МОЯ ПРОЗА. ФЕНИКС. Часть третья. КУРНИКОВ.


« Фамилия — Курников.
Имя — Павел.
Отчество — Александрович.
Год и дата рождения — 13 ноября 1922 года.
Пол — каждый раз, дойдя до этого пункта анкеты, Курников еле сдерживал желание подчеркнуть графу «Женский», сдержался он и сейчас.

Ему было непонятно, зачем каждый раз заполнять эту анкету заново. Всего полгода назад он ездил в Алжир, за три месяца до Алжира была Венгрия, сейчас предстояла поездка в Финляндию — и каждый раз приходилось снова и снова сообщать, кто он, какого он пола и когда родился. Смысл этих действий был тем более непонятен, что заграничный паспорт у Курникова был, лежал себе спокойненько в недрах сейфа первого отдела, и его существование делало особенно абсурдным это постоянное заполнение анкет.

Конечно, теперешние анкеты ни в какое сравнение не шли с теми, что приходилось заполнять пятнадцать-двадцать лет назад — вот тогда были анкеты так анкеты! До сих пор ему было непонятно, как это он умудрился заполнить свою анкету при поступлении в университет и не сделать ни одной ошибки. Очень уж плох был тогда Курников Павел Александрович, майор запаса, русский, холостой, не имел, не привлекался, не был, нет, нет, НЕТ!

Павел Александрович вспомнил почему-то свое безрадостное, несмотря на победу, возвращение домой.

Семья их с родителями была не слишком большая: мама, папа да они с сестрой. Но и отец, и мама происходили из многодетных семей, все их братья и сестры тоже не стеснялись увеличивать человеческое поголовье планеты, а потому клан Курниковых-Анисимовых был огромен. К тому же люди они были общительные и добродушные, и поэтому каждый новый брак кого-нибудь из членов этого клана приводил в его ряды новых родственников, которых принимали радушно и просто, и эти радушие и простота служили наилучшим цементом скреплявшим фундамент родственных отношений.

Теперь же, после всех безумств тридцатых годов, после кошмарной войны от клана этого почти никого не осталось, а в Н., и вовсе, в живых были только мать Курникова и его сестра.

Сестра была замужем, муж ее в середине войны был демобилизован, но попал домой только в самом конце сорок четвертого: полтора года пришлось попутешествовать ему по разным госпиталям: сильно он обгорел в танке, и врачи буквально по кусочкам восстанавливали его лицо и руки. Впрочем, зрение ему восстановить было невозможно, и Курников с ужасом представлял себя на месте этого молчаливого человека в синих очках и страшным, как из кошмара, изборожденным шрамами и келлоидными рубцами лицом.

Мать и сестра с мужем жили в старой квартире Курниковых. Они надеялись, что и Павел Александрович поселится вместе с ними. Места было предостаточно, комната его прежняя довоенная была свободна, и он прожил в ней после возвращения целый год пока приходил в себя и пытался заново врасти в гражданский быт, но, набравшись сил для поступления в университет, он решил уйти в общежитие и не обременять заботами о себе сестру, и так разрывавшуюся между работой, обслуживанием мужа и уходом за слабеющей с каждым днем матерью.

Помочь ей Павел Александрович не мог: он самым решительным образом отметала все его попытки сделать дома хоть что-нибудь и только сугубо «мужские» дела — вроде добывания дров для печки-буржуйки, все еще топившейся на кухне, или походов на барахолку с целью сменять довоенный шевиотовый костюм отца на сливочное масло — она доверяла ему, но для совершения этих трудовых подвигов ему необязательно было сидеть на ее шее, поэтому он пошел к начальнику хозчасти университета, обрисовал ему картину и попросил койку в общежитии.

Хозяйственник долго хмурился, грыз карандаш, шумно вздыхал, а потом вдруг заявил Курникову, что даст ему целую комнату, если он согласится занять вакантную должность коменданта общежития.

- Понимаете, женщина у меня там работала, хорошая была работник, но из эвакуированных. Город ее освободили, она и уехала! А где я другого такого надежного человека возьму? А ты парень, сразу видно, правильный, фронтовик, и здоровенный — то, что нужно! И подумай сам: ты ведь уже не мальчик — с детишками в одной комнате тесниться. А тут тебе и комната, и зарплата, да и стипендия тебе, как фронтовику, полагается... Будешь жить, как человек! Соглашайся!

Курников долго не раздумывал: такие шансы нельзя было упускать - он согласился, предварительно выяснив все же у хозяйственника, в чем будут заключаться его обязанности.

Обязанностей неожиданно набралось довольно много, но выхода не было, назвался — пришлось браться за гуж.

Деканат тоже "уважил" фронтовика: Курникова назначили старостой группы, как самого старшего и проверенного боями товарища.
Но что оставалось делать? Он и в самом деле, был самым старшим в группе, где все остальные ребята этой весной закончили школу, а на курс поступили всего пять человек фротовиков, и понятно было заранее, что деканат обязательно использует их на полную катушку в деле воспитания студенческой мелюзги.

Так и вышло: в пяти группах старостами были назначены бывшие фронтовики, и именно эти группы считались лучшими на курсе, потому что дисциплина в них была наведена железная, пропусков без уважительной причины старосты не допускали, пристально следили, чтобы их подопечные делали уроки — как они называли самостоятельные занятия — и вообще, фронтовики служили организующим центром своих групп.

В первый же день занятий Курников попросил свою группу остаться «после уроков» - эта его обмолвка вызвала веселье в рядах, но все остались, благо, последней парой был семинар по матанализу, проходил он в небольшой комнате, действительно, похожей на школьный класс, и вылавливать по одному никого не пришлось.

Курников вышел к доске и посмотрел на сидящих перед ним ребят. Все они были детьми своего времени: тощими и бледными недокормышами военных лет, но держались бодро, явно, ждали от жизни всевозможных и разнообразных интересностей, и Курников, видимо, был ими воспринят в качестве аванса, предлагаемого жизнью.

Девочки тоже имелись в наличии — три девичьих лица нежно светились навстречу Курникову и сочувственно улыбались ему.

- Ребята, - начал Курников, - я вот зачем вас попросил остаться...Мы пришли сюда учиться, верно? Поэтому давайте договоримся, что, если кто хочет валять дурака, то пусть он лучше сразу встанет и уйдет, не будет никому голову морочить и у занятых людей время отнимать. - Курников помолчал. «Детский сад», как он мысленно окрестил своих однокашников, тоже молчал и смотрел на него, но что-то изменилось в лицах вчерашних школьников, тень серьезной мысли пала на них и сделала словно бы старше и значительнее.

Курников понял, что на самом деле эти детишки гораздо взрослее, чем кажутся, да и то сказать — ведь не в изоляции от внешнего мира прожили они эти четыре года, тоже хлебнули шилом патоки, и дома у каждого из них были свои беды и горести.

- А еще я хотел попросить у вас помощи. Школу закончил четыре года назад — ничего не помню. Сегодня на лекции смотрел на доску, как баран, и слов, что лекторша говорила, ни одного не понял. Не смогу я учиться, если школьную программу не вспомню. А вы только что все это проходили, не забыли еще, помогите, а? Я хочу заново выучить все так, как если бы мне нужно было выпускные экзамены сдавать.
- А вы хорошо их сдали...тогда?
- Да вроде бы, неплохо. Сейчас золотую медаль получил бы, - смущенно, но одновременно и гордясь, ответил Курников.

Ребятня зашумела, все заговорили разом, а когда шум стих, одна из девочек сказала, что она будет заниматься с ним геометрией и тригонометрией. Двое парней разделили между собой школьную алгебру, еще одна девочка взяла на себя восстановление английского языка, а целая компания — трое мальчишек и девочка — пообещала подтянуть Курникова по физике.

Попытки Курникова поблагодарить своих новоиспеченных учителей были ими подавлены, и все отправились к нему в общежитие пить чай.

С этого дня время понеслось вскачь. Курников не успевал оглянуться, а уже опять наступала ночь, и он валился в постель, засыпая еще до того, как голова его касалась подушки.

Молодежь оказалась упертой и требовательной, не хуже него, никаких отговорок за несделанные задания не принимала, а потому приходилось виться ужом, чтобы успеть всюду. Курников вился, изворачивался, каким-то непостижимым образом все же успевал, а лет через десять осознал вдруг, какой хорошей школой послужили ему первые годы в университете, как отлично научили они его ценить время и правильно его распределять.

Два года ушли у него на восстановление базовых знаний, и на третьем курсе он вздохнул свободнее.

К этому времени группа его представляла собой спаянный коллектив, чуть ли не единый организм, а сердцем этого организма стала комната Курникова в общежитии: в ней собирались на вечеринки, в ней ночами готовились к зачетам и экзаменам, сюда прибегали, чтобы посоветоваться с Курниковым по животрепещущим вопросам быта и бытия или просто поплакать в тишине и уединении.

Родители ребят, живших дома, были вынуждены смириться с таким глобальным значением самого Курникова и его комнатушки в жизнях их детей, а привыкнув, стали даже по собственному почину передавать со своими отпрысками немудрящие домашние деликатесы к общему чаю, который группа пила у Курникова в обеденный перерыв.

Избавившись от необходимости повторять школьные предметы и сосредоточившись на текущем материале, Курников вдруг обнаружил недюжинный талант и к пятому курсу числился в списке лучших студентов факультета, возглавлял студенческое научное общество, получал именную стипендию, но жил теперь уже не в общежитии, а в родительской квартире: в одну из зим грипп унес жизни и их матери, и мужа сестры.

Заведующий хозчастью был очень огорчен, когда Курников сообщил ему о намерении уволиться и долго уговаривал «товарища майора запаса» не уходить, не оставлять «оголенным такой важный рубеж трудового и учебного фронта как общежитие».

Но жестокий Курников все же ушел, сосватав вместо себя одного из своих соучеников, круглого сироту, еле тянувшего на стипендию, которого все старались поддержать, но он, страдая от уязвленной гордости, изо всех сил отказывался от этой помощи и все норовил подработать то на разгрузке вагонов, то на сортировке гнилых картошки и капусты.

Теперь все сборища группы стали происходить в квартире Курникова, к большому неудовольствию его сестры. Только ежедневный чай они продолжали пить в общежитии, а по всем другим поводам не ленились приехать к нему на другой конец города.

Раздражения сестры Курников не понимал и обращать на него внимания не собирался, но конфликт их становился все глубже и острее, даже не верилось, что в детстве они очень любили друг друга и были дружны.

Промаявшись до получения диплома — красного, между прочим! - Курников, поступив в аспирантуру, переехал в общежитие для аспирантов, хотя группа его почти вся разъехалась по распределению и собираться стало просто не с кем. Не мог он и не хотел простить сестре ее недоброжелательное отношение к людям, ворчание на тему «собрал толпу нахлебников» и «я не каторжная, чтобы за всеми подтирать» и нежелание проявить элементарный такт, а также уважение к его праву пользоваться родительским гнездом наравне с ней.

Тем более, что «нахлебников» никаких в его компании не было, всегда организовывали складчину, а перед уходом все дружно наводили порядок и мыли посуду, зачастую прихватывая и ту, что оставляла немытой сестра.

Очередное бегство брата она восприняла как оскорбление, и пару лет они совершенно не общались, даже не перезванивались.

Жизнь Курникова изменилась коренным образом в один довольно неприятный декабрьский вечер незадолго до Нового года.

Он занимался в своей комнате, когда раздался стук в дверь, и его сосед впустил в комнату невысокую девушку, закутанную в сто одежек так, что только глаза и торчали из складок платка.

- Здравствуйте, товарищ майор, - произнесла она каким-то странно знакомым голосом, и Курников стал напряженно всматриваться в эти глаза, пытаясь вспомнить что-то, что убегало от него и никак не вспоминалось.
- Здравствуйте, - ответил он смущенно, - вы знаете, вы извините, но я никак не могу вас узнать...Может быть, платок снимите, а то ведь лица вашего совсем не видно.

Девушка размотала платок, но делу это никак не помогло: Курников решительно не узнавал ее, и она вдруг покраснела, жарко, до слез и сделала попытку снова закутаться и уйти.

- Куда? - поймал ее Курников, - Задали загадку и стрекача, а я должен буду по вашей милости от любопытства умирать?! Напомните мне лучше, где мы виделись.

Девушка, все еще хмурая и недовольная собой, произнесла чуть слышно:
- Май сорок пятого, Польша, дорога от Аушвица...- дальше она могла не продолжать: Курников вспомнил и сразу узнал ее.

- Господи, Фаня, неужели это вы?! - вскричал он, - Да вас же не узнать! Голос ваш мне знакомым показался сразу, но вы сама так изменились, что просто прелесть...А ну-ка, давайте сюда ваш кожушок, ужинать будем, я как раз собирался, и чаю выпьем, мне кажется, вы ужасно замерзли, - он помог девушке выпутаться их поношеного полушубка, заставил ее сесть с ногами на кровать и укутал тулупом, который служил ему верой и правдой то пальто, то одеялом или пледом, а бывало, что и ковром.

Девушка сконфуженно пыталась его убедить, что не замерзла, что она прекрасно одета и валенки подшиты, но Курников ее не слушал, а когда она пыталась все же вывернуться из тулупа и встать на ноги, он по-армейски рявкнул: «Отставить, выполнять мое распоряжение!», - засмеялась и успокоилась.

Курников сунул ей какой-то журнал с картинками и пошел на кухню жарить яичницу и ставить чайник.
Следом за ним вышел его сосед.
Некоторое время он молча курил, недобрым взглядом следя за тем, как Курников взбивает яйца, а потом сказал угрюмо:

- Ты собираешься эту еще и кормить?
Курников круто обернулся к нему:
- Я задумался, не дослышал, что ты сказал. Повтори, пожалуйста.

Сосед струсил: Курников был здоровенным мужиком, занимался греблей и парусным спортом, знал самбо и джиу-джитсу, - а сосед был плюгавый, уже плешивый, хотя ему не было и тридцати пяти лет, ссориться с Курниковым ему было совсем не с руки, но он, видимо, закусил удила, потому что вскричал фальцетом:

- Все ты слышал! Жидовку эту еще и кормить собираешься?! Я запрещаю тебе принимать ее в моей комнате, немедленно выставь ее вон, а то я милицию вызову!

Курников аккуратно и неторопливо погасил огонь под сковородой, вытер руки о полотенце, которым он обвязался вместо фартука и, улыбаясь, пошел на соседа. Увидев его волчью улыбку, сосед сначала заверещал что-то вроде: « Не подходи, не смей», - но потом сомлел, обмяк, а Курников взял его за шиворот, вывел из кухни, подвел к двери их комнаты и, продолжая держать, одной рукой достал из-за приоткрытой двери висящее на вбитом в нее гвозде пальто соседа и сунул его ему в руки. Затем выставил того на лестничную площадку и напоследок сказал:
Прими хороший совет: вещи постарайся забрать так, чтобы меня в тот момент дома не было. Все понял? Ну, ступай.

И ушел обратно в кухню.

Стоя над сковородой с жарящейся яичницей, Курников вспоминал, как он с другими демобилизованными офицерами ехал в кузове грузовика на станцию, где их ждал эшелон, который должен был увезти их домой.

Домой! В те дни это было одно из главных слов, которые слышались вокруг, и каждый произносил его с неповторимой интонацией, в которую вкладывал свое личное понимание и видение того, что считал своим домом.

По разбитой дороге навстречу машине и параллельно с ней шли толпы людей: солдаты, спешившие к этому же эшелону, гражданские жители, то ли возвращавшиеся к своим домам, то ли искавшие, где бы им преклонить головы, и какие-то, скорее, бесплотные тени, чем люди, в полосатых лохмотьях, опорках, а многие и босиком.

Офицеры во все глаза смотрели на эти бесплотные существа, но вот одно из них подняло на остановившийся из-за какого-то затора грузовик, и Курников понял, что глаза эти принадлежат очень юному существу и что оно - девушка.

Была она истощена до невозможности и при первом же взгляде на нее становилось ясно, что никуда она не дойдет.
Курников неожиданно для самого себя вылез из кузова, подхватил девушку на руки и подал ее своим попутчикам.
Раздались одобрительные возгласы, сильные руки приняли почти бесплотное тело и усадили на скамью.

Курников запрыгнул обратно в кузов, стянул с себя шинель и закутал ею девушку, а другие уже протягивали ей галеты, кусочки сахара, шоколад.
Она недоверчиво посмотрела на офицеров, а потом уставилась на кусок шоколада, который протягивал ей на раскрытой ладони пожилой капитан интендантской службы.

Неимоверно тощей, похожей на сухую веточку с сучками, и столь же неимоверно грязной рукой она нерешительно взяла шоколад и опять посмотрела на офицеров.

- Та ты не бойся, - сказал интендант, - кушай, он вкусный. Шоколад, это шоколад, - втолковывал он ей.

Девушка поднесла шоколад к лицу и, закрыв свои огромные глаза стала нюхать его, лицо ее выражало при этом даже не блаженство, а некий, чуть ли не предсмертный, экстаз.

Офицеры молчали и со смущенными лицами сидели вокруг девушки, не зная, куда деть глаза, а она все нюхала шоколад и робкая слабая улыбка цвела на ее сухих бледных губах.

Когда грузовик остановился возле разрушенного здания станции, девушка забеспокоилась и вопросительно посмотрела на Курникова.
- Вы по-русски понимаете? - спросил он ее. Девушка кивнула.
- Мы сейчас погрузимся в этот поезд и поедем домой, в Россию. Вы откуда сама будете?
- Из Львова, - голос был тихим, еле слышным, шелестящим.
- Мы вас довезем до С., а оттуда вы уже сама. Сможете? - она только смотрела на него неотрывно, и Курников не знал, поняла ли она его, согласна ли с таким планом действий.
- Вам бы в больницу, - сказал он нерешительно, - С. крупный город, там должна быть больница.

Девушка молчала и смотрела, и ее взгляд прожигал его душу насквозь.

Стали думать, как провести ее в вагон. Все были уверены, что особисты зорко следят за посадкой и не позволят ехать в поезде неизвестному гражданскому лицу. Но тут им повезло: какая-то девушка окликнула майора из их компании: это была связистка из полка, где он служил.
Выяснилось, что в нескольких вагонах едут демобилизованные девушки — связистки, санинструкторы, несколько медсестер.

Связистке быстро объяснили боевую задачу, она сбегала в свой вагон, притащила шинель и сапоги, которые напялили на Фаню ( Курников сумел все-таки выпытать у нее имя), связистка взяла ее под левую руку, Курников — под правую, и они благополучно доставили Фаню в вагон к остальным девушкам.

Фане помогли лечь на полку, а Курников поманил девушек из вагона и сказал:

- Ей бы вымыться и переодеться во что-нибудь чистое. Если нужно, у меня рубаха есть нижняя чистая.
- Вот еще, - ответили ему, - нужна ей ваша рубаха! Найдем, во что переодеть, не беспокойтесь. А мыть будем, когда поезд тронется: во время движения никакое начальство не явится внезапно.
- Держите меня в курсе, девчата, хорошо? - попросил Курников.
- Конечно, товарищ майор, мы же понимаем, - ответили ему озорно, но тут же со слезой добавили, - как по-вашему, откуда она, такая?
- Да говорят, тут где-то лагерь крупный концентрационный, вроде бы, думаю, она из него.
- Вот ведь звери, до чего довели! Ведь ребенок еще совсем, чем она им помешать могла?!
- Еврейка, наверное, - сказала молчавшая до сих пор крупная девушка, - я слыхала, Гитлер евреев дюже не любил, всю их нацию извести хотел.
- Гад такой, - заключили девушки и ушли в вагон, а Курников пошел к себе.

Придя в свой вагон, он отчитался перед остальными о том, как устроил «найденыша», прилег на полку и задумался.

Думал он о доме, о родителях, сестре. До их города война не докатилась, но тяготы тыла Курников представлял себе довольно ярко — насмотрелся, пока шли на запад, - и потому очень переживал, какими-то он застанет своих близких.

Эшелон тронулся, и Курников незаметно для себя задремал.
Через пару часов он решил пойти навестить свою протеже и отправился в женский вагон.

Фаня спала. Была она отмыта и переодета во что-то ситцевое, пестренькое. Теперь, когда слой грязи с лица был смыт, оно выглядело еще более осунувшимся и было синеватого цвета, синева лежала вокруг рта, голубые тени затаились в височных впадинах. Дышала она совершенно неслышно, и было страшно, что жизнь, еле теплившаяся в этом маленьком истощенном тельце, вот-вот отлетит в голубое майское небо.

Курников часто приходил в вагон к девушкам и сидел с Фаней. Они не разговаривали, иногда девушка задремывала, а он продолжал сидеть и думать о том, что ждет его дома и как ему дальше устраиваться в этой жизни.

Оставив ее в приемном покое городской больницы в С., Курников вышел в разбитый и полусожженный больничный сад, еще раз удивился, как это здание больницы уцелело, и обернулся на больничные окна.

Фаня стояла у одного из них и смотрела на него своими черными глазищами. Курников помахал ей рукой, жестом показал, чтобы писала, и почти бегом направился к станции: он спешил домой.

Продолжение следует.

Ссылки на все части романа.