ПИТЕРСКАЯ ПРОЗА. ПАРАЛЛЕЛЬНОЕ КИНО.



Michael Whelan.via marjamarishka

1.
В три часа ночи зазвонил телефон. Звонок его показался нестерпимо оглушающим в тишине безмолвного предутреннего часа.
Темнота, которой была заполнена комната благодаря плотным шторам на окнах – и еще глуше была из-за них разбитая звонком тишина – словно бы, взорвалась в том углу, где на журнальном столике верещал телефонный аппарат. Он звенел так яростно, что, казалось, раскалился и тускло светился в темноте, как, обычно, светится спираль электрической плитки.
Игорь почувствовал, как Маша протянула руку и, сняла телефонную трубку. “Алло, - сказала она сонно, - алло, алло, говорите”.
Но говорить было некому. Даже на расстоянии Игорю были слышны короткие гудки зуммера – звучали они несколько недоуменно, словно телефонный аппарат и сам не мог понять, кому и зачем понадобилось заставлять его звонить так яростно в такое глухое время и, не сказав ни слова, вешать трубку.
Маша включила лампу и посмотрела на часы.
“Игорь, я не понимаю – три часа, кошмар какой-то! Кому могло понадобиться звонить в такое время?! Да еще и трубку повесили... “
“Не знаю, малыш, - расслабленно ответил Игорь, - может быть, межгород?!”
Пришедшая следом за этими словами, мысль прогнала сон, и у Маши округлились глаза, когда он, вскочив с постели немедленно после сонно и спокойно сказанной фразы, начал лихорадочно одеваться.
“Что с тобой? Зачем ты одеваешься?Игорь, с тобой говорю!”
Он прервал ее нетерпеливым жестом и показал, что к чему-то прислушивается. В тишине, царившей повсеместно, было отчетливо слышно, что к дому подъехал автомобиль. Он остановился, хлопнули дверцы.
Маша не поняла, что крамольного было в этих обыденных звуках, кроме времени суток, когда они раздались, но она увидела, что Игорь стал одеваться еще быстрее.
Он сбегал в прихожую за пальто и шарфом, и, не отвечая на ее обеспокоенные вопросы, в свою очередь спросил: “Посуда вымыта? Чтобы не было видно, что двое ужинали...Впрочем, что я у тебя был, можешь не скрывать. Был, да, но ушел. Куда – не знаешь. Да за мной это приехали, не понимаешь, что ли! Сначала позвонили, чтобы проверить, дома мы или ушли, хотя, наверное, все равно следили...Ладно. Некогда. Машенька, я сейчас приму таблетку и усну. И тут же исчезну. Ты не пугайся, хорошо? Снова я появлюсь через три дня – здесь же, в это же время. Тебя, конечно, заберут, но ты стой на своем: не знаю, где он и все. Отпустят. Ни о чем сейчас меня не спрашивай. Дай-ка я тебя поцелую... Дорогая моя девочка...О, звонят. Сразу не открывай – пока проснулась, пока надела халат...”- он не договорил, уснул и тут же исчез.
Потрясенная, сбитая с толку, испуганная Маша пошла открывать дверь. Все дальнейшее показалось ей продолжением сна, болезненным бредом, но не реальностью. Несколько молодых мужиков в штатском, махнув у нее перед носом небольшими книжечками, просочились в квартиру и сейчас переворачивали ее вверх дном.
Сборники стихов Игоря и его рукописи складывали в большой бумажный мешок, туда же летели фотографии, на которых был он с друзьями.
Пришедшая с ними, молодая крепкая бабенка охлопала Машу, перещупала висящую на стуле одежду и, сгребя ее в охапку, качнула головой в сторону ванной:”Одевайтесь”.
Но дверь закрыть не позволила, стояла и смотрела, пока Маша, торопясь, путаясь, злясь на себя и от этого путаясь сильнее. Одевалась.


Затем ее везли в машине, все молчали и сидели, как истуканы. На Машу навалилась сонливость, она задремывала, начинала проваливаться в темноту, пугалась и просыпалась от этого испуга.
Было тесно и душно, бил озноб, ей самой эта сонливость казалась совершенно неприличной: она считала, что должна испытывать страх, волнение – какие-то эмоции, но их не было, лишь сердце сжималось время от времени да сосущее тошнотное ощущение, похожее на голод, угнездилось в желудке и не отпускало ни во время коротких промежутков сна, ни при сменяющих их приступов бодрствования.
“Голод” этот не отпустил ее и во время допроса в ярко освещенном кабинете. Само слово это - “допрос” - не было произнесено человеком, сидевшим за письменным столом. Был он в штатском, после каждого ответа Маши на заданный вопрос что-то усердно и долго записывал, время от времени вскидывая на Машу глаза.
Он назвал происходящее беседой, но Маша, хоть и оказалась в подобной ситуации впервые, понимала, что идет, именно, допрос.
“Он не ночевал сегодня у меня!
“Зачем вы лжете? Пришел он к вам в двадцать один семнадцать.”
“И что? Пришел и ушел.”
“Он не уходил, и вы это хорошо знаете.”
“А вы почему знаете?”
“Здесь вопросы не задаются, здесь на них отвечают. Я делаю вам замечание. Имейте в виду, что подобное поведение может вам навредить.”
“Какое поведение? Что я сделала?”
“Вы пытаетесь ввести в заблуждение следствие. Обычно, это даром не проходит.”
“А я ни о каком следствии не знаю, мне никто не сказал, что я подследственная. Ордера я никакого не видела – даже на обыск”.
“А вы и не являетесь подследственной. Подследственным является ваш сожитель, бомж и тунеядец Сиверцев Игорь Владиславлевич, называющий себя поэтом...”
“Но он и есть поэт!”
“Не перебивайте меня. За вашей квартирой установлено круглосуточное наблюдение, которое установило, что Сиверцев, фактически, живет у вас, приходит в любое время, имеет ключ, принимает гостей. Некоторые из них остаются в вашей квартире на ночь. Знакомы вы с ним около трех лет, но особенно близкими стали после смерти вашей матери в ноябре прошлого года. Именно тогда Сиверцев впервые остался у вас на ночь....”
“Так он подследственный из-за того, что живет со мной? Это запрещено, что ли? Я не знала...”
“Гражданка Фомина, я опять предупреждаю вас, что не потерплю такого поведения!”
“Какого?Смотри-ка! Ничего не объяснил, что спрашивает – непонятно, зачем – неизвестно. Если без расписки жить нельзя, тогда и меня должны судить, не одного Игоря! И почему нельзя? У меня толпа знакомых так живут, не расписанные, и ничего, никого не арестовывают. А меня за что? И указа, между прочим, никакого не было – я газеты читаю и знаю. Что ж теперь поделать, раз мужики не хотя в загс идти? В девках всю жизнь сидеть?”-
она посмотрела на следователя таким возмущенно-наивным взглядом, что он только выдохнул воздух, хотя, явно, собирался что-то сказать. Минуту они глядели друг на друга: он с бессильным бешенством, она – стараясь не утерять воинственно-тупого выражения лица.
Неизвестно, чем закончились бы эти гляделки, но дверь распахнулась, и в кабинет неторопливо вошел Чин, и не малый. Маша сразу поняала это по суетливости ее неудачливого собеседника.
Так же неторопливо, как и вошел, Чин сел напротив Маши у стола, придвинул к себе листки протокола и стал их читать.
Автор с тревогой следил за ним, покрываясь пятнами и бросая на Машу злобные взгляды.


Она сидела, из последних сил держала на лице маску идиотки и с отчаянием думала, что не выдержит и заплачет, а плакать было еще рано, стратегически это было бы неверно: преждевременный плач мог все испортить.
Чин, тем временем, дочитал опус и посмотрел на автора, ничего не выражающим, длинным взглядом, отчего тот задергался, побледнел и ушел из кабинета.
Чин достал папиросу, размял ее и стал закуривать, не глядя на Машу и никак на нее не реагируя.
Затянувшись, спросил вдруг:”Не беспокоит?”
“Еще как беспокоит! - выпалила Маша, - Что это вы здесь все такие грубые? С дамой общаетесь, не с мужиком. Грубят, хамят, врываются ночью, везут куда-то, вопросы неприличные задают... За что, почему, с какой стати?! Да, живу я с ним, ну и что? Вам-то какое дело? Вы кто, вообще, такие? Арестовали? Ладно, но почему не по закону? Ордер где? Где ордер, я спрашиваю? В чем обвиняете? Чего вы меня сюда привезли? Я преступница, да?”- и, упав головой на стол, Маша разрыдалась, громко в голос, отпустила себя, не сдерживала больше, чувствуя, как со слезами уходит весь кошмар этой ночи.