МОЯ ПРОЗА. ФЕНИКС. Женя. Продолжение № 5.


Проездили они вплоть до самого начала занятий: Курников опасался, что, оказавшись без дела в опустевшем летнем студгородке, Женя затоскует по бабе Ксене, и потому всячески оттягивал возвращение в Н., а когда они все же вернулись в Альма Матер, общежитие уже заполнилось: бывалые студенты, робкие первокурсники, преподаватели — всюду сновал народ, и на всей территории университета не осталось ни одного свободного уголка, где можно было бы предаться меланхолии.

Да и времени на нее не было. Жизнь Жени круто менялась, во всяком случае, в бытовом плане. Впервые в жизни ему нужно было самому помнить о завтраках-обедах-ужинах, впервые платить за еду, покупать одежду и тетради, чинить обувь и следить за тем, чтобы в тумбочке всегда лежали кусок мыла и тюбик пасты.

Комнату в общежитии с ним делили его друзья по интернату, бессменный экипаж скифа-четверки. Все они были детьми из нормальных полных семей, а потому лучше ориентировались в вопросах быта. Они и стали первыми проводниками Жени по самостоятельной жизни.
Ребята разу же решили, что нужно выбрать старосту, который должен будет исполнять и обязанности казначея.

Старостой выбрали Сашу: он еще в интернате славился тем, что немногие присылаемые ему родителями рубли умел тратить как-то так, что всегда у него была заначка, и если кто-нибудь вдруг начинал погибать от острого чувства голода, то обращался к Саше - разжиться сушкой, пряником, а то и просто горбушкой ржаного хлеба, и это в то самое время, когда остальные «проедались» в первые же три-четыре дня после получения родительских субсидий!

Страшно увлекательным показался Жене процесс покупки кое-каких вещей, без которых жизнь не могла быть комфортабельной — так считал Саша, и потому все безропотно выложили свою долю, а потом так же безропотно отправились в магазин, где и приобрели сковородку, две кастрюли разного размера и всякую мелочь, вроде заварного чайника, открывалки для консервных банок и — эта покупка Женю просто потрясла — масленки!

Женя был ошарашен тем количеством вещей, которые, оказывается, необходимы человеку для нормального биологического существования на этом свете: туалетная бумага и соль, растительное масло и стиральный порошок, лавровый лист ( вот откуда Саша знал про лавровый лист?!) и клеенка на стол, нитки, иголки, ножницы, чай и кофе, — у него даже голова закружилась, когда они вернулись домой со всей этой кучей вещей и стали распихивать ее по полкам и тумбочкам.

- Конечно, рассуждал он, - нормальный быт необходим, только при налаженном быте можно спокойно учиться, не дергаясь и не беспокоясь из-за отлетевшего каблука, отсутствия свежего белья или невозможности утолить голод, но боже мой, как же, оказывается, трудно — налаживать и поддерживать этот нормальный быт!

И Женя с какой-то особой теплотой и тоской вспомнил бабу Ксеню, ее всегда чистую квартиру ( бабу Ксеню просто невозможно было застать врасплох, и непонятно было, когда она успевала все сделать), ее вкусные обеды. Хотя никаких деликатесов на столе не бывало, он понял вдруг, что кормила она его всегда хорошо, и лакомства для него, пусть и незамысловатые, у нее тоже обязательно бывали припасены.

Н. был крупным городом, по его улицам ходили толпы пешеходов, транспорт был переполнен, в магазинах всегда стояли очереди, и вся эта суета, все мельтешение всегда были для Жени всего лишь фоном, обрамлением его жизни, некой декорацией, в которой, по замыслу неизвестного режиссера, следовало развиваться событиям. Теперь же он понял, что это не фон и не рама, а часть жизни.

Он понял, что означают все эти сумки, пакеты, мешки и корзины в руках людей, сновавших по улицам, заполнявших автобусы и троллейбусы, стоявших в разнообразных очередях — смысл этих очередей тоже дошел до него! Все эти поноски были средством для налаживания быта, а люди, чей вид до сих пор не вызывал у него никакого интереса, предстали перед ним во всем величии хранителей домашнего очага, хлопотливыми птицами, взращивающими птенцов. Для достижения этой цели они тратили свое личное время, свои силы, может быть даже, отказывались от своих жизненных интересов и будущего, - и тут Женя подумал, что, не исключено, у них самих уже не остается сил и времени, чтобы в полной мере насладиться результатами своих усилий, что колотятся по хозяйству одни, а плоды пожинают другие.

Он вспомнил утомленные лица женщин, стоящих в метро с сумками, оттягивающими им руки — такие сумки впору использовать вместо штанг для тренировки тяжелоатлетов; озабоченные их лица, когда они, стоя перед прилавком, прикидывали, что могут купить, что купить нужно, а от чего придется отказаться; огорченные лица, если товар заканчивался и не доставался им или, когда они понимали, что не могут себе позволить ту или иную покупку, — и взволновался.

- Никогда моей жене не придется простаивать в очередях, и таскать потом кошелки она тоже не будет, - поклялся он сам себе, но тут же внутренне рассмеялся, - Какая жена?! Не будет у меня никакой жены! А если и будет, то еще не скоро, рано сейчас думать, кто и какие сумки станет таскать из магазинов. Может быть, к тому времени и магазинов-то уже никаких не останется, другой способ торговли придумают, как нечего делать! И вообще, живет же Павел Александрович всю жизнь без жены, и неплохо живет, по-моему.

Но в глубине души Женя понимал, что не слишком радостно одиночество Курникова и что именно сейчас зависит от самого Жени, будет ли у него жена и сможет ли он оградить ее от изматывающего быта. Все решалось сегодня: вся будущая жизнь его и тех людей, кто войдет в его жизнь и станет когда-нибудь его семьей.

Во всем, что касалось учебы, жизнь Жени изменилась мало. Ну, стали занятия проходить в больших ярусных аудиториях, не ставили оценок в дневник после каждого ответа на семинарах, не задавали уроков на дом, и приходилось самостоятельно расчитывать, когда и сколько заниматься, чтобы не лихорадило во время зачетных недель и сессий...Форма учебы изменилась, но и только.
Женя решил даже, что теперь ему хочется изучить и узнать гораздо больше, чем еще полгода назад. А напряженность учебы совершенно определенно стала гораздо выше, чем в школе, хотя он, как и прежде, почти не выходил из читального зала, проводя за книгами по восемь-девять часов, а в выходные дни и все двенадцать, делая исключения только для занятий спортом. Его часть комнаты теперь была завалена грудами исписанных тетрадей, кипами исписанных листов бумаги, штабелями книг с торчащими из них закладками.

Курников сделал благое дело, приучив его вести дневник. Женя стал перед сном подробнейшим образом записывать все сделанное за день и планы на следующий день, неделю, месяц. Дневник этот очень помогал регулировать жизнь, экономил время и даже в какой-то мере заменял письма к бабе Ксене, потому что время от времени в нем появлялись записи описательного характера, в которых Женя изливал настроение, излагал свои мысли и фиксировал интересные, с его точки зрения, случаи из жизни.

Но Женя считал, что слишком много времени отнимает у него бесполезное сидение на некоторых лекциях, и слишком мало времени остается на самостоятельные занятия и размышления.

Друзья Жени уже привыкли к его постоянному стремлению как можно меньше времени проводить в учебных аудиториях и только посмеивались, когда он раздраженным видом сидел на одной из лекций, проходящей у него под грифом необязательных.

Дело кончилось тем, что он предпринял длительную осаду деканата, но разрешение на свободное посещение занятий все же добыл.

К концу первого курса студенческая жизнь его приобрела устойчивое равновесие, режим дня был выверен до минуты, и Женя намеревался прожить в заданном им самим ритме все годы учебы, а может быть, и всю жизнь.

Только один вопрос смущал его и внушал нерешительность. Девушки. Они учились на одном курсе с ним, на старших курсах, на других факультетах, ходили по улицам и оказывались соседками в кино и театрах — они был всюду, и многие из них заглядывались на высоченного и красивого парня, которым он постепенно становился.

Девушки были не прочь пофлиртовать с ним и не только: серьезные отношения устроили бы не одну из его сокурсниц, но беда была в том, что Женя, словно бы, и не видел, не замечал, какое впечатление производит он на женский пол.
Со всеми он был вежлив и приветлив, но как-то так равнодушно приветлив, что девушки лишь разочарованно вздыхали и переключали свое внимание на более доступных и готовых к любовной игре ребят.

Женя не был бирюком, отнюдь! Он обязательно участвовал во всех вечеринках, отлично танцевал, ходил с группой в походы, пел возле костра вместе со всеми, умело рассказывал анекдоты и хохотал, когда рассказывали другие, но ни одна девушка не могла похвастаться, что задержала на себе его внимание дольше, чем длился танец.

При этом друзья его, уже обзаведшиеся более или менее постоянными подружками, были уверены, что Женька вовсе не страдает излишним целомудрием, но тему эту он с ними никогда не обсуждал и переживаниями своими по этому поводу не делился. Правда, он время от времени не ночевал дома, выходные или праздничные дни проводил где-то вне общежития, из чего парни сделали вывод, что он заводит подружек на стороне, но, собственно, если ему не нравились ученые дамы, если он любил что-то попроще, то это можно было понять, а потому вопросов ему по этому поводу никто не задавал.

Но он сам очень хотел бы задать кому-нибудь кое-какие вопросы.

Однажды вечером, когда он сидел у Курникова и решал шахматную задачу, а профессор вычитывал его статью для университетского сборника, Женя вдруг отвлекся от шахматной доски и сказал:

- Павел Александрович, можно я задам вам деликатный вопрос? Можно даже сказать, инимный.

Курников сдвинул очки на самый кончик носа и внимательно посмотрел на Женю.
- Слушаю тебя.
- А вы не будете смеяться?
- Ну, дорогой мой, как я могу гарантировать тебе это? Я ведь не знаю, что ты спросишь. Но даю тебе слово, что постараюсь изо всех сил сдержаться. Устроит тебя такое обещание?
- А у меня есть выбор?
- Есть. Не задавать вопросов, которые могут выставить тебя в смешном свете. Но на мой вкус, если вопросы есть, и они насущные, то не стоит бояться выглядеть смешным, потому что важнее всего узнать истину, а смешон ли ты в процессе выяснения или нет, не имеет никакого значения: истина важнее всего. Ну, какую истину ты хотел бы узнать?
- Как соотнести и совместить занятия наукой и женщин?
- Тебе не нравится, что женщины занимаются наукой?
- Да нет! Я, видимо, плохо сформулировал.
- Видимо, да. Попробуй еще раз.
- Как совместить занятия наукой и отношения с женщинами?

Профессор встал, прошелся по комнате и, остановившись перед Женей, спросил в свою очередь:
- А как, по-твоему, совмещают эти отношения инженеры, врачи, землекопы и машинисты тепловозов? Или учителя, например. Слесари. Военные — да все! Как они совмещают?
- Ну, вы сравнили!
- Не понял. Ты считаешь, что сравнивать нельзя?
- Не то, чтобы нельзя, но не стоит.
- Почему, позволь узнать?
- Но ведь занятия наукой требуют особой сосредоточенности, полной отдачи, наука не позволяет отвлекаться от себя.
- Ты в самом деле так думаешь? Ты никогда не отвлекаешься? Ни на миг?
- Отвлекаюсь, конечно, но...
- Прекрасно, значит, все же отвлекаешься. А на что?
- Ну...мало ли...На вечеринки, например, походы, тренировки...на разговоры всякие.
- Тогда объясни мне, будь добр, почему можно отвлечься от науки ради дрыгания ногами и руками под некий ритмичный шум, но почему нельзя отвлечься от нее ради милой женщины?
- Скажете тоже! Танцы, спорт, походы — все это отдых, разрядка. А отношения с женщинами разве можно считать отдыхом?! - Курников засмеялся, и Женя покраснел, - Да нет, я не в этом смысле. Просто ведь они требуют напряжения моральных и душевных сил, так какой же при этом может быть отдых? И потом, такой сумбур в голове образуется — от науки отвлекает. И получается, что лучше, когда пиво отдельно, мухи отдельно.
- Ага, ты призываешь к некой аскезе, правильно я понял?
- Ну, к аскезе, не к аскезе, а к сдержанности, что ли.
- Ты знаешь, как в средние века работали иконописцы? - задал Курников неожиданный вопрос и, не дожидаясь ответа, продолжил, - Они постились, исповедались, причащались и с просветленными душами принимались за работу. Ты прелагаешь и ученым вести себя подобным образом?
- Нет, конечно, это уже перебор, я понимаю. Но ведь в самом деле, получается ерунда какая-то! Мне идея в голову пришла, мне ее нужно обдумать как следует, а вот фиг: с тобой хотят разговаривать или целоваться, или еще что, - он искоса посмотрел на Курникова — тот был непроницаем, - или, наоборот, хочется развеяться, поболтать, но на тебя уже обиделись и общаться не желают! Ну, как тут быть?! Ведь мешает все это занятиям!
- Ох, милый, все это такая ерунда! Время думать и время разговаривать... Когда отношения настоящие человеческие, все эти организационные вопросы решаются на раз. Просто, у тебя еще не было ничего серьезного, вот и возникали поэтому проблемы, которые тебе кажутся неразрешимыми, а на самом деле, они несуществующие.
- Но вот вы, например, вы же живете один.
- И ты думаешь, что я свою личную жизнь принес в жертву высокому служению науке?
- Нууу...а разве нет?
- Нет, конечно! Просто в твоем возрасте я был очень занят.
- Чем?
- Видишь ли, на следующий день после выпускного вечера я получил повестку из военкомата, а еще через день уже был на фронте.

Женя молчал и смотрел на своего учителя во все глаза.

- А потом я прожил такие четыре года, что, вернувшись домой, долго вообще думать не мог ни о чем. Вот абсолютно. Ни одной мысли в голове, онемение мозга совершенное. И к тишине никак привыкнуть не мог, просто глох от нее. О, какие неврозы привезли мы с полей брани! А думаешь, девушки наши были в лучшем состоянии? Всем досталось по самое не могу, всем нужно было приходить в себя. У нас были души ушиблены, у них были души ушиблены, и как-то так по закону подлости получалось, что при сближении мы именно этими ушибами и соприкасались, делая друг другу еще больнее.

Да к тому же еще трудности бытовые и финансовые... Вот представь: профессии нет, а школа была пять лет назад, и эти пять лет выбили из головы все, что в ней накопилось за десять лет учебы. А нужно жить, причем, в самом примитивном физиологическом смысле: есть, пить, одеваться...

Знаешь, когда я вдруг в один прекрасный день очнулся и обнаружил, что сижу в первом ярусе аудитории А-32, я пережил настоящий шок: никак не мог ни понять, ни вспомнить, каким это образом я там очутился.
Дама в синем костюме писала на доске какие-то непонятные знаки, просто словно волхвовала, и я ничего в этих знаках не понимал, равно как и в словах, что она произносила.
А рядом сидели девочки и мальчики, только что из школы, и все они прекрасно понимали, а на меня смотрели с почтением, как на престарелого дядюшку. Где уж мне было думать о девушках?! Выживать нужно было, вылезать из пучины.

Курников замолчал, опять заходил по комнате. Женя следил за ним глазами и тоже молчал.

- Два года ушло у меня на восстановление интеллекта, еще три — на приобретение новых знаний, а потом пошло-поехало: аспирантура, диссертация, защита, статья, публикация, лекции...
- И что, вы так и жили...эээ...
- Нет, конечно....я, видишь ли, года через четыре тоже стал отвлекаться, а во время учебы в аспирантуре даже женился.
- Вы были женаты?!
- А что ж, по-твоему, я рыжий, что ли? Или импотент?

Женя смутился.
- Да нет, что вы, я не хотел вас обидеть. Просто вы за четыре года знакомства ни разу не упомянули об этом.
- Помилуй, но ведь ты был ребенком! Кто ж с детьми на такие темы разговаривает?
- Да, в общем, конечно... А где ваша жена, вы разошлись?
- Нет, мы с нею никогда бы не разошлись, но видишь ли, она была еврейкой, выжившей в Освенциме — знаешь, что это такое?
- Конечно.
- Ну вот. Там над ними всякие, якобы, медицинские, опыты ставили...Но она выжила!
- А дети у вас были?
- Нет, не было. Не могла она после всех этих пыток иметь детей. Мы хотели из детдома взять ребенка, ведь тогда детские дома просто лопались от сирот...Вот не понимаю я, - перебил Курников сам себя, - что происходит?! Почему тогда детские дома были переполнены, понятно: такая война была, столько жизней унесла и перекорежила! Но сейчас, что сейчас с людьми творится? Почему дети одни остаются, а ?!
- Не знаю, Павел Александрович, - тихо ответил Женя, - я и сам много раз думал об этом, но понять ничего не сумел.
- Эх, милый, ты прости меня, что я эту тему затронул...
- Да что вы! С кем же мне еще обо всем этом говорить? Вы знаете, это такое странное ощущение, когда знаешь, что тебя никто нигде не ждет и не помнит о твоем существовании и не думает о тебе...Как будто ты висишь в абсолютной пустоте...- глаза у Жени подернулись влагой, но он сдержал себя и виновато посмотрел на профессора, - Вы меня извините, я вас перебил.

Курников молча подошел к Жене, взъерошил ему волосы, сел рядом, и они долго сидели молча, потом Курников произнес негромко:
- Ты должен знать, что я помню и думаю о тебе. Верь мне и помни эти мои слова.
Они снова замолчали, потом Женя подал голос:

- Павел Александрович, я понимаю, вам тяжело вспоминать...Но что случилось с вашей женой?
- Она умерла. Конечно, разве мог жить человек, которого так искалечили? Она ведь слабенькая была, у нее сил ни на что не было. От простого насморка с ног валилась. Но если с простудой ее организм еще хоть как-то воевал, то более серьезную болезнь он пересилить не сумел. В два месяца все закончилось, и остался я один.
- А сколько вы вместе прожили?
- Пять лет. Всего лишь пять лет. Ты вот что, Женя, ты не надейся, что боль пройдет. Может быть, это и жестоко — лишать тебя надежды, - но я считаю, что человек должен знать, чтобы быть готовым, тогда ему легче. Можно привыкнуть к этой боли, научиться жить с нею, но излечить ее не может ничто. Я четыре года пытался избавиться от нее, ничего не вышло. Ну да, притупилась, ушла вглубь, но и только. Когда я понял, что ее не задавить, а жить нужно, было мне уже за сорок, поздно было затевать что-то серьезное с другой женщиной. Ровесницы мои были или замужем, или уже старыми холостяками, а старый холостяк не тот человек, с которым можно ужиться. Это в молодости мы все, как пластилиновые: прижались друг к другу, поерзали, потеснее обнялись и слиплись. А старые холостяки целиком из кости, твердые, колючие, не слиться, не стать единым целым — и к чему тогда друг другу голову морочить?
- Но ведь вы были еще не старым...молодые женщины...
- Ну, куда там было тащить в отношения с молодыми все мои напластования?! Зачем бы я стал отягощать их бытие и сознание? Нет, это было бы эгоистично и в конечном итоге никому не принесло бы счастья.

Женя сидел, понурившись. Он думал о том, что, несмотря на различия в рисунке жизни, они с Курниковым похожи: оба одиноки и бесприютны. Хоть профессор и живет в отличной квартире, домашнего очага у него нет, как нет его и у Жени, уже пятнадцать лет скитающегося по общагам. Но главное их сиротство было даже не во внешних проявлениях, а в их душах. Они оба были ничьи. Ни перед кем, кроме себя, не было у них обязанностей, никому они ничего не были должны, и им никто не был должен и не имел обязанностей по отношению к ним. Ну, у Павла Александровича хоть сестра есть. Они, правда, не слишком дружны, несмотря на то, что делят кров и стол, но все же родственники, не совсем чужие друг другу. Хотя, конечно, это совсем не те отношения, которые позволяют человеку не ощущать себя одиноким и заброшенным. Женя вздохнул, Курников взглянул на него и спросил:

- У тебя проблемы с девушками?
- Смотря что считать проблемами.
- Ты их хочешь, а они не рвутся?
- Как раз наоборот: слишком, я бы сказал, рвутся.
- Ну, это нормально, я бы удивился, если бы было наоборот. Ты в зеркало когда-нибудь смотришься? Знаешь, как выглядишь? В курсе, что у тебя внешность для женского пола просто убийственная?
- Да знаю я! - с досадой ответил Женя, - Хоть пластическую операцию делай, ведь никакой жизни нет!
- Господь с тобой! Это и есть самая жизнь! И ты от нее отказываешься, что ли?!
- Ну....- смутился Женя, - нет, конечно. Просто я с нашими университетскими девчонками не связываюсь.
- Так, так. А с какими же ты связываешься?
- С девочками из медицинского училища, например.
- Почему же именно с ними?
- Так ведь медички, все знают, все понимают, ко всему трезво относятся.
- Хм, до чего же ты, однако, практично к вопросу подходишь...даже странно как-то. Неужели не влюблялся ни разу?
- Представьте себе, нет.
- И почему, как по-твоему? Самый ведь возраст...
- Вы знаете, вот я на девушек смотрю и понимаю: не мое, не для меня выросли. А где та, что для меня, один черт знает, да ведь он не скажет, самому придется как-то узнать.
- Мда, серьезный ты у нас товарищ, я бы даже сказал, что чересчур серьезный.
- И еще знаете что, я все стеснялся спросить, но уж раз такой разговор у нас получился, то спрошу, пожалуй.
- Ну, спроси.
- Я даже не знаю, как объяснить...вот как по-вашему, если больше нравятся не молоденькие девушки, а женщины постарше, это нормально? Не извращение?
- Нет, конечно, многим молодым людям нравятся женщины постарше, никакого отклонения в этом нет, - Курников говорил, а сам думал: «Эх, милый, так и будешь всю свою жизнь искать себе маму да вот найдешь ли?»

Продолжение следует.

Ссылки на все части романа.