Он пришел к нам, когда харча оставалось на два дня. Красивая умная морда, пушистая шерсть, хвост кольцом. Глаза потрясающие – один оранжевый, другой зеленый. Сытый, но не так, как были сыты псы в Грозном, – питающиеся мертвечиной в развалинах, они становились безумными, их психика не выдерживала. Этот был добродушен.

Мы его предупреждали. Мы говорили с ним, как с человеком, и он все понимал. Там, на войне, вообще все очень понятливые – человек, собака, дерево, камень, река. Кажется, что у всех есть душа. Когда ковыряешь саперной лопаткой каменную глину, с ней разговариваешь, как с родной: «Ну давай, миленькая, еще один штык, еще чуть‑чуть…» И она поддается твоим уговорам, отдает тебе еще часть, пряча твое тело в себе. Они все всё понимают, они знают, какова их судьба и что будет с ними дальше. И они вправе делать свой выбор сами – где расти, куда течь, как умирать.

Мы его не уговаривали – достаточно одного слова, и так все ясно. Мы его предупредили. Он понял и ушел. Но потом вернулся. Он хотел быть с нами. Он сам сделал свой выбор. И никто его не гнал.

Жратва у нас закончилась на пятый день. Еще сутки нам удалось продержаться на коровьем боку, полученном в качестве гуманитарки от стоящего неподалеку пятнадцатого полка. Потом не осталось ничего.

– Я его освежую, если кто‑нибудь убьет, – сказал Андрюха, наш повар, поглаживая Шарика за ухом, – я его не буду убивать, я люблю собак. И вообще животных.

Никто не захотел. Мы ломались еще полдня. Все это время Шарик сидел у наших ног, слушал разговоры – кому его убивать.

В конце концов решился Андрюха. Он отвел Шарика к реке и выстрелил ему за ухо. Убил сразу, с первого выстрела, даже визга не было. Освежеванную тушку он повесил на сук.

Шарик был упитан, на боках лоснился жир.

– Жир надо срезать, – сказал Андрюха, – он у собак горчит.

Я срезал жир, порубил теплое мясо. Проварив его для начала два часа в котле, мы потушили его с кетчупом – у нас еще оставалось немного кетчупа из сухпайков. Мясо получилось очень вкусное.

На следующее утро нам завезли сечку.