мы приходим с востока или туда и обратно
Пятое интервью из Гарвардского проекта имеет две особенности: во-первых, оно взято у человека, который всю войну оставался на советской стороне, во-вторых, сохранность текста, особенно на втором листе, ужасная, так что присутствуют пропуски, а топонимы, где получилось, восстановлены практически наугад.

Борис Ольшанский родился в 1910 году, работал учителем в Воронеже, во время войны служил в инженерных войсках. В 1947-м он перебежал к американцам с подругой-немкой, на которой вскоре и женился (в Союзе у него по разным сведениям было то ли две, то ли четыре жены, кажется, последовательно). Приняли его сначала довольно радушно, тем более, что он производил самое приятное впечатление (один из гарвардских интервьюеров отметил: "Он - лучший респондент из всех, которые у меня до сего были. По-моему мнению, с интелектуальной и моральной точки зрения он представляет лучшее, что способна дать советская система.", в итоге у Ольшанского было взято 9(!) интервью на самые различные темы общим объемом почти в 350 печатных страниц).

В 1954-м в Буэнос-Айресе вышла книга военных воспоминаний Ольшанского "Мы приходим с Востока", но наибольшую известность принесло ему сообщение, опубликованное в 1950-м в "Социалистическом вестнике". Ольшанский описал в нем послевоенную встречу с Н.Н.Бурденко, старым другом его родителей. "Сильно постаревший и согнувшийся" Бурденко якобы сказал ему:

Разумеется, это свидетельство, которое Ольшанский позже повторил перед комиссией Мэддена и в своей книге, стало настоящей сенсацией. Ольшанский тем временем активно сотрудничал в ЦОПЭ, работал на свежеоткрытом радио "Свобода", но в 1957-м неожиданно вернулся в Советский Союз, был поселен в Казани, где проживала (бывшая?) жена Ольга, а через год внезапно скончался (вроде бы) на операционном столе.

---

Респондент #64
Дата интервью: 1 ноября 1950 г.

Я был в Красной Армии, когда она занимала ранее оккупированные немцами области. В первые месяцы войны присутствовало заметное безразличие, не идейное пораженчество, а "s'en foutism" (октябрь-ноябрь 1941-го). Я видел людей, которые просто бросали оружие. Бесконечная нехватка чего-то, антисанитария хуже, чем когда бы то ни было. В войсках ходила поговорка:
"Ленинград – Москва – Елец
И тогда нам всем конец."

Люди, которых я никогда не заподозрил бы в антисоветизме, вдруг свободно начинали выступать против армейских порядков. Мой друг, работавший в коммунистической газете, теперь говорил: "Капут".

Те, кто не был под немецкой оккупацией, оказались тоже ошарашены. Я думал, что немцы – культурная нация. Русские в большинстве своем идеализируют достоинства иностранцев. Многие еще помнили или слышали о немцах 1918 года. По этому поводу у меня был один разговор в Конотопе, когда мне объяснили, что немцы вели себя тогда вполне пристойно. Осенью 42-го в наш батальон пришел агитатор, фронтовик-орденоносец, какой только ерунды он не рассказывал про немцев. У солдат его рассказы вызывали недоверие. У тех, кто не был в оккупации, иллюзии сохранялись до начала 1943-го.

Только позже, когда мы начали возвращать освобожденные области, наше отношение изменилось. Воронеж оказался полностью разрушенным и опустевшим. Не осталось ни кошек, ни собак, лишь одна лошадь скакала по городу. Мы видели скелеты, гниющие на улицах. Люди медленно возвращались из советского тыла, толкая перед собой тележки.

Тогда мы узнали, что немцы эвакуировали население из Воронежа. Некоторые, например, доктор Товетов (?) и его жена пошли работать в немецкий госпиталь. Проф. Пушовский уехал в Берлин. Казалось, что эвакуация проводилась наобум. Две мои тетки погибли от истощения в деревне по дороге. Немцы эвакуируемых не кормили.

Самый бандитоподобный советский солдат относился к немецким детям лучше, чем немцы относились к нашим детям. Одна крестьянка рассказал мне, что при немцах в ее доме жил немецкий врач, который относился к ней неплохо. Я запомнил это, потому что этот случай был исключением. Мы слышали о евреях, убитых немцами. Коган, жена моего русского друга профессора Самарина (отоларинголога) была расстреляна как еврейка в присутствии мужа несмотря на то, что она была крещеной. Доктор Гольдфельд и его семья тоже были убиты. Один еврей, который был настроен резко антисоветски, надеялся и ждал прихода немцев, тоже был убит. Также и мой переплетчик, старик Коллин (?), 70-летний патриарх, был как еврей расстрелян вместе с женой, хотя оба были антисоветчиками. Когда я узнал об этом, мои иллюзии по поводу немецкого плена исчезли.

Другие в моем соединении реагировали схожим образом. У нас не было случаев дезертирства. Немцы разбрасывали "власовские" листовки с его портретом и надписью "Смерть Сталина спасет Россию", порой мы находили листовки с пропагандистскими фотографиями. Это было летом 43-го. Они не действовали на нас. Мы поняли, что там "свои ребята", но один солдат сказал мне: "Уже слишком поздно, и они используют неправильные средства". В 1943-м было уже трудно заполучить кого-нибудь на немецкую сторону, из-за их поведения люди были слишком враждебно настроены. Главным, что этому способствовало, была не столько антипартизанская борьба, сколько дурное обращение с населением. Одно дело – установление порядка, иное – физическое унижение. Советы знали об этом, и внешне изображали уважение человеческого достоинства. Несмотря на все чувство собственного достоинства выросло за последние 30 лет. Поэтому НКВД работало втихую. А немцы устраивали публичные избиения. Материальный фактор играл не столь ключевую роль, люди привыкли жить в плохих условиях.

Летом 43-го мы были в брянских лесах между Курском и Гомелем. Там я видел как немцы поступили с деревнями. От Севска до Негино все деревни были сожжены. Все, что мы нашли – пепел и трупы. Оставшееся население жило в землянках. Они рассказали нам, что в мае 43-го немцы провели большую антипартизанскую операцию. Венгры помогали им сжигать деревни одну за другой на протяжении 150 км. Почти все жители погибли, были расстреляны, лишь немногие спаслись в лесах. Я говорил с 30-летней женщиной в Негино, она была совершенно седой. Она сказала, что немцы расстреляли всех 45 человек, оставшихся в деревне. Она упала в обморок и ее сочли мертвой, а ночью убежала в лес.

Население сначала относилось к партизанам враждебно. В Белоруссии их называли «лесовики». Советские войска, обнаружившие доказательства немецких зверств, реагировали жестко.

Тетя моей жены рассказала об оккупации Курска. Немцев сначала приняли хорошо. Особенно девушки гуляли с солдатами. Если старая поговорка гласит "Куры [sic!] Рим спасли", то сейчас говорили "Хуры [видимо, от немецкого Hure - шлюха] Курск спасли". Когда одна старая женщина подошла к немецкому офицеру и вежливо к нему обратилась, он ударил ее по лицу. Она закричала и убежала прочь. Немецкие солдаты грабили квартиры, забирали все, что хотели: золотые кольца и т.д. Я даже знаю случай, когда они кулаком при свете дня выбили человеку золотые зубы.

Немецкие солдаты мерзли. Они заходили в крестьянские дома, забирали там валенки. Венгры и румыны вели себя хуже, чем немцы. Они не гнушались даже кражей фарфора, посуды и штор. Немцы так себя не вели, кроме того на них можно было жаловаться.

В совхозе Борки (Белоруссия), с другой стороны, немцы конфисковали крестьянские запасы [нрзб] в небольших количествах. Одна женщина пожаловалась и получила все назад.

Вначале люди отправлялись работать в Германию добровольно, например, мои родственники уехали из Курска, потому что ситуация с продуктами в городе была чрезвычайно тяжелой: сначала продукты не отпускались вообще, затем выдавалось по 100 гр. хлеба в день. Кроме того людям, особенно молодым, было любопытно увидеть "Европу". В деревнях, с другой стороны, условия были лучше, и людей приходилось забирать силой.

Украинским деревням жилось при оккупации лучше. Если говорить исключительно о материальной стороне, там было больше сала, [нрзб] и т.д. Некоторые деревни остались нетронутыми.

Был такой "автономный" колхоз "Красная Звезда", в 60 км от дороги Овруч – Коростень. В нем было около 20 [нрзб] [нрзб]. Однажды я сбился с пути и попал туда. За всю оккупацию там не было ни единого немца, если не считать одно соединение, прошедшее через него в 41-м. Их никто не контролировал. Они поделили их колхоз, каждая семья получила по лошади. Жили они хорошо. Они выбрали старосту, который изредка уезжал из деревни, чтобы заплатить налоги или что-нибудь купить. Налоги были гораздо ниже, чем при советской власти: около 200 л молока и пр. Старосте удалось перехитрить немцев. Жители деревни продолжали жать зерно вместе, но крупный скот и сельхозтехнику они поделили. Участки земли они делить не стали. Остальное оборудование и общие строения были поделены в соответствии с количеством едоков в каждой семье. Когда мы пришли, первым делом они спросили меня, будут ли возобновлены колхозы. Мы часто слышали этот вопрос от крестьян на ранее оккупированных территориях. Когда мы вернулись, ни у кого уже не осталось симпатий к немцам. Но люди боялись возвращения Советов. Другие вопросы, касающиеся правительства или религии, не оказывали такого немедленного воздействия. Один партизан – советский офицер – сказал мне: «Я сражаюсь не за советскую власть, а за себя».

В апреле-июне 1944-го я был в районе Сарны - [нрзб] (по ковельской дороге). Это [нрзб] и лесистый район. В нем действовали бандеровцы. Передвигаться по нему было опасно. После [нрзб] [нрзб] [нрзб] выйти. Тогда был убит Ватутин. Мы установили, что он был тяжело ранен украинским сепаратистом, полковник, который его сопровождал, был убит. Были случаи, когда наши машины подрывались на минах. Машина лейтенанта Покровского, который служил со мной, был однажды ночью обстреляна. Ее остановили, и забрали все продукты, которые были в ней и его автомат. Ему повезло, что в нем не опознали офицера, они убивали всех офицеров, на которых наталкивались. А так они лишь прокололи шины автомобиля.

В другой раз я ехал к линии фронта вместе с моим шофером. Он наткнулся на мину, машина взлетела на воздух, и он погиб.

Однажды, когда наша рота стояла под Ковелем, один грузовик с солдатами остановился в контролируемой бандеровцами деревне, которых там было немало. Соедиенения УПА насчитывали тогда около 40000 человек, большей частью из Галиции. Наш офицер разместил солдат в сарае, но четырех офицеров расквартировал в доме. Ночью появились вооруженные люди, схватили этих четверых, вывели наружу и расстреляли. Шоферу удалось спастись, он спрятался, затем вернулся к нам и рассказал об этом. Четырех других советских офицеров бандеровцы удавили и изуродовали им половые органы. В другой раз мальчик, работавший на бандеровцев, пожертвовал собственной жизнью, чтобы навредить нам. Он взорвался на мосту, под который УПА подложила динамит, чтобы остановить наше наступление.

В конце 44-го - начале 45-го против бандеровцев стали действовать войска НКВД. Даже в дневное время случались многочисленные стычки. Бандеровцы (весной 44-го?) окружили район Луцка, отрезая деревни от шоссе с помощью артиллерии. Они систематически убивали просоветских председателей сельсоветов. Их находили с надписями "Хай живе вильна Украина". Бандеровцы также проявляли жестокость к полякам и евреям. Было сообщение, что Хрущев в 44-м пообещал украинским сепаратистам амнистию, если они прекратят воевать.

В больших городах восточной Украины проблема сепаратизма стояла не столь остро. Но в деревнях проблема существовала: это парадоксальный результат советской политики. В Белоруссии же такой проблемы не было. Тамошние крестьяне не были охвачены национальным сепаратизмом. Украинцы, однако, больше сотрудничали с немцами: полиция, полевая жандармерия, охранники в концлагерях и пр.

Когда мы занимали ранее оккупированные территории, крестьяне встречали нас вопросом: "Что будет дальше?" Люди испытывали страх перед будущим. Они ожидали тяжелых репрессий и гонений. Фронтовые части, однако, никакими репрессиями не занимались. Но с самого начала шли аресты всех бывших старост, полицаев, сотрудников городских управ и пр. Зимой 43-го штаб Конева (Воронежский фронт) располагался в Острогорске, и мы видели людей, которых вели по городу – это были бывшие сотрудники управы.

В Гомеле одна моя знакомая женщина служила при немцах проектировщицей в коммунальном отделе муниципалитета, она опасалась репрессий, но как минимум до 47-го ее не тронули. Затем вернулись эвакуированные, одним из результатов чего был рост антисемитизма.

В полиции при немцах служило много уголовников и авантюристов. Это были люди небольшого калибра. Большинство из них исчезло через месяц-другой после возвращения Красной Армии.

В Красной Армии не было враждебности по отношению к "коллаборационистам" на ранее оккупированных территориях. Ходили байки о возвращении мужей, бранящих своих жен за шашни с немцами, на что жены отвечали: "Но вы же сами их сюда пустили". Был пример, когда командир соединения застрелил партизанского командира Чернышева за то, что последний хотел наказать старосту, который был очень уважаем в своей деревне.
По отношению к полиции население было настроено строго отрицательно. Ясно, что при оккупации крестьяне хорошо, по-человечески относились к любым людям, которые проходили через их деревню и вели себя пристойно, независимо от их убеждений. (Стихи оф. Симонова "Помнишь, Алеша")

В Колпне (Курская область) немцы назначили старостой австрийца Райххарда. Он был хорошим человеком, спасал даже многих бывших коммунистов. Он сбежал, когда пришли Советы. НКВДисты хотели арестовать его семью, но военный комендант города воспрепятствовал этому.