Андрей Илларионов's Journal
 
 [Most Recent Entries] [Calendar View]

Wednesday, March 28th, 2018

    Time Event
    12:51a
    Кемеровская трагедия и региональный индекс институционального разложения
    Региональный индекс институционального разложения, 18 марта 2018 г.

    Источник: расчеты по данным С.Шпилькина.

    Размещенная неделю назад количественная оценка масштабов фальсификаций по регионам России тогда была названа вполне академически – типологией региональных политических культур. Указанные типы культур определялись по величине индекса фальсификаций (индекса вбросов фальшивых бюллетеней в ходе проведенной Кремлем 18 марта театрально-бордельной спецоперации). Однако в свете катастроф, регулярно происходящих в стране, в том числе в свете трагедии, только что произошедшей в Кемерово, этот показатель точнее следует именовать иначе – Индексом институционального разложения.

    Какие бы причины Кемеровской трагедии сегодня ни назывались, и какими бы они в конечном счете ни оказались, все они – не то что говорят – они просто кричат о чудовищном институциональном разложении – об отсутствии взрослых в кинозалах с детьми, о закрытых на замок дверях кинозала, об отсутствии системы противопожарной безопасности, о бегстве охраны, о времени подъезда пожарных машин, о действиях (точнее: бездействии) пожарных, об их противодействии родителям, пытавшимся вытащить детей из горящего здания, о качестве строительных проектов и самого строительства, об инструкциях ФСБ по закрытию запасных выходов, о реакции на трагедию со стороны официальных СМИ и властей – региональных и федеральных. О цензуре и, конечно же, о бесконечной лжи, лжи, лжи.

    В конечном счете все это – не просто признаки, это результаты глубочайшего разложения базовых государственных институтов, это следствие тотальной безответственности властей перед гражданами, являющейся неизбежным результатом многолетнего террористического подавления граждан нынешним режимом. Молох авторитарной безответственной власти безостановочно пожирает детей. Причем пожирает он не только т.н. чужих детей – чеченских, грузинских, украинских, голландских. сирийских, но и детей своих собственных граждан.

    В 1999 г. он сожрал спавших детей во взорванных домах в Буйнакске, Москве, Волгодонске.
    В 2002 г. он сожрал детей, смотревших мюзикл на Дубровке.
    В 2004 г. он сожрал детей, пришедших 1 сентября в бесланскую школу.
    В 2010 г. он сожрал тысячи детей, задушенных смогом от горящих лесов в Центральной России.
    В 2012 г. он сожрал детей, утопленных в Крымске.
    В 2016-17 гг. он сожрал десятки тысяч детей, не рожденных по всей стране.
    В 2018 г. он сожрал детей, заживо сожженных в Кемерово.

    Молох безответственной террористической власти пожирал, пожирает и будет пожирать детей – по-другому он просто не может существовать.

    О региональных размерах этой безответственности перед гражданами, этого презрительного отношения к людям, этого террористического подавления человеческого волеизъявления можно в какой-то степени судить по масштабам фальсификаций во время т.н. голосований, по величине индекса вбросов и соответственно по степени разложения базовых государственных институтов на региональном уровне.

    Региональный индекс разложения базовых государственных институтов –
    Индекс вбросов, 18 марта 2018 г.

    Источник: расчеты по данным С.Шпилькина.

    Неудивительно, что один из самых высоких показателей индекса вбросов и, следовательно, один из самых высоких уровней разложения базовых государственных институтов оказался именно в Кемеровской области – свыше 55%.

    Если граждане позволяют властному Молоху безнаказанно похищать их голоса в ходе т.н. голосований, то у Молоха тогда просыпается аппетит, и он приходит за детьми этих граждан.

    Полным разложением базовых государственных институтов характеризуются не только Кемерово, но и Чечня, Кабардино-Балкария, Дагестан, Карачаево-Черкессия, Тыва, Мордовия, Калмыкия, МИД России – регионы и организация, отличающиеся, в частности, повышенной смертностью граждан, оказавшихся в местностях под контролем их руководства.

    По карте Индекса институционального разложения российских регионов может сложиться впечатление, будто бы значения Индекса всегда возрастают при движении с севера на юг, а также из регионов с преимущественно русским населением в регионы с преимущественно иноэтническим населением, в регионы, презрительно именуемые некоторыми т.н. «экспертами» «электоральными султанатами».

    Однако высокие показатели Индекса институционального разложения в таких северных регионах с выской долей русского населения, как Ямало-Ненецкий и Чукотский автономный округа, в такой населенной преимущественно этническими русскими области, как Кемеровская, и одновременно низкие показатели Индекса институционального разложения в таком южном регионе с низкой долей русского населения, как Ингушетия, в такой республике, где русские составляют меньшинство, как Марий Эл, говорят о том, что главным фактором институционального разложения являются не география и не демография.

    Важнейшим фактором институционального разложения в России – как на региональном, так и на федеральном уровнях – являются власти. Своими действиями и своим бездействием, всем своим поведением они задают разные стандарты для подчиненного им чиновного люда, для всех проживающих в регионах и во всей стране людей – образцы ответственности или безответственности, честности или коррумпированности, агрессии или терпимости. И именно эти стандарты в конечном счете и определяют, сколько наших детей уже сожрал, пожирает сейчас и, вдохновившись результатами 18 марта, вновь собирается сожрать Молох российского авторитарного режима.
    9:58p
    Д.Коцюбинский. Почему Россия – не Европа. Начало
    Выступление Д.Коцюбинского, размещенное здесь несколько дней назад, закономерно вызвало немалый общественный интерес и многочисленные просьбы разместить его стенограмму. Даниил любезно предоставил текст своего выступления, который я с удовольствием и выкладываю ниже.

    Европейское правосознание
    Прежде, чем начать разговор на тему о том, почему Россия – не Европа, необходимо пояснить, что в рамках данного разговора понимается под «Европой» и что под «Россией». Начнём с Европы.
    Главной цивилизационной характеристикой Европы, от которой отталкивается предлагаемое рассуждение, является её правосознание. Европа – это вполне определённый тип отношений власти и общества, с одной стороны, и различных социальных групп и отдельных индивидуумов между собой, с другой. Иными словами, это определённый тип гражданско-политической культуры. В этом и заключается главное отличие Европы (и шире – «Запада») от всех остальных цивилизационных проектов как прошлого, так и настоящего. В том числе от ближайшего восточного соседа Европы: России.

    В чём заключается специфика европейского гражданско-правового и политико-правового проекта? Она заключается в том, что в основе европейской политической культуры, сформировавшейся в период Средневековья, лежит принесённая древними германцами идея «своего права», в дальнейшем ставшая основой развития Европы по либерально-демократическому пути.

    Сразу необходимо сделать небольшое уточнение. Согласно популярному предубеждению, своими либерально-демократическими корнями современная Европа опирается не столько на древнегерманскую правовую традицию, сколько на два других фундаментальных начала.

    Во-первых, указывают на античную цивилизацию с её греческой полисной демократией и римским правом. При этом завоевания Рима германцами-варварами расценивают как своего рода «временную помеху», которая «задержала» развитие Европы по направлению к современности. В свою очередь, эпоху Ренессанса буквально оценивают как возрождение старых античных традиций, которые позволили Европе «вынырнуть» из мрака «тёмных веков» и «вернуться» на магистральный путь развития.

    Во-вторых, в качестве другой важнейшей основы либеральной гражданско-политической культуры Европы называют христианство, имея в виду, прежде всего, его догмат о «свободе воли».
    Однако, оба эти утверждения – неверны. Проще всего убедиться в этом, приведя пример уже упомянутого Древнего Рима. Это был, без сомнения, апогей античной цивилизации. Рим распространил своё влияние по всему Средиземноморью, появился феномен Pax Romana с единым государственным и гражданским правом. Военное искусство и административное устройство, архитектура, изящные искусства, литература и философия – всё находилось на высочайшем уровне развития. Это был своего рода гигантский «мультиантичный проект». А в начале IV века Рим ещё и принял христианство.

    Казалось бы, что ещё требовалось для успешного развития Рима в направлении либеральной демократии? Ведь в тот момент никакие варвары устоям Римской империи ещё не угрожали, античная цивилизация достигла своего пика, с ней органично соединилось христианство – одним словом, все «исходные условия» современного европейского проекта, вроде бы, сложились.

    Но, как известно, вместо блистательного развития в направлении современности случился довольно быстрый и фатальный упадок: последовали разложение нравов, деградация всех сфер общественной жизни и утрата, так сказать, цивилизационного инстинкта самосохранения. В итоге наступил коллапс. Варвары обрушили то, что уже едва держалось на глиняных ногах. Они подтолкнули падающего. Поначалу ведь варвары относились к Риму очень уважительно, устраивались к нему на службу в качестве федератов, охраняли границы империи и т.д. Одним словом, смотрели на римскую цивилизацию как бы снизу вверх. А потом оказалось, что эта цивилизация сама себя перестала уважать и, по сути, рассыпалась – повергла себя во прах. И ни знаменитое римское право, ни христианский догмат о «свободе воли», подобно чудесным гусям, Рим не спасли.

    Таким образом, мы можем заключить, что современная Европа выросла не из античного и христианского начал. По крайней мере, эти факторы не были определяющими. Как уже было отмечено выше, Европа выросла из древнегерманской традиции «своего права» (о чём по сей день напоминает девиз на британском гербе: «Мой Бог и моё право», отсылающий, помимо Неба, также к базовой древнегерманской «земной» ценности»).

    В основе «своего права» лежит априорное убеждение в том, что у каждого человека, независимо от того, кем он родился – королём (вождём), аристократом или простолюдином – есть некие неотъемлемые права. Иными словами, есть «своё право». То есть, не то право, которое человеку кто-то «дал», не дарованное (октроированное) властью. А такое право, которое присуще человеку от рождения, согласно тому статусу, которым он обладает. Статусы, разумеется, в ту древнюю пору могли быть различными (особенно по мере развития и усложнения древнегерманских обществ), но важно подчеркнуть то, что в рамках каждого статуса было что-то неотъемлемое. А именно: жизнь, достоинство («честь») и собственность.

    Никто не имел права покушаться на жизнь свободного древнего германца, независимо от того, на какой ступени социальной лестницы он находился. Никто не имел также права покушаться на его честь и его имущество. На этих трёх китах были основаны все т.н. варварские правды – многочисленные кодексы древнегерманских законов, одной из версий которых явилась и Русская правда, привнесённая норманнами на славянско-финно-угорские земли.

    В принципе, свободолюбие и определённое уважение, как мы бы сегодня сказали, «к правам человека» присуще большинству варварских обществ. Вспомним хотя бы классические образы коренных американцев, запечатлённые в романах Фенимора Купера и Майн Рида. «Гордый индеец», который горд потому, что знает себе цену и готов погибнуть, защищая свои свободу, традиции и права. Однако, он знает себе цену лишь в пределах того локального сообщества, в котором живёт. За пределами этого сообщества он себя не мыслит и не может, следовательно, себя цивилизационно сохранить.

    В чём заключалось отличие древних германцев от всех прочих варваров? В том, что они не просто, грубо говоря, вышли из леса с этой своей свободолюбивой варварской философией. Они сумели адаптировать её к формату цивилизации. Они смогли превратить варварскую идею «своего права» – в государственное правосознание. Германские варварские королевства и возникшие затем на их основе государства строились по невиданной до тех пор в человеческой истории договорно-правовой модели. В рамках этой модели нижние и высшие «этажи» властной пирамиды вступали между собой в свободные договорно-правовые отношения. То есть свободолюбивая «жилка» древних германцев и их потомков была до такой степени сильной, что в итоге позволила народам построить со своими правителями «горизонтальные» политико-правовые отношения.

    «Русскому сознанию» это «не понять». Как это так? Как вертикальные отношения могут быть равноправными? «Русскому человеку» это кажется нелогичным и невозможным. Ведь всё, вроде бы, ясно: «Я начальник – ты дурак. Ты начальник – я дурак. А как по-другому? Понятно, что я потом в кулачок буду смеяться тайком, мол начальник-то мой – дурак! Но это я буду делать так, чтобы начальник не слышал…»

    Однако, тот тип правосознания, который вырос из древнегерманского и лёг в основу феномена «феодальной лестницы» (зародыша будущей либеральной демократии), исходил из прямо противоположного: все со всеми заключают договоры. (Само слово «феод» означает право собственности на землю, основанное на договоре вассала и сеньора). А что такое договор? Это, прежде всего, равенство обязательств обеих сторон. Да, вассал обязан был служить сеньору, ходить с ним на войну и помогать ему советами. Но точно так же сеньор должен был выполнять свою часть договора – защищать своего вассала и оказывать ему иные формы покровительства. Если же возникал конфликт, созывался суд пэров (то есть равных) и решал, какая из сторон была неправа. И если король был неправ, то он терял права сюзеренитета по отношению к своему вассалу. И феодал мог после этого, сохранив свой феод, заключить договор с другим сеньором.

    Более того. Европейские феодалы порой заключали вассальные договоры сразу с несколькими сеньорами (королями, императорами), и в случае войны между ними возникала самая настоящая правовая коллизия. То есть в рамках феодальной системы были свои узкие места. И, конечно же, далеко не всегда конфликты между сторонами разрешались чисто правовыми способами. Силовой фактор всегда играл важную роль, тем более, что у сильного всегда был соблазн интерпретировать право в свою пользу.

    Однако важно подчеркнуть то, что, несмотря на все эксцессы, в средневековом европейском обществе продолжала доминировать идея «своего права» как базовой социальной ценности, а также равноправных и разноуровневых договоров как важнейшего инструмента, регулирующего государственную и общественную жизнь. Идеалом нравственного поведения средневекового европейца было уважение чужого «своего права», а также строгое соблюдение добровольно взятых на себя обязательств. Средневековый французский юрист XIV века Филипп де Бомануар был убежден, что главный христианский догмат – о любви к ближнему – должен побуждать людей к тому, чтобы разъяснять другим людям их права, а также к тому, чтобы, со своей стороны, ни в коем случае эти права не нарушать.

    Одним словом, древние германцы сумели сохранить и передать будущей средневековой Европе «в нетронутом виде» свой исходный вольнолюбивый «варварский» тип правосознания, несмотря на то, что они завоевали огромный, погрязший в роскоши и коррупции Рим. Казалось бы, германцы должны были тут же «испортиться» – превратиться в корыстлюбивых, морально деградировавших обывателей. Но этого не случилось. В этом и заключается суть «европейского чуда».

    Здесь необходимо напомнить, что именно на основе феодальной договорно-правовой этики в дальнейшем развились и европейское городское самоуправление, и первые сословно-представительные учреждения, и, в конечном счёте, либерализм и конституционализм. Именно древняя феодальная («рыцарская») этика легла в основу европейской морали, которая в её русской версии известна сегодня под названием «интеллигентность». Европейская этика – это априорное уважение другого человека просто потому, что он человек, а не потому, что он «начальник» или «посланец начальника».

    Итак, Европа – это цивилизация правовая. Она основана на презумпции того, что у каждого человека есть право, которое никто более сильный, в том числе власть, не может отнять.

    Русское правосознание
    Русская цивилизация («Россия») основывается на прямо противоположном. А именно, на торжестве силы над слабостью, где право является инструментом, которым манипулирует сильный. То есть право есть, оно прописано, но действует лишь тогда, когда это выгодно сильному. В первую очередь – самодержавной власти. Когда же сильному невыгодно, право перестаёт действовать, поэтому можно считать, что его нет. И это тоже – своего рода фундамент цивилизации. Нельзя сказать, что это просто «перегибы на местах», «издержки» и т.п., ибо данная тенденция прослеживается на протяжении всей русской истории. Более того, именно те периоды, которые вошли в русскую народную память как самые яркие и «мощные», самые запоминающиеся, это как раз периоды максимального правового беспредела.

    Кто являются самыми известными политиками царского, имперского и советского периодов русской истории? Иван Грозный, Пётр I и Сталин. Именно эти «три богатыря» или, лучше сказать, «три головы Змея-Горыныча», и репрезентируют русскую историю. И именно потому они её и репрезентирую, что они – самые свирепые.

    Кто-то захочет, быть может, возразить, сказав, что Пётр I популярен потому, что он – великий реформатор. Однако, Александр II тоже провёл немало реформ. Но в историю вошёл, прежде всего, как фигура трагическая, которой кто-то сочувствует, кто-то не сочувствует, но в целом – как неудачник. Как человек, у которого что-то не получилось. А Пётр I, наоборот, – как правитель, у которого, «всё получилось». Хотя на самом деле у него не получилось того, что он хотел. Пётр ведь мечтал построить государство, работающее как часы: чтобы даже все могилы были одного ранжира, чтобы все горожане жили в домах трёх типов, чтобы все чуть ли не строем ходили по улицам, но при этом изображали из себя вольных бюргеров. Например, он требовал, чтобы прохожие не останавливались, как вкопанные, при встрече с ним, когда он изволил прогуливаться по городу. Запрещал зимой подданным снимать перед императором головной убор, дабы они не простужались и не ослабляли тем самым свою потенциальную боеготовность. В общем, у Петра были сложные модели тирании. Он мучил подданных тем, что заставлял их изображать из себя «свободных европейцев», хотя подданным проще было бы этого не делать. Одни ассамблеи чего стоили! С одной стороны, всем было приказано пить без меры, но с другой стороны – «не напиваться». Если напьёшься – будешь носить 7-килограммовую гирю – «За пьянство». А если не выпьешь таз с водкой, не уважишь царя. Вот и выбирай – какое наказание тебе ближе…

    Но почему в России сложилась именно такая модель отношений власти и общества, возник именно такой – самодержавно-холопский – русский проект? Разумеется, он возник не на пустом месте…

    Забегая вперёд, отмечу сразу, что этот проект доказал свою эффективность. Ведь нельзя сказать, что Россия – это «страна-лузер». Но при этом в России живут люди, которые во многом чувствуют себя неудачниками и в тайне завидуют всем тем, кто живёт не в России. Напоказ принято гордиться тем, что «мы – русские, какой восторг» и т.п. Но в глубине таится недовольство, что «всё у нас – не как у людей». Характерно, что никто из российских коммерсантов не рекламирует свои товары или услуги при помощи слогана: «Настоящее русское качество!» Ибо это будет восприниматься скорее как антиреклама. Но в этом ведь и проявляется истинное отношение народа к себе самому, к качеству своей жизни, к качеству своего труда, к своей возможности произвести на свет что-то конкурентоспособное. В глубине души русского человека лежит фундаментальное неверие в самого себя, а точнее, неверие в то, что ему дадут возможность быть полноценным хозяином своей маленькой территории, на которой он мог бы самовыразиться и самореализоваться. И в то же время напоказ демонстрируется державная гордыня, которая призвана скрыть и «компенсировать» то, что внутри неё сидит маленький завистник-лузер.
    Одним словом, русское государство, которое само «лузером» никак не является, состоит из несчастных людей-лузеров, включая правителей этого государства, которых счастливыми тоже назвать никак нельзя, даже если мы вспомним уже упомянутых тиранов.

    Как умирал тот же Пётр I? В полном одиночестве, рассорившись с женой, не имея возможности никому даже корону передать. Как умирал Иван Грозный? Мы толком этого даже не знаем. То ли его задушили Бельский с Годуновым, то ли его доконало страшное предсказание волхвов, то ли гнойные последствия сифилиса и прочих болезней. Смерть Сталина тоже была одинокой и страшной. Не говоря уже о том, что каждый из них убил своего сына. Даже для нравственного идиота или альбиноса убийство сына – не большое, так сказать, экзистенциальное приобретение. (Сталин формально не убил Якова Джугашвили, он просто обрёк его на смерть в немецком плену, когда отказался обменять на фельдмаршала Паулюса).

    Так что же это за «секретная» цивилизация, которая, вроде бы, в государственном отношении – очень успешная, самая большая в мире по территории и ещё недавно бывшая самой мощной или, по крайней мере, второй по степени мощи военной державой, – и в то же время состоящая из глубоко несчастных людей? Как структурировалась «русская матрица», о которой сегодня активно рассуждают историки и культурологи?

    Она структурировалась в несколько этапов, ключевым из которых стало монгольское вторжение. Сразу подчеркну, что последствия этого вторжения по-разному сказались в разных частях бывшей домонгольской Руси. По этой причине монгольский фактор нельзя абсолютизировать. На какие-то территории Древней Руси монгольское влияние наложилось «очень хорошо», можно даже сказать – органично, на какие-то – менее, какие-то – не задело вовсе (и уже потом эти части были захвачены Москвой, присоединены к постордынскому пространству и цивилизационно перемолоты).

    В целом, однако, следует подчеркнуть, что в основе того определяющего влияния, которое смогли оказать монголы на значительную часть Руси, лежала исходная славянская уязвимость. Она довольно хорошо видна, если сравнить, условно говоря, национальный характер (хотя, конечно, никаких наций в ту пору ещё не было) древних славян – с теми же древними германцами.
    Если мы возьмём самые ранние (из сохранившихся) описания древних славян – византийские – то увидим, что в поведении славян выделялись несколько особенностей.

    Византийцы отмечали, что, в принципе, славяне любят свободу. Но сразу возникает вопрос: почему же тогда сперва в греческом, а затем в латыни и остальных европейских языках именно слово «славянин» стало синонимом (позднее – омонимом) слова «раб» - σκλάβος (склавос), sclavus, slave, esclavo etc.? В чём причина такого парадокса?

    А причина – в том, что, как отмечали те же византийцы, любя свободу, славяне не очень умело и не очень отчаянно, «не до конца» за неё сражались.

    Прежде всего, славяне демонстрировали неумение эффективно самоорганизоваться, договориться между собой. Славянские племена, славянские вожди в отношениях друг с другом были очень конфликтны. Для них была характерна, если так можно сказать, договоронеспособность. Этим они заметно отличались от тех же германцев, с которыми Рим, как мы знаем, успешно заключал взаимовыгодные соглашения. Со славянами же, как отмечали византийцы, правильнее было устанавливать конструктивные отношения посредством силы, а не заключения договоров и подношения подарков. Славяне не доверяли друг другу и были не очень верны внешним обязательствам.

    Затем славяне не очень любили то, что на современном языке именуется «генеральным сражением». То есть они избегали открытого боя. Они не стремились «геройствовать». У них вообще не сложилось культа «героя-воина». Как свидетельствуют византийцы, славяне предпочитали нападать из засады, устраивать ловушки (например, разбрасывали ценные вещи или провиант и нападали из укрытия на врага, который начинал эти «трофеи» собирать). При вторжении противника на их территорию славяне старались спрятаться и затаиться, иногда подолгу находясь под водой и дыша через камышиные стебли-трубочки. Когда же всё-таки славянам случалось встретить врага в открытом поле, они предпочитали следующую тактику. Сперва громко кричали и били палками по щитам. Если враг не обращал на это внимание и начинал наступление или хотя бы просто издавал в ответ воинственный крик, – славяне, как правило, убегали. И только если враг пугался славянского боевого клича и ударялся в бегство, славяне переходили в наступление и, таким образом, одерживали победу над покинувшим поле боя противником. При этом, если славянам всё же приходилось оборонять свои дома, свою, так сказать, родину, если враг доходил до славянских болот, лесов, капищ и т.п., – славяне сражались отчаянно и упорно. Но атакующего «рыцарского» куража у них не было.

    Отсутствие у славян (по крайней мере, у восточных) культа «героя-воина» косвенно подтверждается данными археологии. Как, например, археологи отличают ареал расселения одного племени – от другого? В основном, по оригинальным элементам погребений. Так вот восточнославянские племена различают по женским украшениям – височным кольцам. Ни одного аутентичного (изготовленного самими славянами) металлического предмета, связанного с войной (оружия, амуниции и т.д.), в восточнославянских погребениях нет. Всё то, что появится позднее, уже в древнерусский период, и что мы хорошо знаем по картинам Васнецова, – мечи, железные наконечники копий, шлемы, каплевидные щиты, кольчуги и т.д., всё это будет варяжского происхождения. Славяне выходили на бой с деревянными дротиками, большими тяжёлыми и неудобными в ближнем бою деревянными щитами, а также с луками, стрелы которых были смазаны ядом. То есть, как можно понять, славяне изначально стремились к «дистанционному бою», а не к рукопашной схватке. Тактика заключалась в том, чтобы покидать дротики, пострелять из лука и либо победить таким образом, либо убежать. В рамках данной военной традиции, как нетрудно понять, не было места для меча со своим именем, который передаётся от отца к сыну, шлема с особым дизайном или узором и т.п.

    Что касается археологии германских племён, то она типологически различается не по женским украшениям, а по элементам мужской военной амуниции – фибулам, то есть застёжкам плаща воина. Именно мужчины-воины являлись в германских племенах «законодателями мод», в том числе и для женщин. Подражая мужчинам, германские женщины также использовали похожие застёжки на своих платьях, носили в качестве украшений ножи и т.д. То есть у древних германцев как бы не было особой женской эстетики. Точнее, она оставалась в тени военной эстетики мужчин. У славян же, напротив, женская красота заметно доминировала над мужской.

    К чему вели такие особенности славянской военной культуры, догадаться несложно. Если ты недостаточно хорошо воюешь, ты либо гибнешь, либо приспосабливаешься к тем, кто воюет лучше. Славяне, как правило, выбирали второе. Отсюда – огромное их количество на невольничьих рынках раннего средневековья (что и привело к появлению рабской коннотации общеславянского этнонима). Отсюда же – и многочисленные примеры продолжительного существования славян под гнётом тех или иных завоевателей. Причем именно пребывание под властью более успешных в военном плане варваров позволяло славянами не только принимать участие в совместных грабительских походах – прежде всего, против той же Византии, но и постепенно заселять её территорию (так появилась южная ветвь славянства).

    Славян последовательно завоёвывали и контролировали готы, гунны, болгары, авары, хазары, византийцы. Для восточных славян последними, кто их успешно взял под военно-политический контроль, оказались варяги, которые и создали домонгольскую Русь. Она сложилась из двух основных элементов. Во-первых, из славянско-финно-угорского субстрата (финно-угры были в ту пору ещё менее воинственны и гораздо менее мобильны, чем славяне, жили в лесах и по большей части занимались охотой и собирательством) – «доправового», недоговороспособного и относительно слабого в военном отношении. Во-вторых, из норманнской государствообразующей силы – правовой (то есть способной предложить некие универсальные, а не узко-племенные, «правила игры», основанные на «варварской правде», фиксирующей за каждым человеком его статус и его неотъемлемые права), договороспособной и, что было особенно важно, высокоэффективной в воинском плане.

    Соединение этих двух базовых элементов изначально было не слишком прочным. Прежде всего, по той причине, что варягов было не очень много, и они в культурном отношении довольно быстро ославянились (хотя браки между Рюриковичами и представителями местного населения и не практиковались). Этика древнерусской аристократии в итоге оказалась отличной от этики европейского средневекового рыцарства. Феодальной лестницы, основной на «договорах всех со всеми», на Руси не возникло. Русская домонгольская история – это история усобиц. Это бесконечные конфликты «всех со всеми», в основе которых лежало то, что у каждого субъекта было собственное представление о том, на что он имеет право. Договориться такие субъекты могли, но с трудом.

    Горожане, как правило, исходили из того, что у них было право собирать вече и приглашать того князя, который им по душе. Князья, в свою очередь, стремились руководствоваться либо древним «лествичным» правом (когда «стол» переходил по старшинству от брата к брату), либо «салическим» правом (когда наследование шло по линии от отца к старшему сыну), либо действовали вообще поперёк династических традиций. То есть опирались или на вечевой выбор (как, например, Владимир Мономах, ставший киевским князем «в обход» своего кузена – Олега Святославича), или просто на военную силу (как поступали многие князья-изгои, «выпавшие» из династических раскладов).

    Такая внутренне противоречивая правовая среда была, как нетрудно понять, «заряжена на конфликт». И, тем не менее, она всё же оставалась в своей основе правовой, ибо покоилась на представлении о том, что какое-то право есть у всех, просто каждый раз оказывалось спорным, какое из них «выше». Наиболее стабильные системы возникли там, где династический (наиболее конфликтный) элемент была полностью устранён и где политические системы стали базироваться на исключительно вечевой легитимности. Прежде всего, это республики Новгорода и Пскова, успешно просуществовавшие несколько столетий.

    Вторжение монголов в середине XIII века разрушило древнерусскую, хотя и конфликтную, но всё же правовую модель. Монголы навязали той части Руси, которую взяли под непосредственный политический контроль, совершенно новый тип легитимности – неправовой, а именно, «легитимности ярлыка». Легитимность ярлыка – это легитимность силы. Такая легитимность утверждается посредством завоевания и последующего наказания, разорения и уничтожения всех, кто пытается сопротивляться завоевателю.

    Утверждение этого нового типа легитимности произошло не сразу и не во всех частях Древней Руси, как уже отмечалось выше, имело одинаковые последствия.

    До Новгорода и Пскова (а также белорусских земель), как известно, монголы вообще не дошли, и эти города в итоге остались в стороне от пространства «ордынской легитимности».

    Украинское правосознание
    «Будущие украинцы» - галичане, волынцы и другие обитатели южных восточнославянских земель, хотя и подверглись страшному Батыевому разорению 1240 года, практически сразу начали сопротивляться монголам. Даниил Галицкий, конечно, съездил в 1245-46 гг. за ярлыком в Сарай и, как можно понять, поклонился там монгольским языческим святыням. При этом южнорусский летописец, в целом относившийся к Даниилу сугубо позитивно, оценил эту поездку отрицательно, с горечью отметив, что «злее зла честь татарская» и что уехал Даниил к Батыю «царём», а вернулся уже лишенным «царского» титула. То есть для «будущих украинцев» было значимо, что их унизили – политически и религиозно.

    Следует отметить, что за ярлыком в Сарай южнорусские князья практически не ездили. Помимо упомянутого визита Даниила Галицкого, можно вспомнить ещё поездку Михаила Всеволодовича Черниговского 1246 года, которая закончилась его казнью после отказа поклониться монгольским идолам.

    Вернувшись из Орды, Даниил Галицкий не оставлял попыток избавиться от ордынского господства: принял корону из рук легатов Папы в 1254 году, вёл переговоры об организации крестового похода против монголов (правда, поход так и не состоялся, поскольку Даниил отказался от принятия католицизма). Периодически монгольские правители заставляли Даниила возвращаться в формат лояльности Орде, однако он до конца своего правления продолжал стремиться к независимости.

    Преемники Даниила сохранили ту же тенденцию. После того, как линия потомком Даниила Галицкого угасла, земли Галицко-Волынской Руси оказались под властью Литвы и Польши и таким образом, хотя и утратили независимость, навсегда освободились от угрозы ордынского господства. Ключевым здесь стало то, что в середине XIV века литовский князь Ольгерд нанёс ордынцам сокрушительное поражение и изгнал их с территории Южной Руси, включив большую её часть в состав Великого княжества Литовского. Галицкая земля и часть Волыни в том же столетии была захвачена Польским королевством. Политическая культура Польши и Литвы была в целом европейской, поэтому вхождение будущих Украины и Белоруссии в состав этих государств привело к иным культурно-политическим последствиям, нежели те, которые наступили для земель Северо-Восточной (Владимиро-Суздальской) Руси, остававшейся под непосредственной властью монголов на протяжении почти 250 лет.

    Поведение князей из Владимиро-Суздальской Руси оказалось принципиально иным, нежели поведение южнорусских Рюриковичей. Только за первое десятилетие с того момента, как начался процесс «выдачи ярлыков», князья северо-восточных земель не менее 19 раз побывали в Сарае и Каракоруме.

    Справедливости ради следует отметить, что Владимиро-Суздальская земля выработала формат стопроцентной лояльности Орде не сразу. Так, по некоторым сведениям, великий князь Ярослав Всеволодович (отец Александра Невского), так же, как и Даниил Галицкий, вступил в переговоры с Папой на тему возможной помощи в борьбе с монголами, за что и был отравлен в 1246 году в Каракоруме лично правительницей (хатун) Дорегене – матерью Гуюка, только что избранного великим ханом. Сын Ярослава – Андрей, также съездивший в Каракорум и получивший там ярлык на Великое Владимирское княжение, в дальнейшем стал помышлять о совместном с Даниилом Галицким выступлении против татар. С этой целью он женился на дочери Даниила – Устинье. Андрея поддержал его младший брат – тверской удельный князь Ярослав Ярославич.

    (Начало. Продолжение следует)

    10:21p
    Д.Коцюбинский. Почему Россия – не Европа. Продолжение
    Союз Невского с монголами против Запада
    Однако здесь в ход событий вмешался старший брат Андрея Ярославича – Александр (впоследствии получивший прозвище Невский). По сути, он и явился тем «роковым человеком», который предопределил весь последующий вектор русской истории, приведший к появлению государства по имени Россия и всей «русской цивилизации» как таковой.

    Александр был недоволен тем, что ярлык на более богатое и влиятельное Владимирское княжение достался не ему (как планировал он сам и «командировавший» его в Каракорум Батый), а его младшему брату. А случилось так потому, что сперва великий хан Гуюк, а затем и его вдова Огул-Гаймыш пребывали в состоянии противостояния с правителем Улуса Джучи (Золотой Орды) Батыем. И потому прибывшим из Сарая «князьям-кандидатам» выдали ярлыки не так, как этого хотел Батый: Андрею досталось Владимирское княжение, а Александру – Киевское. Формально всё было сделано «по закону», ибо Киевский стол, который достался старшему брату – Александру, считался «старшим» по отношению к владимирскому. Но на практике Киевское княжение не давало в тот момент ничего: само по себе оно было маленьким и невлиятельным, а город Киев после разгрома 1240 года просто лежал в руинах. Обозлённый Александр даже не поехал в эту сторону, а, вернувшись из Монголии, сразу отправился в Новгород, княжить там по договору с вечем. И даже в какой-то момент вступил в переговоры с Папой. Вероятно, так же, как до этого и его отец Ярослав, Александр прощупывал почву на предмет возможной борьбы против монголов, которые, как полагал Александр, лишили его законных прав на Владимирское княжение. Правда, переговоры с Папой в итоге были прерваны, скорее всего, по причине того, что православному Новгороду они должны были казаться совершенно неуместными, особенно в контексте активного противостояния Новгорода с католической Швецией.

    Вскоре, однако, политические приоритеты для Александра Ярославича радикально поменялись. В 1251 году к власти в Каракоруме пришёл союзник Батыя – великий хан Мункэ. Таким образом, Батый получал возможность решать кадровые вопросы на Руси по своему усмотрению. Александру в этой ситуации оставалось только «грамотно подсидеть» своего брата Андрея, чтобы получить из рук Батыя заветный ярлык на Владимирское княжение. Сделать это было тем легче, что именно на 1252 год, как можно понять, было запланировано совместное выступления Андрея Ярославича и Даниила Романовича Галицкого против Орды.

    В этом же году Александр Невский отправился в Сарай, к сыну Батыя Сартаку с доносом на Андрея. В итоге на Владимирскую и на Галицкую земли были посланы две карательные рати: во главе с Неврюем и Куремсой. Куремсу Даниил Галицкий разбил, и это доказывает, что сама идея коллективной борьбы Руси с монголами была отнюдь не беспочвенной и не безнадежной. Однако на Северо-Востоке, где произошёл раскол и где Александр выступил против своих младших братьев, оказать Неврюевой рати успешный отпор не удалось. Монгольские каратели разбили войско Андрея и Ярослава Ярославичей, параллельно разгромив большое число городов и сёл. Иными словами, Александр Невский навёл на Русь татар, которые разорили территорию его собственного будущего княжения. Именно с этого момента стала утверждаться традиция отношения русских князей к своей территории как к завоёванной и к своим подданным не как к тем, кого ты должен защищать, а как к тем, кого ты должен усмирять, устрашать и разорять во имя и от имени «вышестоящего начальства».

    Потерпевшие поражение Андрей и Ярослав бежали (причем татары захватили в плен и убили жену Ярослава). После этого во Владимир из Орды прибыл и был торжественно встречен митрополитом Кириллом новый великий князь – Александр.

    Вообще, позиция главы русской церкви – митрополита Киевского и Всея Руси Кирилла – сыграла значительную роль в том, что интрига Александра завершилась успешно и что Андрей, в свою очередь, не сумел организовать эффективное сопротивление татарам. Митрополит Кирилл был ярым противником любых контактов Руси с Римом и в политике Даниила Галицкого (а значит, и в позиции его союзника – Андрея Ярославича) видел угрозу православию. По этой причине в 1251 году, когда Даниил вступил в активные переговоры с Римом, Кирилл покинул Галицкую землю и отправился в Новгород. Там он познакомился с Александром. Там же, вполне возможно, Кирилл и Александр обсудили перспективу смещения при помощи монголов антиордынски настроенного Андрея и передачи власти (точнее, ярлыка) Александру.

    Почему Кирилл был сторонником ориентации на Орду, понять несложно. Здесь сказалась, прежде всего, монгольская политика абсолютной религиозной терпимости, а также полного налогового иммунитета для церкви. Кроме того, борьба против Орды означала в тот момент «автоматическую» необходимость контактов с Римом, что было для Кирилла неприемлемым.
    Разумеется, тот факт, что Северо-Восточная Русь оказалась в итоге под плотным татарским господством и в дальнейшем органически вросла в ордынскую систему, объяснялся не только случайными факторами, к числу которых можно отнести позицию тех или иных исторических персонажей.

    Владимиро-Суздальская земля, по сравнению с другими древнерусскими землями, была изначально в наибольшей мере «готова» к тому, чтобы встроиться в «Орду». Основатели и обустроители этой земли – великие князья Владимирские Юрий Долгорукий и его сын Андрей Боголюбский – своей авторитарностью и склонностью к произволу заметно выделялись на фоне других русских князей. Как отмечал Николай Карамзин, Юрий Долгорукий «не имел добродетелей великого отца» (то есть Владимира Мономаха), «не прославил себя в летописях ни одним подвигом великодушия, ни одним действием добросердечия <…>. Скромные Летописцы наши редко говорят о злых качествах Государей, усердно хваля добрые; но Георгий [Юрий], без сомнения, отличался первыми, когда, будучи сыном Князя столь любимого, не умел заслужить любви народной», «он играл святостию клятв и волновал изнуренную внутренними несогласиями Россию для выгод своего честолюбия». «В лице князя Андрея великоросс впервые выступал на историческую сцену, и это выступление нельзя признать удачным», – так писал об Андрее Боголюбском Василий Ключевский, имея в виду тот факт, что именно Владимиро-Суздальская земля в наибольшей степени предвосхитила своими гражданско-политическими нравами и традициями будущую самодержавную Россию.

    Помимо личных качеств правителей, сыграло роль также то обстоятельство, что население Владимирской земли и стольного города Владимира, в частности, в значительной массе состояло из пришлых людей – мигрантов из южных княжеств, где в период усобиц было особенно неспокойно. На юге происходила бесконечная борьба за великое Киевского княжение, и там же проходила граница Руси со степью, грозившей перманентными половецкими набегами. Удалённое от Степи и политически стабильное Владимирское княжество в этой связи выглядело для многих жителей беспокойного юга сравнительно привлекательным. Но, становясь новопоселенцами, мигранты одновременно превращались в практически полностью зависимых от князя людей, у которых не было на новом месте ни социальных корней, ни традиций вечевой самоорганизации. Роль Великого Владимирского князя как всеобщего «благодетеля» (и одновременно тирана) в этой связи существенно возрастала. В связи с этим именно на Владимирской земле сформировалась неизвестная другим древнерусским землям традиция демонстративного «начальстволюбия», которая наглядно отразилась в прекрасном литературном памятнике конца XII – начала XIII веков – «Молении Даниила Заточника». В нём автор страстно призывает князя смотреть на него «не как волк на ягнёнка, но как мать на дитя», безудержно льстит, выклянчивает подачки и т.д. Правда, делает это всё на высочайшем художественном уровне.

    Одним словом, «роковой выбор» Александра Невского в пользу подчинения Орде был в значительной мере «поддержан» всей предшествующей историей Владимиро-Суздальской земли.
    Особо следует подчеркнуть, что когда мы говорим об этом моменте русской истории, его оценка отнюдь не предопределена, поскольку всецело зависит от базовых идейных установок. Ведь если допустить, что Александр Невский повёл бы себя иначе, и Владимирская Русь начала успешно сопротивляться Орде в союзе с Галицко-Волынской Русью, то чем бы это, как можно предположить, в итоге закончилось?

    Вполне возможно, что в результате не только южнорусские земли, но и северо-восточные, оказались бы в дальнейшем захвачены Литвой, которая именно в ту пору переживала взлёт своего военного экспансионизма. И в этом случае территорию Владимирской Руси, вполне возможно, ожидала бы судьба Белоруссии и Украины, где, как известно, постепенно произошло окатоличивание элиты, а в обществе стали нарастать межконфессиональные и межэтнические противоречия. Да, территория Владимирской земли оказалась бы в итоге включена в орбиту европейской цивилизации, но само государство (неважно, как самостоятельный проект или как часть Литвы, Польши или Швеции) оставалось бы весьма рыхлым и «периферийным», культурно и политически зависимым от более сильных и успешных западных соседей.

    Иными словами, на месте Северо-Восточной и Северо-Западной Руси сформировалось бы, в конце концов, ещё несколько «малых» восточноевропейских народов и государств. И никакой «Великой России» уж точно бы не возникло. Поэтому для тех, кто считает, что создание российской державы, в конечном счёте, оправдывает все исторические издержки, выбор Александра Невского должен представляться «исторически прогрессивным» или, как минимум, оптимальным.

    Однако выбор Александра Невского предопределил не только «курс на Великую Россию в будущем», но и, прежде всего, формирование многих традиций, сложившихся на территории Владимирской земли в условиях ордынского господства.

    Помимо уже отмеченной выше традиции отношения князей к своей территории как к «завоёванной» и к своим подданным как к «колониальным аборигенам», следует назвать ещё одну тесно связанную с этим традицию – традицию «доноса в Орду» и «наведения татар на Русь». Сам Александр наводил татар дважды – в 1252 году на Владимирскую землю и в 1257-59 гг. на Новгород, когда под угрозой татарского вторжения и разорения заставил вольных новгородцев впустить в город ордынских «численников» (налоговых инспекторов) и начать выплачивать дань. Преемники Александра – его сыновья Дмитрий Переяславский и Андрей Городецкий, а также последующие великие владимирские князья (которыми, в дальнейшем, в основном, оказывались московские князья) широко пользовались обоими этими инструментами – и «доносом», и «наведением татар», борясь между собой, прежде всего, за право обладания ярлыком на Великое Владимирское княжение.

    Легитимность самодержавного ярлыка
    Таким образом, на территории Великого Владимирского княжения сформировалась традиция не борьбы с религиозно чуждыми захватчиками, а обратная традиция – использования русскими князьями чужеродных и иноверных поработителей для того, чтобы давить друг друга. В Галицко-Волынской земле (князья которой, как уже отмечалось выше, не ездили в Орду за ярлыками) подобной традиции перманентного межкняжеского раздрая и использования русскими князьями татарских сил в борьбе друг с другом не сложилось.

    Органичное «врастание» Северо-Восточной Руси в Орду и привело к формированию в ней упомянутой выше «легитимности ярлыка». Особо активно этому способствовали спорные случаи, когда ордынские правители выдавали ярлыки в обход старых правовых традиций. Так, например, в 1263 году, после смерти Александра Невского, великим князем Владимирским был назначен Ярослав Ярославич, хотя, согласно «лествичному праву», княжеский стол должен был достаться его старшему брату – Андрею. В 1317 году Юрий Данилович Московский, женившийся на сестре хана Узбека Кончаке (в православии – Агафье), получил ярлык на Великое Владимирское княжение, хотя по «лествичным законам» он вообще не мог претендовать на этот титул, так как его отец Даниил умер, не успев побывать великим князем. И т.д.

    Иными словами, после того, как Владимирская Русь стала де-факто частью Орды, ушли в прошлое все старые способы отстаивания своих прав. Ни вече, ни княжеские съезды, ни даже собственная военная сила больше не были решающим аргументам в спорах о власти. В спорных случаях князья бежали к ханам с жалобами друг на друга и с просьбами о даровании ярлыков. Именно это – получение властных полномочий не по праву, а «по произволу» – и становится в парадигме русской политической культуры символом, «знаком» легитимной, «настоящей» власти.

    «Настоящая власть» в рамках данной политической традиции – это такая власть, которая может попрать любое право. Иными словами, это – власть-террорист, верховные правители которой, говоря словами Ивана Грозного, «жаловать своих холопов всегда вольны, а и казнить вольны же». Как пояснил Иван Грозный в том же письме к Андрею Курбскому, по этой причине такую власть и следует называть «самодержавной», ибо она держит («строит») себя сама, без какого бы то ни было участия со стороны подданных: «Российское самодержавство изначала сами владѣютъ своими государствы, а не боляре и велможи! <…> Како же и самодержецъ наречется, аще не самъ строит?» («Российские самодержцы изначально сами владеют своим государством, а не бояре и вельможи!.. Как же и самодержцем называться, если не самому править?»).

    «Забегая в современность», можно отметить, что именно в этом кроется «секрет» удивляющего многих как иностранцев, так и нынешних российских западников очевидного «безразличия» российских граждан к фактору «честности» или «нечестности» выборов. В действительности за этим кажущимся безразличием кроется нечто другое. А именно, имплицитно присутствующее в социуме ожидание от власти иной, не электоральной, а чисто силовой легитимности. В данном случае силовая основа властной легитимности проявляется в способности власти организовать выборы так, как она сама изначально и задумала. Именно так этот «сигнал легитимности» и «считывается» обществом.

    В этой связи стоит также обратить внимание на то, что выборы, в ходе которых обществу предоставлялась реальная возможность определить кандидата на свободной конкурентной основе, как показала недавняя история, порождали в итоге власть с очень слабой легитимностью. Это хорошо было видно на примере первого президента РФ Бориса Ельцина, чей рейтинг стал заметно падать спустя менее, чем год, после триумфальной победы на свободных и конкурентных выборах в июне 1991 года.

    И наоборот, президентские выборы, итог которых изначально казался жёстко предопределённым «сверху», раз за разом порождали феномен всё более устойчивой и прочной властной легитимности. Это не менее наглядно подтвердили все президентские избирательные кампании 2000-х гг.

    Одним словом, сильная, легитимная власть в России – это власть, способная не считаться со своими подданными, являющимися де-факто «холопами» этой власти. Причем термин «холоп», который также тянется из далёкого прошлого, в рамках ордынского лексикона не имел негативной коннотации. Он просто фиксировал факт политического рабства всех, кого монголы завоевали и сделали своими данниками. При этом ханскими холопами были, прежде всего, князья и митрополиты – те, кто лично получали из рук хана ярлыки. И лишь затем, после того, как место ханов заняли московские самодержцы, «холопами» стали называть себя их собственные слуги – бояре, дворяне и т.д. Так что термин «холоп» до известной степени был почетным, поскольку означал факт личного услужения раба – своему господину.

    Момент «привилегированности» понятия «холоп» сохранялся даже тогда, когда речь шла о «собственно холопах», то есть представителях простонародья, находившихся на службе у знатных лиц. Например, не очень богатый московский дворянин мог с легкостью превратиться в «боевого холопа» какого-нибудь влиятельного и богатого боярина. И при этом отнюдь не чувствовал себя «социально опустившимся». (Так, например, поступил Григорий Отрепьев – до того, разумеется, как объявил себя царевичем Димитрием). Те же, кто не имел доступа к «высокому начальству», именовали себя не «холопами», а «сиротами». В отличие от высокопоставленных холопов, сироты не имели физической возможности лично ударить челом самодержцу и обратиться к нему с той или иной просьбой…

    Таким образом, «российская матрица», коротко говоря, это – самодержавие. А точнее, самодержавно-холопское двуединство, где самодержец – это единственный политический (точнее, тиранический) субъект, а все остальные – это политические объекты (холопы) разных уровней.
    В разговорах о природе российского самодержавия и о том, что означал этот термин в тот или иной отрезок истории, некоторые историки высказывают мысль о том, что Иван Грозный якобы «извратил» изначально «нейтральный» смысл понятия «самодержавия». Как полагают данные авторы, поначалу, то есть в эпоху первого независимого московского правителя – Ивана III, под «самодержавием» великого князя понималась лишь его независимость от внешних акторов. Однако это не так. И термин «самодержавие», и личность самого великого князя уже в эпоху Ивана III, то есть в самом начале самостоятельной российской истории, понимались и трактовались примерно так же, как их позднее будет понимать и трактовать внук Ивана III – Иван IV Грозный.

    На первый взгляд, это может показаться парадоксальным, но именно понимание того факта, что московское общество не мыслит себя вне «самодержавной» парадигмы, обусловило такой «до странности» нерешительное поведение Ивана III в ходе противостояния с Ордой. Дело в том, что до того времени «царём» (то есть носителем самодержавной власти) де-юре являлся ордынский хан. Бросая ему вызов, Иван III тем самым бросал вызов и самодержцу, и институту легитимности ордынского ярлыка. После этого великий московский князь оказывался до известной степени в состоянии «легитимного вакуума» и перед ним открывалась долгая дорога к утверждению собственной, православной и великокняжеской, модели легитимного (то есть прежде всего, «грозного», тиранического) самодержавия.

    Вот почему, а не только по причине страха перед ордынским войском, с такой неохотой и такими колебаниями – под активным давлением со стороны самых различных сил и групп (жены – Софьи Палеолог, церковных иерархов, членов боярской думы, простых горожан-москвичей) Иван III всё же пошёл на окончательный разрыв с Ордой.

    В ходе уже начавшегося «стояния на Угре», когда в какой-то момент он решил отъехать подальше от возможного поля битвы, ростовский архиепископ Вассиан Рыло, встретивший великого князя в Коломне, обратился к нему практически с бранными словами: «Нача же владыка Вассиан зле глаголати князю великому, бегуном его называя, еще глаголаше: Вся кровь на тебе падет христианская, что ты, выдав их, бежишь прочь, а бою не поставя с татары и не бився с ними», «Дай семо вой (армию. — Р.С.) в руку мою, коли аз старый утулю лице против татар» («Дай [если сам боишься] сюда армию под моё начало, разве я, старый, спрячу лицо от татар?»).

    Помимо этого, Вассиан Рыло отправил Ивану III целое послание, где стремился избавить его от двух главных страхов. Во-первых, от страха проиграть и погибнуть: «Вспоминай сказанное неложными устами Господа Бога нашего Иисуса Христа: “Хоть человек и весь мир приобретет, а душе своей повредит, какой даст выкуп за свою душу?” И еще: “Блажен человек, который положит душу свою за друзей своих”».

    Во-вторых, от страха бросить вызов старой ордынской легитимности: «Если же ты будешь спорить и говорить: “У нас запрет от прародителей — не поднимать руку против царя, как же я могу нарушить клятву и против царя стать?” — послушай же, боголюбивый царь, — если клятва бывает вынужденной, прощать и разрешать от таких клятв нам повелено. И мы прощаем, и разрешаем, и благословляем — как святейший митрополит, так и мы, и весь боголюбивый собор: не как на царя пойдешь, но как на разбойника, хищника и богоборца. Уж лучше тебе солгать и приобрести жизнь вечную, чем остаться верным клятве и погибнуть, то есть пустить их в землю нашу на разрушение и истребление всему христианству, на святых церквей запустение и осквернение. <…> А это что — какой-то пророк пророчествовал, или апостол какой-то, или святитель научил, чтобы этому богомерзкому и скверному самозванному царю повиноваться тебе, великому страны Русской христианскому царю!» Тема недопустимости бегства присутствовала и здесь: «И куда ты надеешься убежать и где воцариться, погубив врученное тебе Богом стадо? Слышишь, что пророк говорит: “Если вознесешься, как орел, и даже если посреди звезд гнездо совьешь, то и оттуда свергну тебя, говорит Господь”. <…> Не слушай же, государь, тех, кто хочет твою честь в бесчестье и славу в бесславье превратить и чтобы стал ты изгнанником и предателем христиан назывался».

    Но несмотря даже на то, что Орда в сознании московского общества к тому времени уже олицетворяла собой не столько «легитимную царскую власть», сколько «мусульманскую вражескую силу» (сокрушившую Византию и осквернившую главную святыню православных – храм святой Софии в Константинополе), московский правитель был исполнен неуверенности как в своих правах на бунт против «царя», так и в своих силах. И лишь союз с другим татарским царём – крымским ханом Менгли-Гиреем – придал Ивану III решимость выйти на бой против хана Ахмата.

    И всё равно, как только войску Ивана III показалось, что татары готовы перейти по льду реку Угру, оно тут же обратилось в бегство. Но так случилось, что одновременно и татарская армия, изнуренная холодами и эпидемией дизентерии, стала отходить. Летописец по этому случаю не выдержал и написал с явной издёвкой: «Бѣ бо дивно тогда свершися Пречистые чюдо: едини от других побѣже и никтоже женяше». («Вот тут-то и случилось чудо Пречистой: одни от других бежали, и никто никого не преследовал»). То есть, по мнению монаха-летописца, победу следовало приписать не трусоватому войску великого князя, а исключительно Богоматери, сотворившей чудо во имя спасения православных.

    (Продолжение. Окончание следует)
    10:31p
    Д.Коцюбинский. Почему Россия – не Европа. Окончание
    Запрос на православного хана
    Таким образом, неуверенность в себе, в своей способности утвердить  «новую самодержавную легитимность», была присуща не только самому Ивану III, но и тем, кто, вроде бы, был готов выйти на бой против «самозваного царя». Ибо оставался вопрос – а как дальше жить без царя?

    Иван III прекрасно понимал, что как только с формальной зависимостью от Орды будет покончено, он столкнётся с тем, что его окружит множество лоббистских групп, начиная от конкурирующих членов семьи, продолжая церковными иерархами и кончая Боярской думой. И каждая из этих групп в новых условиях будет пытаться получить от вновь испечённого самодержца исключительные привилегии. Так и вышло в реальности. Практически все последующие четверть века, прошедшие после освобождения от ордынской зависимости, Иван III посредством перманентных интриг и репрессий методично «укрощал» фрондирующие группировки, превращая активных и временами дерзких лоббистов в покорных холопов. В итоге к концу правления Иван III сумел стать полноценным самодержцем, абсолютно не зависящим не только от внешних акторов, но и от своих подданных. Именно за ним впервые и закрепилось прозвище «Грозный», которое впоследствии «перехватил» у Ивана III его внук и тёзка. 

    Но этот сложный макиавеллистский маршрут Ивану III вряд ли удалось бы проделать столь успешно (тем более задолго до появления «Государя» Макиавелли), если бы со стороны общества, включая упомянутые лоббистские группировки, не существовал изначальный запрос на «грозного царя», призванного заменить собой канувшего в Лету ордынского хана. То есть запрос на такого «своего, православного» правителя, который был бы столь же грозным и страшным, как когда-то были Тохтамыш, Батый и другие ордынские владыки. Избавившись от татарского царя, Москва сразу же стала страстно мечтать о собственном тиране, без которого московские люди просто не мыслили себе ни внешней силы, ни внутреннего порядка. Жизнь без тирана представлялась полнейшим хаосом. «Мы будем выяснять, кто из нас на что имеет право и всё равно никогда не сможем договориться. И потому нужен тот, к кому всегда можно обратиться с вопросом, кто из нас старший и что мы можем, а чего не можем», – примерно так рассуждали жители Московского государства.

    Иными словами, они стремились к обретению высшей инстанции, которая могла бы разрешить любой вопрос окончательно. Пусть и несправедливо, но зато – окончательно. А поскольку никто больше этого сделать не мог, то любое, даже самое несправедливое решение этой силы оказывалось «справедливым по определению». Просто потому что никаких других возможностей решить вопрос – не существовало в принципе.

    Общественный запрос на «своего самодержца» (православного великого князя – тирана) наглядно отразился в очень показательном литературном памятнике, который появился на свет в 1480-х годах, то есть сразу после того, как Москва вышла из состояния зависимости от ордынского царя и когда возникла срочная необходимость в создании «идеальной модели» собственного самодержца.

    Речь о «Сказании о Дракуле-Воеводе» – политическом трактате, написанном главой внешней политики Ивана III дьяком Фёдором Курицыным (к слову, по тем временам – «западником» и «либералом»). Это была первая оригинальная русская светская книга, хотя и написанная «по мотивам» широко распространённых в ту пору в Европе печатных памфлетов о страшном валашском господаре Владе Цепеше по прозвищу «Дракула» (Дракон). Примечательно, что из всего множества европейских ренессансных текстов и нарративов московским обществом (по крайней мере, его элитой) был востребован именно этот. Правда, он был не просто востребован, но и радикально переосмыслен.

    В «Сказании о Дракуле-Воеводе» описан некий гротескный правитель-живодёр. Например, «социальный вопрос» он решает так: приглашает всех нищих к себе, заводит их в дом, кормит до отвала и сжигает, чтобы «и они от своей бедности не страдали, и мы – от них». Или вот как он учит жён заботиться о мужьях. Заходит в дом, если видит на муже продранную рубашку, задаёт вопрос жене: «Что, муж не давал тебе льна, чтобы сшить новую рубашку?» Получив ответ, что с запасами льна всё в порядке, приказывает отрубить жене руки, вырезать срамное место и посадить её на кол. Воинов, возвращавшихся с поля боя со следами ран на спине, а не на груди, Дракула также сажает на кол, приговаривая: «Ибо не мужчина ты, но женщина». Османским послам за отказ снять чалмы приказывает приколотить их к черепам гвоздиками. И т.д.

    И вот этот ужасный Дракула позиционируется в Сказании как позитивный, своего рода идеальный правитель. Потому что при нём исчезли воровство и коррупция, все трепетали. У колодца стояла золотая чаша, которой любой мог зачерпнуть воду. И никто не смел её украсть – так велик был всеобщий страх перед Дракулой.

    Единственное, что Дракула сделал неверно (и за что тут же поплатился), это то, что, оказавшись в плену, принял католицизм. После этого, когда он вернулся и повёл своих воинов в очередное сражение, они – по воле Господа, разумеется, – вдруг как бы будто обезумели, приняли Дракулу за врага и прикончили его общими усилиями.

    Какая из этого вытекала мораль? А вот какая. Идеальный правитель может и должен совершать любые насилия и зверства по отношению к своим подданным, ущемлять любые их права, ибо только можно утвердить в стране порядок. Единственное, чего тиран не имеет права делать, это изменять правильной вере.

    На первый взгляд, вся жизнь Дракулы являлась ежесекундным попранием христианских норм. Однако, с точки зрения московского человека, это было не так и, мучая и истязая людей, Дракула отнюдь не совершал преступления против Бога. Ведь он был правителем. А значит, как бы почти богом. И, значит, он мог позволить себе всё, что угодно, кроме одного: формального отречения от единственно правильной (православной) веры.

    Почему русский человек даже грозному царю (которому заранее был готов разрешить всё, что угодно – любое злодеяние), не готов был позволить изменить православию, в общем, понятно. Православная вера была тем единственным утешением, которое оставалось в удел рабскому социуму. Каждый человек в рамках этого общества мог чувствовать себя носителем единственно правильной, а значит и единственно спасительной веры. И если на земле ему было очень плохо, то он твёрдо знал: на небе-то он уж точно спасётся, а заодно возьмёт реванш у всех «неверных» и еретиков, которые здесь, на земле, были более успешны, богаты и счастливы. Осознание своей сопричастности «единственно правильной вере» существовало на протяжении всей русской истории – и в Московской Руси, и в петербургской империи, и в советской России (где место православия временно занял «единственно верный» коммунизм). И сегодня этот важнейший элемент русского национального самосознания продолжает существовать, хотя и с переменным успехом, в виде идейно синкретического, или «гибридного», патриотизма. 

    Итак, силовая (террористическая) легитимность самодержавной власти и всё, что связано с её моральным оправданием, явилась первой важной «скрепой», оставшейся России в наследство от ордынской эпохи. Правда, вряд ли стоит говорить об уникальности этого элемента русской политической культуры, поскольку силовая легитимность в той или иной мере характерна почти для всех не европейских государственно-политических проектов. Идея верховной власти, не зависящей от общества и имеющей право раздавать «подданным» как привилегии, так и наказания, существует в рамках любой авторитарной, а тем более, тоталитарной системы.

    Рабство русской элиты
    Настоящая уникальность русской политической культуры, которая, правда, также имеет ордынские истоки, заключается в другом. А именно, в том, что русская элита внутри Орды структурировалась как «рабская элита», или как «элита второго сорта», – в отличие от элит других не европейских обществ, включая саму Орду в её, так сказать, татарской части.

    Что касается самих монголов, то они отнюдь не были носителями рабской морали и не сознавали себя «холопами», хотя и обязаны были беспрекословно подчиняться императору или хану. У древних монголов существовал своего рода «кодекс варварской чести» – так называемая «Яса Чингисхана». В ней были прописаны очень жёсткие правила поведения и очень суровые наказания. Однако этот кодекс, во-первых, давал монголам ощущение своего превосходства – как единственно имеющим право на независимость – над остальными народами, а во-вторых, предусматривал возможность избрания императора, то есть, фактически узаконивал институт курултая – своеобразного органа «степной демократии».

    Воспитанный на идеалах «Ясы» татарский воин обладал особой воинской моралью, которая предписывала ему сражаться, во-первых, умело и, во-вторых, самоотверженно. И потому вплоть до XVII века, пока у московских царей не появились иностранные наёмники и целые «полки иноземного строя», татарские отряды оставались наиболее надёжной и эффективной частью русской кавалерии. В отличие от русского дворянского ополчения, которое, как свидетельствует Сигизмунд Герберштейн, зачастую убегало с поля боя и в XVI веке (точно так же, как когда-то убегали древние славяне), татарская конница, как правило, держалась стойко и сражалась упорно.
    Одним словом, ордынские татары (в широком смысле этого слова – включая потомков монголов, булгар, кипчаков, а также другие степные народы, непосредственно подчинявшиеся сарайскому хану) существовали в ощущении своей «первосортности». Их элита, соответственно, ощущала себя «первосортной», поскольку над ней не было ещё какой-то другой элиты.

    А кем были русские князья ордынской эпохи? Как мы уже выяснили, они были холопами, которым выдан «ярлык». Но что такое «ярлык», если взять хотя бы современный смысл этого слова? Это – товарная бирка. То есть инвентарный знак, «сертификат» качества, присвоенный неким субъектом – некоему объекту. Таким же по своей сути «ярлык» был и в эпоху Орды. Одним словом, ничего почётного в институте ярлыка на самом деле не было, даже если учесть, что он мог быть изготовлен из золота, серебра или свинца. Правда, в монгольской империи «ярлыками» назывались не «бирки», а специальные грамоты, в которых перечислялись полномочия, делегируемые тому или иному должностному лицу. То, что являлось лишь «знаком ярлыка» (и что сегодня мы бы по внешнему виду как раз назвали «ярлыком»), именовалось китайским словом «пайцза». Впрочем, это лингвистическое уточнение не меняет сути феномена, о котором идет речь. Ханский «холоп», получивший пайцзу, то есть продолговатую бирку с отверстием в верхней части, обязан был носить её на себе – либо на шее, либо (что, вероятно, воспринималось как менее унизительное) прикрепляя к поясу. Как нетрудно понять, должностное отличие такого рода не имело ничего общего с традиционной аристократической честью, в основе которой лежали, прежде всего, представления о личной независимости её обладателя.

    Приезжая в Орду и возвращаясь оттуда, русские князья именовали себя «холопами». Они были обязаны выходить пешком навстречу не только хану, но любому его посланнику, и вести разговор, «стоя у стремени». В итоге модель поведения как самих князей, так и того боярского класса, который на них ориентировался, структурировалась не по тем принципам, по которым должна, по идее, структурироваться этика высшего сословия в любом традиционном обществе. Ведь что главное для аристократа? Честь. У разных обществ представления о чести, конечно же, могут быть разными. Но принципиальное отличие любой чести – в том, что она – дороже жизни. Главное для аристократа – не выжить любой ценой, но любой ценой утвердить свою честь и своё моральное превосходство. А какая главная задача холопа? Выжить, притом любой ценой. Приспособиться. Угодить начальству – и задавить подчинённого так, чтобы он не мешал угождать начальству. Ну, и по возможности, ещё как-то обогатиться за счёт подчинённого, опять-таки любой ценой.

    В эпоху Орды на Руси сформировалась «трехуровневая» модель социума, которую условно можно уподобить тюремной. Высший уровень («тюремное начальство») – ханы, которых позднее сменили «свои» самодержавные правители различных модификаций. Следующий уровень – привилегированные заключённые («авторитеты»), или «государевы холопы». Третий, самый нижний уровень («терпилы») – «сироты», которыми непосредственно помыкают «государевы холопы».

    Описанная выше самодержавно-холопская модель общества, основанная на системе «двойного рабства», стала социально-политическим фундаментом русской цивилизации. Она сохранялась в неизменности даже в самые, на первый взгляд, просвещенные периоды российской истории. В начале XIX века об этом ясно и категорично писал Михаил Сперанский: «Итак, вместо всех пышных разделений свободного народа русского на свободнейшие классы дворянства, купечества и проч. я нахожу в России два состояния: рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только в отношении ко вторым; действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов». Правда, судьба самого Сперанского наглядно доказала, что даже философы в России свободными от самодержавного произвола быть не могут.
    Оборотной стороной «второсортной» аристократической этики, к слову, явилось тотально негативное отношение в российском обществу к «боярству», «барству», а позднее и «чиновничеству». Слово «бюрократ», которое на Западе звучит нейтрально, в России до сих пор имеет чёткую негативную коннотацию.

    Итак, русская элита в эпоху Орды усвоила не аристократическую, а плебейскую модель поведения. «Плебейская элита» – это элита, которая не держит слова, не заботится о народе, которая занята только своекорыстным выживанием «любой ценой». Для которой народ, эти несчастные «сироты» – просто «скот», «быдло». Хотя, казалось бы, по вере (вариант: по «единственно верной идеологии») «государевы холопы» и «сироты» – едины и должны быть хоть в чём-то близки и солидарны. Но на поверку оказывается, что вера или идеология в данном случае не играют решающей роли, а политическая функция «холопской элиты» оказывается глубоко паразитической. То есть не только не полезной, но даже вредной для остальной, «сиротной» части общества.

    Здесь уместно напомнить, что классическая рыцарская этика обязывала аристократа защищать крестьян, женщин, вообще всех слабых, нуждавшихся в защите. И уж тем более рыцарь был обязан оказывать покровительство нижестоящему (тому же крестьянину), если он заключил с ним договор. Повторяю, речь не идет о том, как это зачастую выглядело на практике. Речь о неких идеальных моделях, на которые ориентировался социум.

    В России ничего подобного «рыцарским идеалам» не возникло и, как мы понимаем, возникнуть просто не могло. Вместо этого возник не аристократический, рабско-плебейский тип этики, который, в свою очередь, оказался «скопирован» и гротескно заострён моралью «низов». В итоге возник вполне самостоятельный и исторически уникальный феномен российской «цивилизации ресентимента» – самодержавно-холопской гражданско-политической системы, основанной на рабской морали «сверху донизу». 

    Здесь стоит чуть более подробно пояснить, что такое ресентимент. Сам этот термин впервые использовал Фридрих Ницше, обозначив им «рабскую мораль».

    Ресентимент –  «гремучая смесь» из комплекса глубоко внутренне противоречивых и в то же время «органически» дополняющих и катализирующих друг друга психологических качеств.
    Прежде всего, это жгучая ненависть раба к хозяину – к тому, от кого раб всецело (либо хотя бы морально) зависит.

    Далее. Это декларированное презрение к ценностям господина, оборотной стороной которого является тайное стремление завладеть этими ценностями. Иными словами, это иссушающая душу перманентная зависть. Басня «Лиса и виноград» – наглядная иллюстрация этой стороны ресентиментной морали: «Виноград “зелен” ровно до тех пор, пока я не смогу до него дотянуться»; «Мне не нужен айфон, мне вполне достаточно отечественного телефона на отечественных микросхемах, но когда у меня появляется айфон, я счастлив! И я могу искать и находить новые поводы для презрения и ненависти к тому, у кого я только что позаимствовал айфон». Такова суть этой внутренне лживой поведенческой установки.

    При этом, когда, например, некоторые российские государственные деятели, выказывая презрение к Западу и ратуя за полную независимость российской экономики от него, размещают на эту тему записи в Твиттере со своих айфонов, общество в большинстве не видит в этом ничего нравственно парадоксального. Дело в том, что общество к этому исторически адаптировано и просто не допускает мысли о том, что можно вести себя как-то по-другому. Согласно имплицитным установкам ресентиментного социума, это нормально, когда мы «думаем одно, говорим другое, а делаем третье», ибо «так мы выживаем, так мы побеждаем». «А что, надо, что ли, бегать по улицам и правду кричать? Если ты так делаешь, ты просто городской сумасшедший и ты ничего не добьешься в этой жизни в рамках тех правил, которые здесь установились». Поэтому демонстративная ложь,  согласно канонам «рабской морали», является не чем-то аморальным, а просто нормой выживания.

    Продолжением лживых свойств ресентиментной морали является также ложное смирение, стремление прикрыть свою слабость утверждениями о своей доброте и отзывчивости, которые оборачиваются агрессивной жестокостью и бессердечием, как только у носителя «рабской морали» появляется повод столкнуться с кем-то более слабым. Особенно, если этот более слабый в прошлом был тем сильным, от которого «человек ресентимента» рабски зависел. Отсюда же – присущая «рабской морали» жажда реванша (вариант – имитации реванша).

    И, наконец, в этот перечень следует включить фундаментальную неудовлетворённости собой (в терминологии Ницше – «нечистую совесть»), порождающую напряжённые поиски «козла отпущения», а также стремление к «стадности» (снимающее моральную ответственность с индивидуума за его безнравственные поступки) и к иррациональной агрессии («бунту бессмысленному и беспощадному»)…

    Тотальное торжество банальной прагматики, убив в русской ментальности аристократические начала и породив феномен травмирующей «нечистой совести», в то же время обернулось колоссальным успехом российского государства как самодовлеющего геополитического проекта. «Русский проект» оказался очень живучим и способным к успешному развитию на отдельных, стратегически важных для него направлениях, – в отличие от той же татаро-монгольской цивилизации. Монголы и их непосредственные «восприемники» в какой-то момент просто застыли в своём «степном величии» и перестали развиваться. Они сочли позорным копировать жизнь горожан, своих соседей. Горожане так и остались для монголов «презренными купцами».

    В итоге древняя империя Чингисхана и её осколки постепенно исчезли, и современная Монголия «вернулась» к своим исходным, «доимперским» территориальным размерам. (Правда, в современной Монголии – парламентская  республика. Древний дух курултаев, как мы видим, сохранился в недрах монгольской «национальной души». В России же – президентская вертикаль. То есть Монголия ныне – политически свободная, маленькая и не слишком грозная страна. А Россия – страна большая и мощная, но наполненная массой внутренних политических ограничений).

    Упадок татарского могущества в пределах Золотой орды своим последствием имел фактическое перетекание политической центра ордынской системы из «татарской» половины – в русскую, а точнее – московскую. Москва как бы стала новым Сараем.

    Москва сумела одолеть «татар» и рвануть вперед по пути безудержного державного роста потому, что, за исключением своей жёсткой приверженности православию и самодержавию (что обеспечивало устойчивость, управляемость и цивилизационное самовоспроизводство системы в любых, самых экстремальных условиях), во всех остальных вопросах готова была копировать более успешных соседей.

    Конечно, в рамках описанной выше ресентиментной морали это копирование неизменно сопровождалось декларацией своего превосходства над «лютерами», «латинянами», «сыроядцами», «басурманами», «пиндосами» и т.д. Однако на практике массированное подражание заграничным образцам (западноевропейским, греческим, османским, американским и т.д.) осуществлялось на всём протяжении московского, петербургского и советского периодов российской истории. В значительной мере оно сохраняется по сей день.

    В этом – в безграничной способности к подражанию чужим образцам (военным, техническим, культурным) – и заключается главная сила прагматической плебейской этики, которая, как уже было сказано выше, стала в итоге двух с половиной столетий пребывания под ордынским ярмом, этикой русского общества в целом. Цивилизация ресентимента готова к усвоению всего того, что помогает ей выживать и побеждать любой ценой, невзирая ни на какие моральные табу и самоограничения.

    Как показала практика, это позволило российскому проекту вполне успешно развиваться практически вплоть до конца XX века. В то же время, как особенно наглядно показал тот же XX век, оборотной стороной успеха «цивилизации ресентимента» стали изломанные судьбы и массовые психологические травмы огромного числа людей. При этом особенно вирулентными, травматичными и трудно опознаваемыми оказались ресентиментные переживания, связанные с «нечистой совестью». То есть с неспособностью человека признаться самому себе в том, что он поражён «стокгольмским синдромом» и вынужден «добровольно» идентифицировать себя с властью-террористом, готовой в любой момент растереть его самого в лагерную или какую угодно другую пыль…

    Три важнейших элемента русской политической культуры
    Подводя итог всему, сказанному выше, следует заключить, что Россия никогда не являлась и никогда не сможет стать Европой по причине того, что ещё в ордынский период её гражданско-политическая культура сформировалась как «антиевропейская», включив в свой состав три ключевых элемента.

    Во-первых, это самодержавно-холопская модель взаимоотношений власти и общества.
    Во-вторых, это «второсортность» как этическая основа поведения элит.
    В-третьих, это ресентимент как фундамент национального самосознания.

    Все эти элементы находятся в органическом единстве и составляют базис русской цивилизации, которая, таким образом, ни при каких обстоятельствах не может преобразоваться в либеральную демократию, не рискуя при этом обрушить свои державные (они же – самодержавные) основы.

    П.С. от Даниила Коцюбинского:
    Уважаемые участники обсуждения!
    Как я мог заметить, многим "не хватило" информации о событиях и процессах, которые происходили в российской истории после того, как фактор Орды ушёл в прошлое.
    Здесь – цикл телепередач, в котором я как раз обо всем этом и рассказываю )
    Так что если есть желание – посмотрите. Буду рад вашему вниманию.


    https://www.youtube.com/watch?v=cuSJGzQpnyk

    << Previous Day 2018/03/28
    [Calendar]     		Next Day >>

Андрей Илларионов   About LJ.Rossia.org