Антуан де Сент-Экзюпери об испанских анархистах.
Из "ПИСЬМА ЗАЛОЖНИКУ"
...Это случилось в Испании, я там был корреспондентом в дни гражданской
войны. Часа в три ночи я опрометчиво явился безо всякого разрешения на
товарную станцию посмотреть, как грузят секретное оружие. В полутьме, в
суете погрузки моя дерзость, пожалуй, осталась бы незамеченной. Но я вызвал
подозрения у ополченцев-анархистов.
Все вышло очень просто. Я и не слыхал как они, мягко, бесшумно ступая,
окружили меня и вот уже обступили вплотную, будто сжалась осторожная рука.
Дуло карабина легонько уперлось мне в живот, и молчание показалось мне
торжественным. Наконец я догадался поднять руки.
Я заметил, что они пристально смотрят не в лицо мне, а на мой галстук
(мода анархистского предместья не одобряла подобных украшений). И невольно
съежился. Я ждал выстрела - в те времена суд был скорый. Но выстрела не
последовало. Несколько мгновений совершенной пустоты, все замерло, только
грузчики двигались словно в каком-то неправдоподобном танце, где-то в ином
мире... а затем мне кивком велели идти вперед, и мы не спеша зашагали через
рельсы сортировочной станции. Меня захватили в полном безмолвии, без единого
лишнего движения. Так действуют обитатели морских глубин.

Вскоре я очутился в подвале, где размещался теперь сторожевой пост. При
чахлом свете убогой керосиновой лампы сидели еще ополченцы и дремали, зажав
между колен карабины. Они равнодушно, вполголоса перекинулись несколькими
словами с моими провожатыми. Один из них меня обыскал.
Я говорю по-испански, но каталанского не знаю. Все же я понял, что у
меня спрашивают документы. А я забыл их в гостинице. Я ответил:
"Гостиница... Журналист..." - но совсем не был уверен, что меня понимают. Из
рук в руки переходила улика - мой фотоаппарат. Кое-кто из ополченцев,
которые прежде зевали, устало обмякнув на колченогих стульях, теперь
скучливо поднялся и прислонился к стене.
Да, всего отчетливей здесь ощущалась скука. Скука и сонливость. У этих
людей словно уже не осталось сил хоть к чему-то отнестись со вниманием.
Пусть бы уж они смотрели враждебно, все же и это - подобие человеческих
отношений. Но меня не удостаивали ни малейшим знаком гнева или хотя бы
неодобрения. Несколько раз я по-испански пытался протестовать. Все протесты
канули в пустоту. Слова мои не вызвали никакого отклика, на меня смотрели,
как на рыбешку за стеклом аквариума.
Они ждали. Чего они ждали? Возвращения кого-то из своих? Рассвета? Я
говорил себе: "Может быть, они ждут, когда захочется есть..."
И еще я говорил себе: "Экая будет глупость! Это же просто нелепо!.."
Куда сильней тревоги было во мне другое чувство - отвращение к бессмыслице.
Я говорил себе: "Сейчас они очнутся, захотят действовать, и меня
пристрелят!"
Грозила ли мне и вправду опасность? Вправду ли они все еще не понимали,
что я не диверсант и не шпион, а журналист? Что документы мои остались в
гостинице? Решили они уже, как со мной поступить? Что они решили?
Я знал о них только одно: они ставят к стенке без особых угрызений
совести. Застрельщики любых переворотов, к какой бы они партии ни
принадлежали, преследуют не людей (человек сам по себе в их глазах ровно
ничего не значит) они ищут симптомы. Истина, не согласная с их собственной,
представляется им заразной болезнью. Заметив подозрительный симптом,
носителя заразы отправляют в карантин. На кладбище. Оттого таким зловещим
казался мне этот допрос - опять и опять мне бросали односложные непонятные
слова, и я не знал, о чем они. Шла игра вслепую, и ставкой была моя шкура. И
еще от этого мне неодолимо захотелось доказать им, что я живой, настоящий,
крикнуть что-то о себе, подтвердить подлинность моей судьбы какой-то весомой
приметой. Хотя бы - сколько мне лет. Возраст - это не шутка! Он вмещает всю
твою жизнь. Зрелости достигаешь так медленно, постепенно. Пока ее
достигнешь, приходится одолеть столько преград, излечиться от стольких
недугов, столько превозмочь горя, столько победить отчаяния, стольких
опасностей избегнуть, - а львиную долю их ты даже и не заметил. Зрелость
рождается из стольких желаний и надежд, из стольких сожалений, забвения и
любви. Твой возраст - какой же это груз опыта и воспоминаний! Наперекор всем
препонам, ухабам и рытвинам, худо ли, хорошо ли, с грехом пополам движешься
вперед, словно надежный воз. И вот, благодаря сцеплению многих счастливых
случайностей, ты чего-то достиг. Тебе уже тридцать семь. И даст бог,
надежный воз повлечет груз воспоминаний еще дальше. Итак, я говорил себе:
"Вот к чему я пришел. Мне тридцать семь". Хотелось обременить моих судей
столь весомым признанием... Но меня больше ни о чем не спрашивали.
И тогда свершилось чудо. То было чудо очень скромное. Я не захватил с
собой сигарет. И когда один из моих стражей закурил, я, сам не знаю отчего,
слегка улыбнулся и знаком попросил у него сигарету. Сперва он потянулся,
медленно провел рукой по лбу, поднял глаза, посмотрел уже не на мой галстук,
а мне в лицо - и, к моему немалому изумлению, тоже чуть улыбнулся. Это было
как первый луч рассвета.
Чудо это не стало развязкой драмы, оно просто рассеяло ее - так свет
рассеивает тьму. И драмы как не бывало. С виду ничто не переменилось. Убогая
керосиновая лампа, бумаги, раскиданные на столе, прислонившиеся к стене
люди, краски, запахи - все оставалось прежним. И однако, все преобразилось в
самой своей сути. Эта улыбка дала мне свободу. Это был знак столь же
несомненный, столь же ясно предвещал он череду событий и столь же был
необратим, как восход солнца.
Он открывал новую эру. Все оставалось по-старому - и все стало иным.
Стол с беспорядочно раскиданными бумагами ожил. Ожила керосиновая лампа.
Ожили стены. Будто некое волшебство развеяло скуку, которую источала в этом
подземелье каждая мелочь. Словно сызнова потекла по жилам незримая кровь,
связуя все здесь воедино и всему возвращая смысл.
И те, кто был в комнате, не шелохнулись, но еще мгновенье назад они мне
казались непостижимо далекими, словно допотопные чудища, - и вот
возрождались к жизни близкой и понятной. С необыкновенной остротой я ощутил:
все мы люди! Все мы живые! И я им сродни.
Юноша, который мне улыбнулся, только что был всего лишь исполнителем,
орудием, частицей какого-то чудовищного муравейника - и вот, оказывается, он
немного неловок, почти застенчив, и застенчивость эта полна обаяния. Едва ли
этот террорист был менее груб, чем любой другой. Но в нем проснулся человек
- и сразу стало ясно, что где-то в душе он беззащитно мягок! Мы, люди, так
часто напускаем на себя неколебимую суровость, но втайне каждый изведал и
колебания, и сомнения, и скорбь...
Ничего еще не было сказано. И однако, все было решено. Анархист
протянул мне сигарету, а я благодарно положил руку ему на плечо. И теперь,
когда лед был сломан, другие ополченцы тоже снова стали людьми, и я вступил
в круг их улыбок, точно в раскрывшуюся передо мной привольную страну.
Я погружался в их улыбки, как когда-то - в улыбки наших спасителей в
Сахаре. Товарищи искали нас несколько дней и наконец отыскали, приземлились
как можно ближе и шли к нам широким шагом, и размахивали руками, чтобы мы
издалека увидели: они несут нам бурдюки с водой. Улыбка спасителей, когда я
терпел аварию, улыбка потерпевших аварию, которых спасал я, тоже
вспоминается мне словно родина, где я был безмерно счастлив. Подлинная
радость - это радость разделенная. И спасая людей, находишь эту радость.
Вода обретает чудодейственную силу, лишь когда она - дар сердца.
Заботы, которыми окружают больного, убежище, дарованное изгнаннику,
даже прощение вины только тогда и прекрасны, когда ^праздник этот озаряет
улыбка. Улыбка соединяет нас наперекор различиям языков, каст и партий. У
меня свои обычаи, у другого - свои, но мы исповедуем одну и ту же веру.

http://lib.mediaring.ru/EKZUPERY/ekzuperi_letter.txt

ИЗ КНИГИ "СМЫСЛ ЖИЗНИ"
ИСПАНИЯ В КРОВИ
"НРАВЫ АНАРХИСТОВ
и уличные сценки в Барселоне"
"Приятель только что рассказал: вчера он прогуливался по безлюдной улице, и вдруг патрульный кричит ему:
- Сойти с тротуара!
А он не расслышал и не подчинился. Патрульный вскидывает карабин, стреляет, но мажет. Однако пуля продырявила шляпу. И приятель, которому таким образом напомнили об уважении к оружию, переходит с тротуара на мостовую...
Патрульный, перезарядив карабин, прицеливается, но, поколебавшись, опускает оружие и мрачно рычит:
- Вы что, оглохли?
Восхитительно, не правда ли?
Ведь они хозяйничают в городе, эти анархисты. Они стоят на перекрестках группами по пять-шеть человек, охраняют отели или носятся на сумасшедшей скорости по улицам в реквизированных "испано-сюизах".
В первое же утро военного мятежа они. вооруженные одними ножами, взяли верх над артиллеристами, которых поддерживали пулеметчики. Они отбили пушки. Одержав победу, они захватили оружие и боеприпасы в казармах и, как и следовало ожидать, превратили город в крепость. В их руках вода, газ, электричество, транспорт.

Прогуливаясь утром по городу, я вижу, как они укрепляют свои баррикады. Тут и простенькие стенки из булыжника, и настоящие крепостные валы. Заглядываю за стену. Они там. Они разорили соседний дом и готовятся к гражданской войне, развалясь в красных учрежденческих креслах... А у тех, что охраняют мой отель, тоже дел по горло. Они носятся вверх и вниз по лестницам. Спрашиваю:
- Что происходит?
- Рекогносцировка...
- Зачем?
- Ставим на крыше пулемет...
- Зачем же?
Пожимают плечами.
Утром по городу прошел слух: говорят, правительство попытается разоружить анархистов...
А я думаю, что оно откажется от этого намерения.
Вчера я сделал несколько снимков нашего гарнизона - в каждом отеле есть свой гарнизон - и теперь разыскиваю здоровенного чернявого парня, чтобы вручить ему его изображение.
- Где он? Я хочу отдать ему фотографию.
Смотрят на меня, почесывают в затылке, затем с огорчением признаются:
- Пришлось его расстрелять... Он донес на одного, что тот фашист. Ну, раз фашист, мы его к стенке... А оказалось, это никакой не фашист, а просто его соперник...
Им не откажешь в чувстве справедливости.
В час ночи, на Рамбла, слышу:
- Стой!
В темноте возникают карабины.
- Дальше нельзя.
- Почему?
Разглядывают под фонарем мои документы, возвращают их.:
- Можете пройти, но берегитесь: тут, наверно, будут стрелять.
- Что происходит?
Не отвечают.
По улице медленно тянется колонна орудий.
- Куда это?
- На станцию, отправляются на фронт.
Хотелось бы посмотреть на эту отправку. Пытаюсь подольститься к анархистам.
- До станции далеко, а тут еще дождь... Может, вы дадите машину?..
Один из них с готовностью исчезает. Он возвращается в реквизированном "делаже".
- Мы вас подвезем...
И я качу к вокзалу под защитой трех карабинов.
Забавная порода эти анархисты. Я их еще не раскусил. Завтра заставлю их разговориться и повидаю их великого трибуна Гарсиа Оливера.

http://spain1930s.blogspot.com/2008/02/blog-post_05.html