Милан Кундера. Трагедия Центральной Европы Пер. с англ. Андрея Пустогарова
The New York Review of Books. VOL. 31, № 7 • APRIL 26, 1984
1
В ноябре 1956 г., незадолго до того, как артиллерийский огонь сравнял с землей его офис, директор Венгерского Агенства Новостей отправил всему миру отчаянное послание – телекс, возвестивший начало русского вторжения в Будапешт. Текст оканчивался словами: "
Мы умрем за Венгрию и за Европу".
Что значила эта фраза? Она без сомнения означала, что русские танки угрожали Венгрии и таким образом самой Европе. Но в чем была эта угроза Европе? Собирались ли русские танки прорваться сквозь венгерскую границу на Запад? Нет. Директор Венгерского Агентства Новостей подразумевал, что, напав на Венгрию, русские атаковали саму Европу. Он был готов умереть за то, чтобы Венгрия оставалась Венгрией и частью Европы.
Но фраза эта, и после того, как мы вроде бы поняли ее смысл, продолжает нас интриговать. В самом деле, и во Франции, и в Америке принято считать, что во время вторжения на карту было поставлено существование политического режима, а вовсе не существование Венгрии или Европы. Никто в Америке и Франции не считал, что это угроза Венгрии как таковой, и никто уж точно не понял, почему венгр, глядя в лицо смерти, обратился к Европе.
Когда Солженицын выступил против коммунистического угнетения, разве он взывал к Европе, как к фундаментальной ценности? Нет.
"Умереть за свою страну и за Европу" – это не придет в голову в Москве или Ленинграде; но именно так подумают в Будапеште или Варшаве.2
Что же значит Европа для венгра, чеха, поляка? На протяжении тысячелетий их народы принадлежали к части Европы, основой которой стало Римское Христианство. С ним неразрывно связана их история.
Для них слово "Европа" относится не к географии, а к сфере духа, являясь синонимом слова "Запад". В тот момент, когда Венгрия перестает быть частью Европы, она перестает быть частью Запада, а значит – лишается собственной истории и судьбы, утрачивает свою суть.
"Географическая Европа" (простертая от Атлантики до Урала) всегда делилась на две части, каждая из которых развивалась самостоятельно: одна была неразрывно связана с античным Римом и католической церковью, другая – опиралась на Византию и православную церковь. После 1945 года граница между этими двумя Европами передвинулась на несколько сотен километров на запад, и однажды утром несколько наций, всегда причислявших себя к Западу, обнаружили, что теперь они находятся на Востоке.
Как следствие, после войны ситуация по-разному сложилась в трех частях Европы: в Западной, в Восточной, и – наиболее остро – в той части, что географически находится в центре, и чья культура принадлежит Западу, а политический режим – Востоку.
Противоречия Европы, которую я называю Центральной, помогают понять, почему наиболее драматические европейские события последних тридцати пяти лет были сосредоточены здесь: великое венгерское восстание 1956 года и кровавая резня, последовавшая за ним; пражская весна и оккупация Чехословакии в 1968 году; восстания в 1956, 1968, 1970 и это недавнее в Польше. По своему драматизму и влиянию на историю ни одно из событий в "географической Европе" – Западной или Восточной – не может сравниться с последствиями центральноевропейских восстаний. Каждое из них было поддержано почти всем населением, и ни один из режимов не продержался бы и трех часов без помощи русских. Нам пора осознать: происходящее в Праге или Варшаве в основе своей – это не драма Восточной Европы, Советского блока или коммунизма; это драма Запада – ему угрожают, его теснят, промывают ему мозги, а он упорно защищает свою суть.
Самосознание народа или цивилизации сосредотачивается в том, что мы называем "культурой". И если это самосознание подвергается угрозе исчезновения, интенсивность культурной жизни соответственно возрастает, она приобретает все большее значение, пока культура не становится жизненно необходимой ценностью, объединяющей народ. Вот почему во время каждого из центральноевропейских восстаний культурная традиция и творчество современников приобретали огромное и решающее значение – значительно большее, чем при других массовых восстаниях в Европе.
Именно венгерские писатели, образовавшие группу, названную в честь поэта-романтика Шандора Петефи, начали мощную критику режима и подготовили взрыв 1956 года. Именно воздействие театра, кино, литературы, философии накануне 1968 года привело в результате к Пражской Весне. Именно запрещение пьесы великого польского поэта-романтика Адама Мицкевича вызвало знаменитое восстание польских студентов в 1968 году. Этот счастливый союз культуры и жизни, творчества и народного движения придал центральноевропейским восстаниям неподражаемую прелесть, навсегда очаровавшую всех, кто застал те времена.
3
Мне могут сказать: Мы признаем, что центральноевропейские страны действительно защищали свою идентичность, над которой нависла угроза, но эта ситуация не исключительна. Россия находится в том же положении. Она тоже может утратить свою самобытность. Не спорю, это не Россия, а коммунизм лишает нации их сути и делает русский народ своей первой жертвой. И русский язык удушает языки других наций советской империи не потому, что русские хотят "русифицировать" остальных, а потому, что советская бюрократия – глубоко вненациональная, антинациональная, наднациональная – нуждается в инструменте для унификации страны.
Я понимаю эту логику. Я также понимаю опасения русских, что их любимую родину могут спутать с отвратительным коммунизмом.
Но необходимо понять и поляков, чья родина, за исключением краткого периода между двумя мировыми войнами, была в течение двух столетий порабощена Россией, и подвергалась "руссификации" – давлению с целью заставить стать русскими – упорно и неумолимо.
В Центральной Европе, на восточном рубеже Запада, все, а не только поляки, особо чувствительны к угрозе, исходящей от русской мощи. Франтишек Палацкий, выдающийся историк и типичный представитель чешских политических кругов девятнадцатого века, в 1848 году написал ставшее широко известностным письмо в адрес революционного парламента Франкфурта. В нем он оправдывал длительное существование империи Габсбургов тем, что она была единственным заслоном от России, от " державы, которая, уже достигнув в наши дни чудовищной силы, продолжает наращивать ее, становясь неодолимой для любого европейского государства". Палацкий предостерегал: Россия хочет сделаться "всемирной монархией", она стремится к мировому господству. "
Русская всемирная монархия", – писал Палацкий, – "
станет гигантским невообразимым бедствием, неизмеримым и безграничным несчастьем".
Центральная Европа, согласно Палацкому, должна стать семьей равноправных народов, каждый из которых, относясь к другим с уважением и находясь под защитой сильного государства, смог бы развивать свою индивидуальность. Эта мечта, никогда до конца не воплощенная, по-прежнему обладает силой и притягательностью. Центральная Европа всегда стремилась сосредоточить на своей небольшой территории такое же многообразие культур, что и вся Европа целиком, стать маленькой сверхевропейской Европой, ее уменьшенной копией, построенной на основе единственного правила – максимального разнообразия при минимальных размерах. Как же было ей не ужаснуться при виде России, которая основана на прямо противоположном принципе минимального разнообразия при максимальных размерах?
Что могло быть более чуждым Центральной Европе с ее страстью к разнообразию, нежели Россия: монолитная, централизованная, нацеленная на превращение всех наций, входящих в империю (украинцев, белорусов, армян, латышей, литовцев и остальных) в единый русский народ (или, как выражаются в эпоху общепринятых языковых мистификаций, в "
единый советский народ").
Так все же: коммунизм – это отрицание русской истории или ее осуществление?
Он, без сомнения, и ее отрицание (отрицание, например, русской религиозности) и ее осуществление (осуществление центростремительных тенденций и имперских вожделений).
В России замечают преимущественно первый аспект – разрыв традиции. В порабощенных странах считают, что более важен второй – преемственность коммунизма.
4
Но не был ли я чересчур категоричен, противопоставив Россию и Западную цивилизацию? Разве Европа, хоть и разделенная на восток и запад, не является по-прежнему единым целым, наследницей античной Греции и иудейско-христианской философии?
Разумеется. Более того, в течение всего девятнадцатого века Россия, прельщенная Европой, тянулась к ней. Европа тоже была очарована Россией. Рильке утверждал, что Россия – это его духовная родина, на всех оказали влияние великие русские романы, остающиеся неотъемлемой частью общеевропейского культурного наследия.
Все так. И тогдашнее культурное сближение двух Европ – это прекрасное, незабываемое воспоминание. Но верно и то, что коммунизм пробудил в России старые антизападные фобии и грубо направил их против Европы.
Но предмет моих размышлений – не Россия, и я, не располагая специальными знаниями, боюсь заблудиться в ее необъятных проблемах. Я только хочу еще раз подчеркнуть: Россия – это не просто одна из европейских держав, но стоящая на восточных рубежах Запада особая цивилизация, другая цивилизация.
Чеслав Милош пишет в книге "Родная Европа": в XVI и XVII веках поляки вели войну против русских "вдоль протяженной границы. Сами русские никого особо не интересовали... Во время этой войны поляки обнаружили на востоке лишь пустоту, что и породило польское представление о России, как о чем-то, находящемся "где-то там" – за пределами мира".
Казимир Брандыс в "Варшавском дневнике" рассказывает, как одному польскому писателю случилось встретиться с Анной Ахматовой. Поляк стал жаловаться, что все его произведения запрещены.
Ахматова прервала его: "Вы сидели в тюрьме?"
"Нет".
"Но Вас хотя бы исключили из Союза Писателей?"
"Нет".
Ахматова была искренне удивлена: "На что же вы жалуетесь?"
Брандыс замечает:
«
Это истинно русское утешение. Ничто уже не способно их ужаснуть, после того, что произошло с Россией. Но эта логика не для нас. Мы воспринимаем судьбу России, как что-то постороннее, мы не в ответе за нее. Она гнетет нас, но у нас другая доля. То же я могу сказать и о русской литературе. Она меня пугает. Даже сейчас я содрогаюсь от некоторых произведений Гоголя и от всего, что написано Салтыковым-Щедриным. Я бы предпочел ничего не знать об их мире, не знать даже, что он существует».
Суждения Брандыса не отрицают, конечно, значения Гоголя, а скорее выдают ужас перед миром, который встает со страниц его прозы. Этот мир – при достаточном от него удалении – притягивает и очаровывает нас, но стоит оказаться внутри него, как мы сразу понимаем, насколько он нам чужд. Не знаю, хуже ли этот мир, чем наш, но он иной: в России другой (больший) масштаб бедствий, другой образ пространства (настолько огромного, что в нем пропадают целые нации), другое чувство времени (медленного и терпеливого), другая манера смеяться, жить и умирать.
Вот отчего страны Центральной Европы знают: то, что случилось с ними после 1945 года не просто политическая катастрофа – это атака на их цивилизацию. Глубинный смысл их сопротивления – это борьба за сохранение собственной сути или, говоря другими словами, своей принадлежности Западу.
5
Не осталось никаких иллюзий относительно политических режимов в странах – российских сателлитах. Но мы забываем об их трагедии: они исчезли с политической карты Запада.
Почему же это исчезновение осталось незамеченным? Мы считаем, что причина – в самой Центральной Европе.
История поляков, чехов, словаков, венгров была бурной и хаотичной. Традиции государственности были в них слабее и неустойчивее, чем в больших европейских странах. Зажатые между Россией и Германией, народы Центральной Европы расходовали все свои силы на борьбу за выживание и сохранение родного языка. Они никогда не были полностью включены в самосознание Европы и оставались малоизвестной и непрочной частью Запада, скрытые еще и завесой своих странных, едва понятных языков.
У Австрийской империи была уникальная возможность сделать из Центральной Европы единое сильное государство. Но, увы, высоколобый германский национализм не позволил австрийцам выполнить их центральноевропейскую миссию. Они не смогли создать федерацию равноправных наций, и этот их провал стал бедой для всей Европы. Недовольные своим положением, народы Центральной Европы в 1918 году взорвали империю изнутри, не понимая, что хоть она и плоха, но заменить ее нечем. После Первой мировой войны Центральная Европа распалась на небольшие слабые государства, чья уязвимость сделала возможными сначала захват их Гитлером и, затем, триумф Сталина. Вероятно, память об этих событиях и заставляет европейцев относится к Центральной Европе, как к источнику катастроф.
Но, если уж говорить начистоту, у меня есть чувство, что ошибка Центральной Европы вызвана «
идеологией славянского мира». Я намеренно употребляю слово «идеология», так как все это часть политической мистификации, задуманной в XIX веке.
Чехам (вопреки предостережениям своей элиты) нравилось по-детски размахивать «славянской идеологией», считая ее защитой от германской агрессии. Русские тоже с удовольствием использовали ее для оправдания своих имперских планов. «
Русские называют все русское славянским, чтобы потом назвать все славянское русским», – так в 1844 году великий чешский писатель Карел Гавличек предупреждал соотечественников об опасности невежественного восхищения Россией. На эти слова не обратили внимания, так как чехи в течение тысячелетия никогда напрямую не соприкасались с русскими. Несмотря на языковую общность, чехи и русские никогда не были частью одного мира, одной истории, одной культуры. Отношения же поляков и русских всегда можно было определить как «борьбу не на жизнь, а на смерть».
Джозефа Конрада, поляка по происхождению, раздражал ярлык «славянская душа», который навешивали на него и на его книги. Примерно шестьдесят лет тому назад он писал: «
нет ничего более чуждого тому, что в литературном мире зовут «славянским духом», чем польский характер с его рыцарской преданностью моральными ограничениям и повышенным уважением к правам личности». (Как я его понимаю! Я тоже не знаю ничего более нелепого, чем этот культ туманных глубин, трескучие и пустые рассуждения о «славянской душе», которую мне периодически приписывают!)
Тем не менее, идея «славянского мира» укоренилась в историографии. И раздел Европы после 1945 года, объединивший якобы существующий славянский мир (вместе с бедными венграми и румынами, языки которых, конечно, не славянские – но стоит ли волноваться по пустякам?), показался решением почти естественным.
6
Значит, Центральная Европа сама виновата в том, что Запад даже не заметил ее исчезновение?
Не совсем так. В начале ХХ века Центральная Европа, несмотря на политическую слабость, обладала великой, возможно величайшей, культурой. С готовностью признается значение Вены, города Фрейда и Малера, но ведь это значение и оригинальность могли проявиться только на фоне творческого участия других городов и стран. Атональную систему создала школа Шёнберга, но венгр Бела Барток, один из великих музыкантов двадцатого века, раскрыл предельные возможности музыки, основанной на тональном принципе. Романы пражан Кафки и Гашека образовали непревзойденный контрапункт с романами венцев Музиля и Броха. Творческая активность в негерманоязычных странах даже усилилась после 1918 года: мир узнал о Пражском лингвистическом кружке и достижениях структурализма. А в Польше великая троица – Витольд Гомбрович, Бруно Шульц и Станислав Виткевич – предвосхитила европейский модернизм 50-х, особенно так называемый театр абсурда.
Возникает вопрос: был ли этот повсеместный культурный прорыв простым совпадением? Или причина в давней традиции, общем прошлом? Другими словами, действительно ли Центральная Европа является культурным целым со своей собственной историей? И, если это целое существует, где его границы?
Не стоит пытаться провести их точно. Центральная Европа – это не государство: это особая культура или судьба. Ее границы существуют только в воображении и сдвигаются в зависимости от исторической ситуации.
К примеру, в середине XIV века в Карловом университете в Праге собрались интеллектуалы (как преподаватели, так и студенты): чехи, австрийцы, баварцы, саксонцы, поляки, литовцы, венгры и румыны – прообраз многонационального общества, в котором каждая нация сохранила бы родной язык. В самом деле, именно влияние Карлова университет (ректором которого одно время был религиозный реформатор Ян Гус) привело к появлению первых переводов Библии на румынский и венгерский языки.
Затем последовали гуситские войны, венгерский ренессанс при Матиаше Корвине, оказавший влияние на всю Европу, образование империи Габсбургов в результате объединения трех независимых государств – Богемии, Венгрии и Австрии, войны с турками, контрреформация XVII века. В эту эпоху культурное своеобразие Центральной Европы проявилось в расцвете искусства барокко, охватившего огромное пространство от Зальцбурга до Вильнюса. На карте Европы обозначились два противоположных полюса: барочная Центральная Европа (с преобладанием иррационального начала, с главенствующими живописью, скульптурой и, особенно, музыкой) и классицистская Франция (с преобладанием рационального, со стоящими на первом месте литературой и философией). Именно барочный период многие считают основой удивительного взлета центральноевропейской музыки, что, развиваясь от Гайдна к Шонбергу, от Листа к Бартоку, стала концентрированным выражением пути, который проделала музыка всего континента.
В XIX веке борьба за создание национальных государств (борьба поляков, венгров, чехов, словаков, хорватов, словенцев, румынов, евреев) противопоставила народы друг другу. Тем не менее, все они – разобщенные, эгоистичные, изолированные – прошли сквозь экзистенциальные испытания, сквозь выбор между существованием и исчезновением, иначе говоря, между сохранением самобытности и растворением в более многочисленном этносе. Даже перед австрийцами, правящей нацией империи, возникла угроза поглощения более крупной Германией. Не говоря уже о евреях. Возникший все в той же Центральной Европе сионизм был их выбором – выбором, также отвергшим ассимиляцию.
Двадцатый век стал свидетелем крушения Австрийской империи, русской оккупации и затяжного периода центральноевропейских восстаний, что были крупной ставкой в игре с непредсказуемым исходом.
Таким образом, Центральная Европа не может быть очерчена и определена политическими кордонами (они искусственные, созданные вторжениями, завоеваниями, захватами), но общая судьба снова и снова сводит народы внутри воображаемых и подвижных границ, внутри края, населенного общими воспоминаниями, бедами, ссорами и традициями.
7
Родители Зигмунда Фрейда были выходцами из Польши, но сам Зигмунд провел детство в Моравии, теперь это Чехословакия. Там же выросли Эдмунд Гуссерль и Густав Малер. Польские корни были у венского романиста Йозефа Рота. Выдающийся чешский поэт Юлиус Зейер родился в Праге в семье, где говорили по-немецки, чешский язык для своих стихов он выбрал сознательно. Напротив, родным языком Германа Кафки был чешский, но его сын Франц писал на немецком. Ключевая фигура венгерского восстания 1956 года, Тибор Дери происходил из семьи, где говорили по-немецки и по-венгерски, а мой друг, автор прекрасных романов Данила Киш вырос в семье, где разговаривали на венгерском и сербском. Удивительные переплетения в судьбах ярких представителей каждой страны.
И все они – те, о которых я только что упомянул, – были евреями. Ни одна другая часть мира не была так подвержена влиянию еврейского духа. Всюду чужие и везде свои, поднявшиеся над национальными раздорами, евреи стали главным фактором, объединявшим в двадцатом столетии Центральную Европу – интеллектуальным цементом, сгустком ее духа, творцами ее духовного единства. Поэтому так дорого мне еврейское наследие, и я цепляюсь за него с такой страстью и ностальгией, как будто оно мое собственное.
Есть и другая причина, по которой мне дороги евреи, – их удел отразил и сконцентрировал в себе судьбу Центральной Европы, стал ее символом. Ведь что такое Центральная Европа? Область с расплывчатыми границами между Россией и Германией, населенная малыми нациями. Я подчеркиваю: малыми нациями. В самом деле, что такое евреи, как не малая нация par excellence? Единственная из всех малых наций, что смогла пережить и империи и опустошительную поступь Истории.
Но что же такое малая нация? У меня есть определение – это такая нация, само существование которой в любой момент может быть поставлено под сомнение, она может сгинуть и знает об этом. Французам, русским, англичанам не надо все время беспокоиться о самом существовании своей нации. В их гимнах поется лишь о величии и вечности. Польский же гимн, напротив, начинается словами: "
Еще Польша не погибла..."
Центральная Европа, являясь семьей малых наций, по-особому смотрит на мир. Этот взгляд основан на глубоком недоверии к истории. История, божество Гегеля и Маркса, воплощение движущих сил, которые определяют нашу судьбу, это история завоевателей. Центральноевропейские народы не завоеватели. Они неотделимы от европейской истории, они немыслимы вне ее, но они – ее ошибка, ее жертвы и аутсайдеры.
В этом отрезвляющем отношении к истории источник их культуры, мудрости, "иронического духа", потешающегося над величием и славой. "Помните, что только противостояние истории, как таковой, дает нам способность сопротивляться истории сегодняшней". Я бы написал эти слова Витольда Гомбровича над входом в Центральную Европу.
Именно этот край малых наций, что "
еще не погибли", делает очевидным уязвимость всей Европы. Ведь в современном мире, где несколько больших стран постоянно увеличивают свое могущество, все европейские нации рискуют оказаться малыми и разделить судьбу центральноевропейцев. В этом смысле участь Центральной Европы предвосхищает участь всей Европы, и ее культура приобретает особую актуальность.
Достаточно прочесть великие центральноевропейские романы: у Германа Броха в "Лунатиках" История – это процесс непрерывного упадка идеалов; Роберт Музиль в "Человеке без свойств" рисует общество, находящееся в состоянии эйфории и не понимающее, что конец его близок; у Ярослава Гашека в "Бравом солдате Швейке" единственный способ сохранить свободу – прикинуться идиотом; Кафка предвидит мир, лишенный памяти, мир, который придет после конца истории. Все великие произведения искусства, созданные в Центральной Европе в двадцатом веке – упорные размышления о возможной смерти европейской цивилизации.
8
Сегодня, когда Россия подчинила себе всю Центральную Европу (за исключением маленькой Австрии, которая случайно сохранила независимость, но была вырвана из центральноевропейской среды), последняя утратила свои наиболее характерные черты и полностью свое значение. Несомненно, что исчезновение центральноевропейского очага культуры – одно из важнейших событий для всей западной цивилизации. Поэтому я повторю свой вопрос: как могло оно пройти незамеченным?
Ответ прост: Европа не заметила это исчезновение, потому что больше не воспринимает свое единство, как единство культурное.
В самом деле, на чем держалось единство Европы?
В Средние века – на общей религии.
В Новое Время, когда средневековый Бог превратился в Deus absconditius, религия уступила место культуре, ставшей носителем тех высших ценностей, с помощью которых европейская цивилизация осознала и определила себя, как европейскую.
Похоже, в нашем столетии произошло еще одно изменение, столь же значимое, как и то, что отделило Новое время от Средневековья. Точно так же, как давным-давно Господь Бог уступил место культуре, культура тоже уступила место.
Но чему и кому? Высшие ценности какого рода могли бы объединить Европу? Достижения в области техники? Рынок? Средства массовой информации? (Придет ли на смену великому поэту великий журналист?) Или политика? Но какая политика? Правая или левая? Существует ли общепризнанный идеал, который выше манихейства правых и левых, столь же нехитрого, сколь и непреодолимого? Станет ли идеалом терпимость, уважение к мыслям и убеждениям другого народа? И не окажется ли эта терпимость бессодержательной и бесполезной, если за ней не будут стоять творческая активность и глубокие идеи? И не следует ли расценивать отречение культуры, как избавление от некого бремени, от которого в упоении должны освободиться и мы? А может Deus absconditius еще вернется, явит себя, заполнив пустоту? Я не знаю, я ничего об этом не знаю. Кажется, я знаю только то, что культура откланялась.
9
Франц Верфель провел первую треть своей жизни в Праге, вторую – в Вене, а третью – в эмиграции, сначала во Франции, затем в Америке, – типичная центральноевропейская биография. В 1937 году он вместе с женой, знаменитой Альмой, вдовой Малера, приехал в Париж. Общество Интеллектуального Сотрудничества при Лиге Наций пригласило его на конференцию "Будущее литературы". В своей речи он выступил не только против гитлеризма, но против тоталитарной угрозы как таковой, против легкомыслия идеологии и прессы. Предотвратить разрушение культуры, на пороге которого оказался мир, могло бы, по его мнению, создание Всемирной Академии Поэтов и Мыслителей (Weltakademie der Dichter und Denker). Кандидаты в эту академию ни в коем случае не выдвигались бы государствами. Созданное каждым претендентом было бы единственным критерием отбора. В академии должно было бы находиться от двадцати четырех до сорока лучших писателей всего мира. Задачей этой свободной от политики и пропаганды академии стало бы "противостояние политизации и варваризации мира".
Предложение было не просто отвергнуто, над ним откровенно посмеялись. Конечно, оно было наивным. Ужасно наивным. В насквозь политизированном мире, в котором писатели и мыслители были уже окончательно "повязаны", политически ангажированы, невозможно было создать независимую академию. Она, скорее всего, стала бы потешным союзом благородных сердец.
Однако это наивное предложение задевает меня за живое – оно свидетельствует о жгучей потребности снова и снова отыскивать нравственные ориентиры в лишенном смысла мире. Оно свидетельствует о мучительном желании уловить неслышный голос культуры, голос Dichter und Denker.
Эта история переплелась в моем сознании с воспоминанием об одном утре, когда полиция провела обыск в квартире известного чешского философа, одного из моих друзей, и конфисковала его тысячестраничный рукописный труд. Немного погодя, спустившись из Градчан, где он жил, и пройдя через мост Манеса, мы шли по пражским улицам. Он старался превратить все в шутку: как, мол, собирается полиция расшифровывать его понятный только посвященным текст? Но юмор не мог заглушить боль: рукопись, которая создавалась в течение десяти лет, была навсегда потеряна – это был единственный экземпляр.
Мы намеревались переслать за границу открытое письмо с целью организовать скандал вокруг этой конфискации. Мы совершенно отчетливо понимали, что письмо надо посылать не государственному деятелю или организации, но тому, кто стоит над политикой, носителю бесспорных нравственных ценностей, человеку, которого знает вся Европа. Другими словами, великому деятелю культуры. Но кто этот человек?
Внезапно мы поняли, что такого человека нет. Были, разумеется, великие живописцы, драматурги и музыканты, но общество уже не отводило им почетную роль нравственных авторитетов, воплотивших дух всей Европы. Царства культуры, в котором правят высшие ценности, более не существовало. Мы шли по направлению к площади в Старом Городе, возле которой я жил, и чувствовали ошеломляющее одиночество и пустоту – пустоту европейского пространства, из которого постепенно исчезла культура.
10
Страны Центральной Европы последний раз входили в состав Запада в промежуток с 1918 по 1938 год. Соответственно, их представления о Западе – это представления о Западе, которого уже нет, о Западе, с которым еще не распрощалась культура.
Учитывая это, я хочу подчеркнуть существенное обстоятельство: восстания в Центральной Европе взрастили не газеты, радио или телевидение – то есть не средства массовой информации. Их готовили, формировали, приводили в движение романы, поэзия, театр, кино, историография, литературная критика, популярные комедии, кабаре, философские дискуссии – то есть культура. Средства массовой информации – неотделимые для француза или американца от того, что сегодня понимается под Западом – не имели никакого отношения к этим восстаниям (пресса и телевидение находились под полным контролем государства).
Вот отчего, оккупировав Чехословакию, Россия сделала все для того, чтобы уничтожить чешскую культуру. Этим Россия преследовала три цели: во-первых – разрушить основу оппозиции; во-вторых – подорвать единство нации, упростив дальнейшее поглощение чехов русской цивилизацией, в-третьих – насильственно завершить Новое время, время, когда культура все еще воплощала высшие ценности.
Это третье кажется мне наиболее важным. По существу, тоталитарная русская цивилизация - это радикальное отрицание современного Запада, созданного четыре столетия тому назад на заре Нового времени – эпохи, приоритетами которой были мыслящая, подвергающая все сомнению личность, и произведения искусства, выразившие уникальность этой личности. Русское нашествие перенесло Чехословакию в "посткультурную" эру, оголив ее и сделав беззащитной перед русской армией и вездесущим государственным телевидением.
Потрясенный трижды трагическим результатом русского вторжения, я приехал во Францию и попытался рассказать своим французским друзьям о погроме, которому подверглась чешская культура: "Т
олько представьте себе! Ликвидированы все до одного литературные и художественные периодические издания! Такого еще не было в чешской истории, даже во времена гитлеровской оккупации!"
Друзья слушали меня терпеливо, но с некоторой неловкостью, причину которой я понял позже. О том, что периодические издания в Чехословакии закрыты, знала вся нация и вся нация с болью осознавала тяжелые последствия этого события. Но если бы вся критическая периодика Франции или Англии вдруг бы исчезла, никто (в том числе и ее издатели) не заметил бы этого. В Париже, даже в образованном обществе, на вечеринках не обсуждают литературную критику, там обсуждают то, что показывают по телевизору. Ибо культура уже откланялась. И ее исчезновение, переживаемое в Праге, как катастрофа, шок, трагедия, воспринимается в Париже, как нечто банальное и неважное, едва заметное, не являющееся событием.
11
После крушения Австро-Венгерской империи Центральная Европа утратила свои крепостные стены. И разве не утратила она душу после Освенцима, что стер с ее карты еврейский народ? Отторгнутая от Европы в 1945 году, существует ли она вообще?
Конечно, и ее творческая активность и восстания говорят, что она "еще не погибла". Но если существовать – означает жить в глазах тех, кого мы любим, тогда Центральной Европы уже нет. В глазах горячо любимой Европы, Центральная Европа – просто часть Советской империи и ничего больше, ничего больше.
Собственно, чему же тут удивляться? В силу своей политической системы, Центральная Европа - это Восток; в силу своей культуры - Запад. Но ведь сегодняшняя Европа теряет свою культурную идентичность, поэтому Центральную Европу она воспринимает исключительно как политический режим; иными словами, в Центральной Европе она видит только Европу Восточную.
Это означает, что Центральная Европа должна сражаться не только со своим большим деспотичным соседом, но и с безжалостным изощренным гнетом времени, которое уже оставило за кормой эпоху культуры. Вот почему есть что-то консервативное, почти архаичное, в центральноевропейских восстаниях: они отчаянно пытаются воссоздать прошлое, прошлое, в котором есть культура, прошлое Нового времени. Только в той эпохе, в мире, хранящем культурное измерение, способна Центральная Европа отстоять свою идентичность, восприниматься тем, чем она есть.
Итак, подлинная трагедия Центральной Европы – это не Россия, а Европа: та Европа, что представляется настолько большой ценностью, что за нее был готов отдать жизнь директор Венгерского Агентства Новостей, и действительно отдал. Находясь по ту сторону железного занавеса, он и не предполагал, что времена изменились, и в самой Европе Европа не ощущается уже, как ценность. Он и не подозревал, что послание, которое он отправил за рубежи своей равнинной страны, покажется старомодным, и его просто не поймут.
http://www.proza.ru/2005/12/16-142