звягель, 1941
Перевел интервью с немецкой сестрой милосердия, работавшей с 1941г. по 1943г. в украинском городке Новоград-Волынский.

B: Большинство немцев после войны отрицало, что они знали о холокосте. С 1941 по 1943 г.г. вы работали в немецком Красном Кресте в тылу Восточного фронта. Когда вы узнали о том, что евреев убивают?
О: Уже в поезде по дороге туда. Это был октябрь 41-го. Я и еще одна сестра должны были руководить санаторием для солдат в Звягеле (Новоград-Волынский), это городок в 200 километрах к западу от Киева. В Брест-Литовске к нам подсели два солдата, я не помню, были они эсэсовцами или обычными солдатами. И один из них вдруг рассказал, что должен был в Бресте расстрелять одну женщину. Она просила пощадить ее, так как у нее была сестра-инвалид, о которой больше некому заботиться. Он попросил привести сестру и расстрелял обеих. Мы ужаснулись, но вслух ничего не сказали.
B: Он бахвалился этим?
О: Не знаю.
B: Многотысячная еврейская община в Звягеле была уничтожена еще до вашего приезда. Когда вы об этом узнали?
О: Один пожилой офицер объяснил нам в день приезда, что евреев здесь больше нет, они все мертвы, а их дома стоят пустыми.
B: Он отвел вас в сторонку?
О: Нет, это было сказано вечером за столом. Чуть позже я написала об этом родителям. В письме стояло также, что я со слов соседок по ночам кричала: «Но так нельзя, так нельзя делать ни в коем случае, это против международного права».
B: Как выглядел город?
О: Дома евреев были разграблены, на полу в грязи валялись обрывки с еврейскими письменами. Нам рассказывали, что если поискать, то можно найти очень красивые семисвечники. Один из офицеров даже забрал такой семисвечник домой.
B: Вы видели массовые захоронения?
О: Командир саперной бригады предложил нам как-то прогуляться по старой крепости Звягеля. И на берегу реки он указал одно место и сказал, что там похоронены 450 еврейских мужчин, женщин и детей. Я промолчала.
B: Вы знаете, сколько всего человек было убито в Звягеле?
О: Нам в санатории помогали местные украинки, они рассказывали о десяти тысячах убитых. Жертв в любом случае было очень много, мы это поняли, когда через несколько недель после нашего прибытия в Звягеле открылся огромный одежный склад национал-социалистического благотворительного общества (NSV). Так как гардероб у наших украинских помощниц был небогат, один офицер спросил меня, не хотят ли они взять что-нибудь со склада, и тогда я пошла туда с ними. Кроме прочего там было очень много детских вещей. Некоторые из девушек не хотели ничего брать. Другие брали и благодарили: «Хайль Гитлер!». Я написала своей матери, а та немедленно сообщила своим сестрам в Гамбурге, что они ни в коем случае не должны брать одежду со складов NSV, так как это вещи убитых евреев.
B: Сами вы не были непосредственным свидетелем преступлений?
О: Нет. Хотя однажды это чуть не произошло. Для санатория я каждую неделю получала продукты и пиво в Ровно, в ста километрах от Звягеля. В Ровно было большое гетто. Однажды – в июле 1942-го – пивная, в которой работало много евреев, оказалось закрытой. Мы поехали к гетто – оно стояло пустым. Было очевидно, что его только что очистили. Мы увидели как люди в немецкой униформе сгоняют в кучу женщин и детей, которые, видимо, где-то прятались. Полагаю, их потом расстреляли. Я разревелась и поехала назад в Звягель, жалея, что не могу прямо сейчас вернуться домой..
B: В Ровно людей убивали тысячами в несколько приемов. Известны ли вам подробности об этом?
О: В Ровно я часто заходила в армейский штаб за карточками. И солдаты так преспокойно рассказывали там о переселениях. Мне конечно, было интересно, что это за переселения...
B: ... и вы выяснили, что это эвфемизм, скрывающий убийства евреев.
О: Да, но я не помню точно, как и когда я об этом догадалась. В штабе же мне тогда объяснили так: «Вечером нас информируют, что в районе таком-то на следующий день будет проходит переселение, поэтому возможен шум. Но это не наше дело, мы не должны вмешиваться.» Сегодня известно, что расстрелы проводились айнзацгруппами и полицией.
B: Заходили ли они тоже к вам в санаторий?
О: Этого я не знаю. Они носили обычную форму и вели себя как простые солдаты.
B: 5 ноября 1941-го вы написали своим родителям: «Папа был прав, когда говорил, что от людей без моральных предрассудков исходит особый запах. Я могу сейчас отличать таких людей, от многих из них пахнет кровью. Весь наш мир превратился в огромную скотобойню.» Вам казалось, что вы можете распознать убийц?
О: Да, мне так казалось. Если человек распоряжается жизнью и смертью других людей, он двигается и ведет себя иначе, чем остальные. Показывает, что все в его руках.
B: Вы избегали таких людей?
О: Я могла выбирать, с кем общаться.
B: В ваших письмах снова и снова встречаются пассажи вроде «Но евреи, которым принадлежало большинство местных лавок, все мертвы» или «Евреев здесь в Звягеле больше нет». Об убийствах вы ничего не пишете. Вы боялись цензуры?
О: Конечно. Знаете, я была боязливой девушкой. Моей матери – я на нее не похожа – я тогда написала, что она бы здесь и дня не выдержала. Я уверена, что она бы сразу придумала, как выбраться оттуда. Ведь тот, кто там оставался, поддерживал тем самым систему. Но я не знала, какой предлог мне найти. А чтобы вернуться в Германию, нужно было разрешение.
B: Думаете, ваша семья понимала ваши намеки?
О: Разумеется.
B: Говорили ли вы об убийстве евреев с другими сестрами?
О: Нет.
B: Но каждый знал, что происходит.
О: Знали ли солдаты на фронте, мне сказать трудно. Но все, кто был в тылу, особенно те, кто задерживался в тылу подольше, знали.
B: Почему вы так уверены в этом?
О: Потому что в разговорах всегда подразумевалось, что каждый из нас знает. Я еще не рассказала, как меня однажды сопровождал фельдфебель, кажется, из Мюнстера, по имени Франк. И он говорил, что вызовется через пару недель участвовать в большой расстрельной акции, потому что хочет, чтоб его повысили в звании. Я сказала ему, чтоб он и не думал об этом, потом он не сможет спать.
B: И?
О: Он меня не послушал, а потом действительно жаловался, что ему не по себе. Я предупреждала, сказала я.
B: Почему он решил вам довериться?
О: Разговоры с солдатами часто переходили на личное. У мужчин, которые долго обходились без женского общества, была потребность выговориться. А украинки по-немецки не понимали. В другой раз я ехала на грузовике и водитель безо всяких предисловий стал рассказывать как в Казатине несколько сотен евреев два дня морили голодом, прежде чем расстреляли, потому что расстрельная команда была занята в другом месте.
B: Он беседовал с вами с глазу на глаз?
О: Да. Еще об одном немецком фермере, который имел в Звягеле влияние, господине Негеле из Гессена, часто рассказывали такую историю. Мимо его дома гнали колонну евреев. Его экономка, еврейка, якобы рассмеялась, увидев это. И тогда он выгнал ее из дома и заставил присоединиться к колонне. Что я окружена преступниками, я поняла очень быстро.
B: Вы писали своей матери: «Скоро и я справлюсь с тем, чтобы преодолеть внутренний протест и смогу воспринимать все гораздо легче. Даже самые приличные люди здесь уже дошли до этой стадии. Если не видишь всего этого, а по большому счету все уже позади... то можно постараться забыть. Пока, однако, я чуть с ума не схожу, когда вижу ребенка и знаю, что через 2-3 дня его не будет в живых.» Читается так, будто вы искали способ как-то примириться с окружавшими вас ужасами.
О: Об этом я не очень хорошо помню. Возможно, я написала это лишь, чтобы обмануть цензуру.
В: В ваших письмах попадаются и пассажи, судя по которым, вы и сами попали под влияние среды...
О: Нет. Мой отец был адвокатом, но в 1933 г. ему запретили работать по специальности. Я очень боялась цензоров. Антисемиткой я никогда не была, во время войны мы помогали евреям.
В: Рассказывали ли вы после войны о том, что творилось в Звягеле?
О: Я думала, что солдаты сами не буду молчать. Но я ошибалась. Еще в 1945 г. я предложила прокурору в Мюнстере, у которого я проходила практику двумя годами раньше и который к тому времени возглавил тамошнюю прокуратуру завести дело, для того чтобы начать сбор доказательств. Ведь тогда все факты были в руках: какие части и когда размещались в Звягеле. Но он сказал, пусть этим занимаются англичане. Он был слишком труслив, наверное. Через три-четыре года я пошла в еврейскую общину в Дортмунде, где тогда жила, но и там никто Звягелем не заинтересовался.
В: А позже?
О: В тогдашних органах юстиции с коллегами, которые тоже были на востоке, нельзя было разговаривать открыто. Везде по-прежнему сидели старые нацисты. Лишь за несколько лет до моего выхода на пенсию тема Звягеля снова всплыла. Я была судьей по вопросам соцобеспечения и получила в 1974 г. документы одного фольксдойче, который хотел записать себе в пенсионный стаж службу в немецкой полиции в Звягеле в 1941 г. Он входил тогда в так называемую украинскую «шуцманшафт» и, как я полагала, был причастен к тем самым «переселениям». Я написала ему, что знаю, что происходило в октябре 1941 г. в Звягеле и что он должен подать заявление на отвод моей кандидатуры по предвзятости. Он сделал это, а мой коллега засчитал ему службу в полиции в пенсионный стаж. К сожалению, закон был на его стороне.
В: Вы не подали на этого человека в суд?
О: Он был лишь маленьким винтиком. Но я послала запрос в Людвигсбург по поводу событий в Звягеле. И дала показания. Напрямую я могла свидетельствовать лишь против фельдфебеля Франка. А его найти не удалось.

источник