямая и пустая. Правда, я на этот раз побоялся идти один - на полузаброшенном заводе свои тёмные дела теперь вершат какие-то хачи, ездят туда периодически на газельках и стреляют из пневматики.
-Нет там никакого завода, там Гайва, нехуя тебе там делать, - говорит Петровна.
Я знаю, что там вовсе не гайва, а завод и всё, я там уже был, но от этой несостыковки реальностей мне делается только интереснее.
Петровна видит на улице собаку. Почему-то, когда я шёл тут час назад, было удивительно тихо, теперь на нас лает каждая тварь из-за забора. Наверное потому что Петровна травит их, лая в ответ.
-У меня ведь две собаки дома, - рассказывает она, - славные звери, только отчима не любят. Он как-то раз на меня руку поднял при них, и теперь их боится. Они, стервы, любят смотреть по телевизору "Мухтар" и "Комиссар Рекс". Занимают любимый диванчик отчима и сидят смотрят. А он сделать ничо не может им.
-Какие умные звери.
-А ещё есть степной кот. Здоровая-то такая ебулда. Из Казахстана дочка привезла. Второго такого на урале нет, видимо. Двадцать килограмм. Он ведь ебаться хочет. Мы его как-то на улицу выпустили, так он кошку чуть не порвал хуём, перепугал до смерти, загнал на дерево, она упала оттуда, он опять загнал. Жалко кота. Даже на Пермскую ярмарку возили его, так там от него все шарахаются, даже такие же здоровые. Он же дикий совсем, степной.
Первую половину пути я глядел на Петровну скептически, а теперь понял, что мне и вправду интересно идти и общаться с ней. Правда, ничего кроме "ну и дела" я на такое и сказать-то не могу.
-Ну и дела, - говорю я.

-Я с животными добрая, но дома у меня все по струне ходят. Ты извини, что я матерюсь столько, я в своё время на стройке бригадиром была у пятнадцати мужиков.
-Да поебать, ну что вы, - говорю я на всякий случай.
-Ну да. А потом Афган. Что ж ты, думаешь, мне пятьдесят шесть лет, так и всё? Шесть с половиной лет в Афгане снайпером.
-Шесть с половиной?
-Шесть с половиной. Нас называли клопами. Знаешь, что такое клоп? Мелкий, да воняет зато так, что не обрадуешься. А подчинялась я только Грому, и больше никому.
Мне очень хочется спросить у неё о войне ещё что-нибудь, но я не нахожу, что спросить у пьяного человека о войне. Я думаю, что неужели Гром - это генерал Громов, и неужели она всё-таки не сумасшедшая, с восхищением думаю я.

-А ты на кого учишься? - спрашивает Петровна, когда мы спускаемся с первой Красноборовой и подходим к остановке.
-На журналиста.
-Хуйня ебаная, - говорит Петровна. Мне нечего возразить, мы идём дальше.
-Тут же можно около кладбища ночным сторожем работать. Вот тут, например, нужен сторож, - она указывает на кирпичный особняк.
-Я бы хотел, - говорю я абсолютно честно.
-Да какие проблемы, я Сашке позвоню сегодня же, ты только телефон свой дай.
Она записывает мой телефон советским фломастером в крохотную записную книжечку. Я думал, не соврать ли ей хотя бы в одной цифре, но не соврал.
-Спасибо вам, я был вам очень рад, - всё так же честно говорю я, когда подходит автобус.

Обещала позвонить сегодня или в крайнем случае завтра.
Сижу. Жду.


* * *

Ясное дело, что смерть отменят, и даже наверняка осудят на каком-нибудь специальном заседании.
Жертвам смерти подарят столько света, сколько в них уместится. И автомобиль "Москвич".
Непонятно только, что будут делать с организаторами смерти. По-хорошему-то их бы, конечно, расстрелять и повесить, но ведь не получится.
Я думаю, что их простят. А потом отвлекутся на секунду - глядь!, а их и нету уже, растаяли, потому что не осталось для них совершенно никакой причины быть.

После будут всякие угощения, танцы и музыка.
И мама расскажет отцу, как забавно и по-дурацки он, такой большой и упитанный, выглядел в больничной каталке, в которую еле-еле помещался.
Я расскажу дедушке, почему я не доехал до больницы. Это очень глупая история, когда я так пытался успеть к нему, что забыл накачать колёса на велосипеде, на первом же повороте перелетел через руль и пизданулся лицом в сырой мартовский сугроб.
Остальные люди тоже что-нибудь друг другу расскажут такое.
Эти наивные рассказы будут всех нас очень забавлять и веселить, и мы будем смеяться над ними, пока не растворимся и не займём всё вообразимое пространство.




Место, время, схема добирания:


28 января 2011, пятница, 19.00
Галерея М&Ю Гельман на Винзаводе:
105120, Москва, 4-й Сыромятнический переулок, дом 1, стр. 6
тел.: +7 495 2281159, тел./факс: +7 495 2281339

Карта проезда:
http://www.guelman.ru/culture/images/doc/winzavod-map.jpg