"Ведь если они победят нас, то придут к вам, как пришел к вам Гитлер."


В прошлую войну я отфрендила пять человек и отписалась от двух сообществ.
Перестала слушать двух исполнителей и разговаривать с тремя знакомыми.
В эту войну, к счастью, отфренживать не пришлось.

А телевизор я стараюсь не смотреть, все боюсь, что какой-нибудь деятель, которого я считала приличным человеком, ляпнет что-нибудь типа фразочки "израильская реакция непропорциональна", и потом его видеть будет противно. Или актер выскажется так, что и кино с ним потом не посмотришь, будешь думать: а, вот он – или придурок, или фашист...
Придурок, потому, что не хочет знать правду, а фашист – потому, что, если не придурок, то знает правду, а значит – подписался под лозунгом ХАМАСа, в точности повторяющем лозунг Гитлера: смерть евреям.
Я хожу по улицам своего города, смотрю на людей. Каждое утро – один и тот же маршрут, в одно и то же время. От дома до работы.
Вот идет пожилой рав – я встречаю его каждое утро, сверяю по нему часы. Он в кипе, и с белой бородой до пояса. В суккот он несет с собой все положенные по сезону предметы в специальном футлярчике, в другие дни – только таллит и тфилин – он явно ходит или учиться, или учить. Мы незнакомы, но здороваемся по утрам. Почему бы не пожелать друг другу хорошего дня? Его хотят убить, потому что он живет здесь.
Вот девочка лет восьми – пшеничные волосы собраны в хвост, вздернутый нос, веснушки. В прошлом году она ходила с сестричкой – очень похожей, но без веснушек. В этом году ходит одна – может быть, вторая теперь ходит в другую школу? Ее хотят убить, потому что она живет здесь.
Папа с двумя детьми – я называю их про себя "семейство муравьев" – он отвозит детей в садик на велосипеде, дети в специальных сиденьях, один на раме, второй на багажнике, оба малыша с сосками, и у всех троих – папы и двух детишек - к каскам приделаны проволочные "усы" с пенопластовыми шариками на концах. Когда они едут, шарики смешно покачиваются. Их хотят убить, потому что они живут здесь.
Еще одна девочка лет девяти – она всегда опаздывает в школу, я встречаю ее в восемь утра, а до школы еще бежать и бежать, и она бежит и бежит, тащит за собой рюкзак на колесиках, колесики дребезжат, издалека доносится звонок на урок, и она бежит еще быстрее, темные волосы летят, расстегнутая курточка трепещет. Ее тоже хочет убить г-н Хания, хотя он никогда не видел ее и не подозревает о ее существовании.
Строгая дама, всегда в юбке и пиджаке, гранатовые бусы, очки, сердитый взгляд, поджатые губы, вид конторской служащей, которую уже все достали, хотя рабочий день еще не начался. Наверное, она работает в институте национального страхования, он находится на нашей улице, ей бы это пошло. Ее тоже хотят убить, она оккупантка, хотя она явно родилась здесь, а не оккупировала эту землю, и ни у кого ее не отняла.
Папа везет годовалого малыша в коляске, они останавливаются поговорить с собакой за забором, со встречным прохожим, с летящей мимо птицей. На них смотрят через прицел оптической винтовки затуманенные ненавистью глаза.
Мама ведет только научившуюся ходить малышку в сад. Девочка упала и заплакала, мама присела напротив на корточки и объясняет, почему так получилось: не нужно бежать так быстро, надо поднимать ножки, когда идешь, и тогда ты не упадешь. Эта девочка в смешной шапочке с помпоном, которая только что плакала, и уже смеется, обнимая маму - виновата в том, что жители Газы уже который год живут беднее, чем мы, и не хотят строить дома, а хотят убивать, и учат этому своих детей.
Я иду мимо новых домов с балконами, уставленными цветами, мимо старых домов, увитых плющом, мимо зеленеющих – в пустыне – деревьев, мимо детских площадок, кафе, где люди сидят по утрам с газетой, мимо магазинчика с посудой и булочной по соседству – владелец магазинчика и булочник пьют кофе со сливками за складным столиком прямо на тротуаре и степенно беседуют. Израильские агрессоры, убивающие маленьких детей.
Я сажусь в автобус. Водитель – всегда жизнерадостный эфиоп, специально для меня он выучил по-русски "доброе утро" и говорит это без акцента. Его тоже хотят убить, он оккупант – он виноват в страданиях несчастного палестинского народа, в том, что у них нет автобусов и нет дорог, а есть только ненависть и много оружия, везде, где только можно - оружие.
В вагоне поезда утром пахнет кофе, апельсинами, свежим хлебом. Кто-то уткнулся в компьютер, кто-то пьет кофе или жует бутерброд, солдаты почти всегда спят. Попеременно звонят мобильные телефоны – одни отвечают тихо, другие беседуют на весь вагон. Все эти люди – под прицелом градов, касамов, автоматов. Только потому, что они евреи и опять, уже второй раз за последние 100 лет, не хотят тихо и незаметно исчезнуть с земного шара и решить свой вопрос окончательно.
Нас хотят убить, потому что за это платят. Нас хотят убить, потому что мы хотим работать, а не воевать. Нас хотят убить, потому что мы построили в пустыне сад.
Нас хочет убить народ, которого нет, жители государства, которого нет – наемники нового бесноватого фюрера, Ахмадинеджада. Нас хотят убить уже много лет, только за то, что мы другие.
И те, кто поддерживает в этой войне несуществующий народ несуществующей страны Палестины, – они тоже хотят нас убить, хотя мы не сделали им ничего плохого, они ничего не знают о нас, и не хотят знать, и морщат нос: "опять вы развонялись, когда же вы успокоитесь уже, когда же вы наконец сдохнете", - и гордятся почему-то своей такой непримиримостью к агрессорам, вся агрессия которых состоит лишь в том, что они, с трудом оправившись от Катастрофы, пытаются просто жить, строить, пить кофе на чистых улицах и растить своих детей не под звуки сирен воздушной тревоги. Ходить по городу, не боясь зайти в автобус, в котором может в любой момент взорваться зомбированный подонками охочий до гурий юный герой.
Эти люди, которые без конца разводят руки в недоумении: "как вы можете воевать с таким несчастным народом?" – не надо торопить историю. Ведь если они победят нас, то придут к вам, как пришел к вам Гитлер.