МОЯ ПРОЗА. ФЕНИКС.ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. КУРНИКОВ. Продолжение №8.


Когда Курников был с Фаней в Батуми в первый раз, они, в основном, проводили время на пляже, за город не ездили, и теперь он был совершенно ошарашен открытием, что Рай существует и что находится он не в Междуречье, а здесь, в окрестностях Батуми.

Первая неделя прошла, как во сне, в самом прямом смысле: Курников все время спал. Просыпался он рано, когда утро только-только начинало сереть в окнах, украшенных белыми занавесками с узорами ришелье и туго накрахмаленным и голубоватым от синьки тюлем.

В окно вливалась такая прохлада, такая свежесть, напоенная запахами цветов и фруктов, моря и зелени, что, казалось, один глоток этого воздуха способен сделать человека бессмертным.

Надев легкие парусиновые брюки и тапочки, Курников шел на пляж.

Дом семьи Парцвания стоял на склоне горы, в том месте, где, словно нарочно для него, образовалась совершенно плоская обширная поляна, поросшая густой и ровной травой — точь-в-точь английский газон, взращенный гениальнейшим садовником на Земле - самой природой.
Дом упирался в поляну массивными столбами-сваями, что одновременно внушало спокойную уверенность в его устойчивом положении на этом склоне и придавало ему вид присевшей перед взлетом птицы.
Каменная лестница вела на высокое крыльцо, которое было продолжено в две стороны деревянной верандой, из-под крыши которой свисали гроздья красного жгучего перца и нанизанных на длинные нити махровых желтых и оранжевых цветов.

Дверь с веранды вела в кухню с очагом и плитой, где спозаранок колдовала мать Гии, готовя острую и ароматную еду, которой потом весь день пичкала сына и гостя.

Хозяева то ли знали о делах Курникова, то ли просто проявляли врожденные деликатность и вежливость, но с первого же дня пребывания Курникова в их доме, никто не приставал к нему ни с душеспасительными беседами, ни с желанием «развлечь» гостя, чему он был только рад.

Спустившись из отведенной ему комнаты по боковой лестнице, Курников по узкой дорожке, вившейся между фруктовыми деревьями и кустами ежевики, шел туда, где в просвете зеленых джунглей расслабленно валялось, сияло синевой и дышало солью и йодом море.

Солнце еще пряталось за горой, голыши на каменистом пляже были мокрыми и холодными, но Курников не обращал на это внимания. Он раздевался и кидался в прохладную воду.

Тем и хороши занятия спортом — они требуют такого физического напряжения, такой сосредоточенности на мускульной работе, на дыхании, на преодолении возможностей собственного тела, что не остается ни сил, ни времени на мысли и чувства.
Курников, всю жизнь занимавшийся одним из самых тяжелых видов спорта, знал это, поэтому он бросался в воду, как в единственную возможность излечиться, наконец, от своей тоски и душевной спячки.

Сначала он плыл, удаляясь от берега, кролем или баттерфляем, то погружаясь в воду так, что одна лишь шапочка была видна с берега, то вырастая из жидкой синевы, действительно напоминая при этом дельфина, плыл, покуда хватало сил.

Затем он ложился на спину и лежал, глядя в небо, бездумно и бесчувственно, а море покачивало его, вода хлюпала вокруг его тела, вода смывала с него все наслоения тяжелых чувств — горя, тоски, одиночества и вины. Он становился все чище раз от раза, молодел, он был, словно младенец, ребенок моря, и море врачевало его душу, промывало своими водой и воздухом и легкие его, отчего все реже прерывалось рыданием дыхание Курникова, все реже спазмы перехватывали его горло, все реже он умолкал посреди разговора не в силах вымолвить ни слова, от безнадежности, закупоривавшей ему горло пробкой ужаса перед необратимостью всего происходящего.

Полежав так некоторое время, Курников переворачивался и плыл вдоль берега то в сторону Батуми, то удаляясь от него, и рыбаки, сидевшие с удочками на берегу или удившие с лодок, отмечали про себя, что профессор, которого Гия, сын Васо Парцвания, привез в гости из России, плавает, как дельфин — а дальше их мысли текли спокойно и плавно: о том, что Васо и Маквала вырастили отличного парня, видно, он и в России на хорошем счету, раз дружит с таким уважаемым человеком, что дети могут быть и великим утешением, но и беспокойство приносят нешуточное, а от чего и от кого это зависит, может быть, и сам бог не знает, что горе профессора — самое страшное горе, какое может постичь человека: как это так - жить на свете, зная, что не оставишь после себя потомства? Последняя мысль заставляла рыбаков содрогнуться, и они поскорее возвращались к сосрдеточенности на поплавках своих удочек.

Курников плавал до изнеможения, до такого состояния, когда, возвращаясь на берег, он еле справлялся с сопротивлением воды и выходил на пляж, пошатываясь, совершенно обессиленный.

Солнце к этому времени уже выбиралось из своего застенка и радостно шлепало ладонями по воде и камням, деревьям и прочей зелени, густо покрывавшей склоны горы.
Море незамедлительно отзывалось на шаловливые заигрывания Солнца бликами и солнечными зайчиками, искрилось и сияло, камни высыхали, нагревались, зелень источала густые пряные и сладкие ароматы — не хватало только, чтобы из чащи деревьев вышла обнаженная Ева и протянула Курникову румяное яблоко...

Ева-не Ева, но, провалявшись на камнях с полчаса или больше, Курников начинал испытывать зверский аппетит и решал, что можно вернуться в дом и съесть чего-нибудь. И каждый день он обнаруживал возле себя одно и то же: поллитровую банку мацони, накрытую или куском еще горячей мчади, или торнес-пури, тоже горячим и невероятно вкусным.
Кто приносил эти дары и почему он ни разу не слыхал ничьих шагов, Курников не знал да и не особенно задумывался об этом. Он просто съедал восхитетельно холодное кисловатое мацони (ложка, завернутая в виноградный лист, обычно лежала на камнях рядом с банкой), заедая его простым хлебом простых людей — а именно такой хлеб не только самый вкусный, но и обладает целительной силой.

Ел он, глядя на море, подставив солнцу спину и всем существом наслаждаясь теплом, проникавшим сквозь кожу и мышцы в самую глубину его тела, туда, где постепенно согревалась и распрямлялась его зябнущая скукоженная душа.

Море сияло ему навстречу миллионами отраженных лучиков, камни постепенно начинали жечь пятки, язык, которым расшалившееся не в меру Солнце лизало его кожу, становился все более горячим, и Курников сбегал с берега в спасительную прохладу сада и дома.

Он смывал с себя соль под душем, устроенным из бочки и шланга возле огромной шелковицы, брился перед осколком зеркала, прикрепленным тут же в развилке дерева, переодевался и шел здороваться с хозяевами.
В кухне уже плавали острые пряные ароматы (Курников вскоре научился их различать): пахло перцем, орехами, растертыми желтыми цветами, сохшими на веранде, чесноком и луком, сухими и свежими травами. «Уцхо-сунели», «хмели-сунели» - от одних этих названий Курников, и в самом деле, хмелел и, намазывая острейшую пахучую аджику на кусок жареного мяса или макая жареную рыбу в ткемали, давал себе слово, что плюнет на все, бросит проклятый город Н., отнявший у него его Фаню, и переедет жить сюда — в Батуми есть пединститут, пойдет туда преподавать...или в мореходку...нужно было Фаню сразу сюда перевезти, может быть, если бы не пришлось ей сражаться с зимними холодами, не истощились бы ее силы так быстро и так рано.

Он застывал с куском, не донесенным до рта, чуткая хозяйка тут же встревоженно взглядывала на него и одними глазами показывала мужу на затуманившегося гостя. Васо крякал, доставал из старого буфета графинчик с мутноватой жидкостью и два маленьких граненых стаканчика и предлагал гостю продегустировать «свежий чача».
Непьющий Курников, тем не менее, с готовностью выцеживал рюмку огненного питья, печальные его мысли перебивались этим нехитрым ритуалом, взгляд его опять становился осмысленным, и хозяйка, облегченно вздохнув, выкладывала перед ним очередную порцию дымящегося гоми и втыкала в нее ломти мокроватого, только что вынутого из рассола сулугуни.

После завтрака Курников перебирался в сад, где между деревьями покачивался гамак, и опять погружался в легкое качание: качался гамак, качались ветки деревьев в вышине, а еще выше — в радостно-голубом небе — качались легкие белые облака. Это качание, зелень листвы, небесная голубизна, запахи щедрого и счастливого юга усыпляли Курникова, и он погружался в целительный сон, как за пару часов до этого погружался в целительную воду моря.

Так проходили дни: в праздности, сне, еде — вполне растительное существование, - однако именно оно медленно, но верно, врачевало Курникова, возвращая его в мир осознанного бытия.

По вечерам приходили соседи, опять накрывался стол, опять появлялся графинчик и кувшины с молодым вином.
Спустя некоторое время кто-нибудь из гостей затягивал песню, остальные подхватывали, и Курников в очередной раз поражался слаженности этого пения, его мелодичности и мощи.

От выпитой чачи мир вокруг покачивался, качка царила в его голове — судя по всему, для полного излечения было принято кем-то где-то решение возвратить его в младенчество и качать, качать-укачивать до тех пор, пока вся скверна прожитых лет не выплеснется наружу от этого укачивания, а душа его не станет вновь младенчески чистой, чтобы можно было начать жизнь, если и не с начала, то хотя бы с чистого листа.

Покачиваясь, выходил на в сад, в ночной воздух, ночные запахи и звуки. Широкие золотые мазки света, лившегося из дома, пятнали утоптанную глину двора, а вне их границы сад стоял черный, затихший, только древесные лягушки неумолчно вторили многоголосью, льющемуся из дома параллельно свету.

Неправдоподобно черное небо парило в вышине, утыканное и набитое неправдоподобным количеством неправдоподобных звезд, дрожавших и мерцавших — и в такт им мерцало в голове и сердце Курникова.
И, словно мало было этому щедрому уголку мира звезд над головой, сотни крошечных звездочек мерцали в траве и между ветвями кустов — светлячки праздновали лето, тепло и свою недолгую жизнь.

В саду под инжиром, на котором созревали темно-фиолетовые с багровой мякотью крупные плоды, были врыты в землю дощатый стол и скамьи. Курников ложился на скамью и смотрел в небо на звезды — и они качались перед глазами — и хотел одного: чтобы это качание, эти ароматы, эта тишина и эти звуки не кончались никогда и чтобы никогда больше не нужно было возвращаться ему в серый заледенелый город пружинисто сидящий в снегах под беззвездным серым небом.

Так он провел дней десять, а потом вдруг оказалось, что ему уже не хочется спать после завтрака, и обрадованный Гия, которого все это время родители держали подальше от гостя, смог наконец начать «культурную» программу.

Сначала они с Курниковым совершили поход по достопримечательностям усадьбы Парцвания.
Курникову был продемонстрирован обширный ухоженный огород, с рвущимися к небу побегами фасоли и огурцов, с пламенеющими перцами и помидорами, длинными грядками кудрявой пряной зелени, особой капустой — лаханой, — похожей на балерин в зеленых пачках, стоящих на одной ноге, и прочей знакомой и незнакомой съедобной растительностью.

Вокруг дома был разбит сад, и дом совершенно прятался в его зелени, с дороги только крыша, крытая оцинкованным железом, и была видна.
В саду росли деревья, о существовании которых Курников знал только понаслышке: например, он впервые увидел инжир с пряно пахнущими листьями и такими сладкими плодами, что, казалось, во рту становилось сладко только от взгляда на них. Груши, истекавшие соком так, что есть их приходилось, наклонившись вперед, чтобы не залить рубашку.
Лавровишня поразила его воображение и вкус, и он навсегда влюбился в ее черные лакированные плодики, собранные в свечки, темно мерцавшие среди кожистых листьев.
Хурму Курников ел — осенью ее продавали и в Н., но корольки попробовал впервые и понял, что они нравятся ему гораздо больше.
Гия сетовал, что они приехали поздно и не застали мушмулы, но обещал в следующий раз привезти Курникова сюда весной, чтобы он мог попробовать эти плоды, вкуснее которых нет ни в Аджарии, ни на всей Земле.

По периметру усадьба была обсажена ореховыми кустами, а несколько деревьев грецких орехов с лихвой снабжали семью и позволяли хозяйке щедро использовать их в готовке.

Весь склон горы ниже дома являл собой террасную чайную плантацию, а выше дома на таких же террасах росли цитрусовые деревья, усеянные зелеными плодами разной величины — мандарины, лимоны, апельсины.

Курникова поразило, что если Маквале, матери Гии, когда она готовила обед, нужен был лавровый листик, то она просто выходила во двор и срывала его с одного из кустов, растущих вдоль дорожки, ведшей к воротам.

Все было необычно в этой усадьбе, непохоже на ту северную деревню, которую знал и к которой привык Курников. Правда, было и то, что роднило их: здешние хозяева так же, как и мать Нинки, работали от темна до темна, и руки у них были такие же натруженные и мозолистые, - это делало их более понятными Курникову, сближало его с ними и помогало в общении.

Познакомив старшего друга с достопримечательностями родного гнезда, Гия стал организовывать экскурсии по окрестностям.
После утреннего морского заплыва Курникова они клали в старый солдатский вещмешок Васо хлеб, сыр, зелень, баклажку домашнего вина и отправлялись шляться по горам и долам.

Курникову страшно хотелось достичь вершины горы, что им удалось сделать за час лавирования между густо растущими деревьями, кустарником подлеска, папоротниками, зарослями ежевики и орешника.
На вершине оказалась поляна, поросшая тончайшей шелковой травой, и совершенно неожиданно паслась корова, отнесшаяся к появлению двух бродяг с замечательным равнодушием.

Курников подошел к краю поляны и замер, не в силах произнести ни слова: далеко внизу лежало море, и какой-то белый корабль парил между синевой моря и синевой неба.

- Это «Россия», - сообщил ему Гия, - между прочим, можем на обратном пути на ней до Одессы доплыть, а там уже на самолет или поезд...

Курников молчал. Он был полностью захвачен этим пустым простором, заполненный одной только синевой — такой разной у моря и неба, и в то же самое время делающей их родственными друг другу, связывающей воедино две стихии, скрадывающей границу между ними, это и ее саму превращало в некую самостоятельную субстанцию, почти осязаемую, настолько плотную, что, казалось, протяни руку к небу, и она, погрузившись в этот аквамарин, тоже окрасится и станет невидимой, сольется с фоном...

Курников подумал, что он не возражал бы целиком слиться с этим небом, этим морем, этим прозрачным воздухом, пронизанным солнечными лучами. Стать невесомым и парить в этой голубизне, невидимым и недосягаемым для всех...

Курников все стоял и стоял у обрыва, и Гия, что-то поняв, умолк, сел, а потом лег, рядом на траву и стал думать о чем-то своем, глядя в высокое небо.
Было очень тихо, только пчелы гудели над цветами, гремела боталом корова, да в ветвях деревьев, окружавших поляну, громко и радостно щебетали и переговаривались невидимые птицы.

Вдруг Гия сел и начал читать на грузинском какие-то стихи. Курников не повернулся к нему, но весь обратился в слух, а когда Гия смолк, повернулся к нему.

- Что это ты читал?
- Николоза Бараташвили, «Синий цвет», - чуток был молодой друг Курникова, что-то понял сам, без объяснений — иначе почему бы он стал читать именно это стихотворение?
- Перевести можешь?
- Так уже перевели...Пастернак перевел....целиком перевод не помню...
- Ну, что помнишь.

И опять Курников смотрел на море, а Гия, медленно, останавливаясь и запинаясь, читал ему стихи, удивительно созвучные его теперешнему состоянию.

Проснувшись однажды утром, Курников услыхал теньканье дождя. Он выглянул в окно и увидел раскисший двор, мокрые деревья и утку, спокойно и важно идущую под дождевыми струями в сопровождении выводка утят.
Курников вышел в кухню и спросил у Васо, чинившего перед очагом мотыгу, нет ли у него случайно резиновых сапог.
Сапоги нашлись, нашелся и солдатский плащ-палатка, и Курников отправился к морю.

Кусты ежевики, растущие вдоль тропы, орошали его пригоршнями дождевой воды: намокшие ветки поникли, и пройти мимо, не задев их, было невозможно.
Под ногами чавкала размокшая глина, Курников то и дело оскальзывался на ней, но воздух был таким промытым, таким свежим, что было понятно: то, чем дышали люди до этого дождя, чистым воздухом не являлось.

Тишина в это утро стояла необычайная, только дождь ровно шумел в кронах деревьев, да какой-то гул стоял в воздухе, гул, которого Курников, как ему казалось, раньше не замечал.

Выйдя из зарослей на пляж, он понял природу этого гула: на море бушевал шторм.

Куда делась синева воды и неба?! Небо было укрыто серыми тучами, исторгавшими из своих недр потоки дождя, а волны, которые море швыряло на камни пляжа, приобрели мутный серо-зеленый цвет и выглядели студенистой массой. Курникова передернуло — так неприятны были ему и эта расцветка, и это ощущение студня, идущее от воды.
Он впервые видел шторм на море, и это зрелище его захватило в первый момент, и он стоял, поливаемый дождем, не в силах оторваться от этой демонстрации чистого гнева, гнева беспричинного, а потому пугающего вдвойне.

Но долго любоваться штормом Курникову не пришлось: одна волна почти дохлестнула свою многотонную студенистую тушу, почти обрушилась на него, но ее мощи все же немного не хватило, и Курников, инстинктивно отшатнувшись, решил, что это знак и пошел назад к дому.
Такое море не могло ему помочь: слишком много злой энергии выплескивалось в воздух, отчего он становился напряженным, нервно вибрирующим, будорожащим — а Курникову нужен был покой. Тишина была ему нужна, неподвижность. Не реветь должна была морская вода, а нежно и приглушенно хлюпать и плескаться вокруг него, не звенеть должен был воздух от перенапряжения, а дышать неподвижным зноем, свежестью, умиротворением.

И Курников прибавил шагу, стремясь как можно быстрее уйти от оргазмических судорог моря, все содрогавших и содрогавших беззащитно распластанный бессильный берег.

Дожди, судя по всему, зарядили надолго. Правда, время от времени — утром или среди дня — выдавались несколько солнечных часов, и тогда Васо и Маквала спешили на свой огород, в сад и на плантации: когда живешь плодами рук своих, расслабляться нельзя.

Курников, скучавший без заплывов и прогулок, предложил Маквале свою помощь в прополке грядок, но она в панике отказалась: как это она гостя работать заставит?!
Но Курников очень ловко придумал, что он спортсмен, что ему нужны нагрузки, а погода не позволяет тренироваться, так вот, прополка ему заменит тренировки. Это не чтобы ей, Маквале помочь, это только ради его личных целей...
Маквала посмотрела на него с подозрением, но, не найдя подвоха в его словах, согласилась, и пару дней Курников, действительно, исправно полол, подправлял жерди, служившие подставками для фасоли, собирал огурцы, лук и редиску — и нарушенные, было, штормом равновесие и покой постепенно стали восстанавливаться.

На третий день Маквала спросила его:
- Гия сказал, у тебя родственники в Батуми живут? Зачем не едешь к ним? Родственников обижать нельзя, навести их.
- Да я сначала такой усталый был, что ни двигаться, ни разговаривать не мог.
- Сейчас можешь?
- Вроде бы, да.
- Так поезжай. Гия отвезет тебя. Ты там не оставайся — бери их в машину и вези сюда. Пока вы ездить будете, я обед сделаю, приедете — покушаете, вино выпьете...кто у тебя там?
- Сестра с мужем и сыном.
- Ваймэ! Родной сестра?!
- Да.
- И ты до сих пор не навестил ее? Все, уходи с моего огорода, иди мойся, одевайся и без сестры не возвращайся в мой дом! Люди, где это видано — две недели уже здесь торчит, сестру еще не навестил! Вы, русские, не понимаете, что такое семья, родня...разве человек может жить без родни?! Чего стоишь?! Кыш, кыш, иди, я сказала, буди этого бездельника — моего сына, - и чтобы через час духа вашего здесь не было!
- Чего ты шумишь, Маквала? - раздался голос Васо, - чего ты гостя ругаешь? Разве можно на гостя кричать?

Васо подошел к ним. В руках он держал починенную мотыгу: собирался рыхлить землю на кукурузном поле.

- Да ты только послушай! У гостя нашего в Батуми родная сестра живет, а он ее не навестил даже ни разу, на моем огороде, как баба, ковыряется, вместо того, чтобы в город поехать и сестру повидать...
- Вай, батоно, не слушай ее, делай, как тебе нужно. Нужно машина? Бери, езжай, пусть сестра твоя к нам в гости приезжает вместе с тобой, мы рады будем.
- Я ему то же самое сказала, - недовольно фыркнула Маквала.
- То ты, а то — я, - важно ответил ей Васо, - разницу узнай, да! Иди, буди Гию, - обратился Васо к Курникову, - он тебя отвезет. Мать, бросай свой огород — иди обед для дорогих гостей готовь, чтобы принять как следует. Я пойду часок-другой помотыжу, пока дождя нет, а ты иди, иди, - замахал он на Курникова темной мозолистой рукой, - иди, не теряй зря время.

У Костика было очень плохое настроение. Он сидел верхом на маленькой скамеечке, покрашенной масляной краской в голубой цвет и ныл:
- Мааааамаааа, я не хочу каааааашиииии, я не бууууудуууу каааааашууууу...
Людмила, сдерживаясь из последних сил, сжав губы, сосредоточенно перемешивала манную кашу в ковшике. Керосинка чадила, нужно подрезать фитиль, но начинать сейчас эту грязную работу было бы не ко времени: и так они с Костиком проспали — этот дождь навевал такую сонливость, что она чувствовала себя осенней мухой, у которой не осталось сил цепляться за потолок и которая вот-вот упадет...

В дверь постучали, затем она немедленно открылась, и в комнату вошел Курников.
Он огляделся, посмотрел на Людмилу и произнес:
- Гоголь, «Ревизор», финал пьесы, немая сцена.

Тут Костик, умолкнувший, было, при виде дяди, вдруг завизжал и кинулся к Курникову. Тот подхватил мальчика на руки, прижал к себе и через его плечо виновато посмотрел на сестру.

Продолжение следует.

Ссылки на все части романа.