минус десятая баллада (о конце п.ц.)
Когда с седой равниной моря соударяется фотон,
на окружающем просторе преумножается планктон,
затем плывущий ветром либо теченьем яростным гоним
туда, где проживает рыба, что плотно завтракает им.
Ту рыбу ест другая, хек, для примера, хека – кашалот,
тех, кто дожил до финдесьекля, фасует в банку рыбзавод.
Вот человек шагает в гости, в авоське банка с пузырем,
вот пораженный в горло костью лежит, и вскоре пустырем
его несут, под шепот «amen» кроты танцуют краковяк.
Проходит год, кренится камень, из-под него ползет червяк
оптимистичного оттенка. Такому охать не резон,
прокачана самооценка и не завален горизонт.
Пунцов как пламя в неофите, ему открыты все пути,
он размечтался и не видит с небес пикирующей пти...

а шпрее течет и щебечет скворец и штирлиц лежит на песочке уже догадавшись что это конец конец пищевой цепочки

Вован, почесывая ватник, шагал домой, и с криком «бля!»
поднял с обочины лопатник, а в нем семь тысяч три рубля.
Вован уволился с конторы, где заползал под самосвал,
и приобрел ларек, который напитки людям продавал.
И деньги сыпались как листья осенним днем под бодрый смех
коллег, желавших разделить с ним его коммерческий успех.
Сосед-Ахмед, мол, «я твой гриша» простер совиные крыла,
но в этой крыше восемь дырок проделал Миша из Орла,
потом подстреленный с Димоном в кровосмесительной пальбе
промеж гвардейцами ОМОНа и мушкетером ФСБ.
Последний выступил достойно, но обесценил хэппи-энд
в процесс мешания бетона включившись как ингредиент.
О бойне мэра известили, мэр был глубокой эконом,
ларек снесли, соорудили восьмиэтажный гастроном.
Вован барахтался бессильно в градостроительной струе
и нанял сторожа, кассира и продавщицу Люду Е.
Но в плане отношений ленных .... кромешный ад и винегрет,
сначала вроде брали пленных, а опосля уже и нет.
Когда и мэра схоронили, случился полный раскардаш,
хотя дымы пороховые влияли на объем продаж.
Среди усобиц и раздоров Вован крутился сколько мог,
покамест список кредиторов не стал похож на некролог.
В торговле лох, и шут бы с нею, но в главном он соображал
и с кассой в новую гвинею, а может в старую сбежал.
Там кочевал, забытый всеми, покрыт коростой и паршой
и отыскал такое племя, что отнеслось к нему с душой.
Курил бамбук, ходил на танцы и тосковал без Люды Е.,
он думал: вегетарианцы, а оказалось: людое...

поют ангелочки цветут огурцы и бог-саваоф на листочке отчаянно сводит с концами концы концы пищевой цепочки

Без божества, без вдохновенья у склонов альп, а может, анд
над чахлой нивой просвещенья корпел писатель-эмигрант.
В заплеванном этаблисменте, глодая черствый бутерброд,
он часто думал про бессмертье, точнее, про наоборот:
внезапно холодеют ноги, запахло в воздухе грозой
и возникает на пороге старуха с острою косой.
А он ей вкрадчиво: «Неужто за мной? Тебе-то хоть бы хны,
но мне! невыразимо чужды язык и нравы той страны,
там гнёт и кнут, и еле светят лучины в непролазной мгле
да там на улицах медведи, не говоря уж о Кремле,
там слышен бубен агитпропа вразбивку с пушечной пальбой...
Мировоззренческая пропасть лежит меж мною и тобой,
поскольку здесь в лесах и до́лах , в цивилизованных, ага,
дер тод ист мужеского пола, читай целана, кочерга.»
Иначе: раз под вечер жаркий гарцует в полной тишине
по свежестриженной лужайке костлявый дядька на коне,
ему: «Угодники благие! Здесь, от Отечества вдали,
меня терзает ностальгия по каждой пяди той земли,
где утра девичий румянец, где куст ракиты над рекой,
где кролики с носами пьяниц кричат nastrowje день-деньской,
где сторож завесы вселенской обязан, разрази тя гром,
явиться в ипостаси женской, пешком, с сельхозинвентарем.
Так не задерживайся, трогай, не твой послушник я пока,
езжай известною дорогой, читай в пути пастернака́.»
Писатель отодвинул ценник и заключил не без стыда:
«Всю жизнь готовишься как циник, а все равно не ожида...»