Андрей Илларионов's Journal

С.Сергеев. Тирания как русская традиционная ценность – начало
Уникальность политической культуры московских правителей заключается в том, что русский самодержец мог себе позволить все, о чем любой другой европейский монарх разрешал себе только мечтать. Эту мысль Сергей Сергеев развивает в новой книге, кропотливо прослеживая историю русского самовластия с потомков Дмитрия Донского. Ниже воспроизводится отрывок, в котором историк кратко описывает главные свойства власти в России.
(Сергей Сергеев. Русское самовластие. Власть и ее границы: 1462–1917 гг. Яуза-каталог, 2023).

Введение
Предположения о природе российской власти
Власть и ее границы
Известное определение Макса Вебера гласит: «Власть означает любой шанс осуществить свою волю в рамках некоторого социального отношения, даже вопреки сопротивлению, на чем бы такой шанс ни был основан» (1).

Формы власти разнообразны: работодателей над работниками, родителей над детьми, кумиров над поклонниками, любимых над любящими. Она разлита по всему обществу, пронизывает все его клетки: власть «производит себя в каждое мгновение в любой точке или, скорее, в любом отношении от одной точки к другой. Власть повсюду не потому, что она все охватывает, но потому что она отовсюду исходит» (2). «Воля к власти» (Ф. Ницше), видимо, есть базовый человеческий инстинкт. Но, конечно же, первая ассоциация, рождающаяся у русского человека при слове «власть», – это государство. Вебер относит государственную власть к такой разновидности власти, как господство, понимая последнее как «шанс встретить повиновение у определенных лиц приказу известного содержания» (3). Специфика государственного господства в том, что оно «с успехом пользуется монополией легитимного физического принуждения для осуществления порядка» (4). Знаменитый социолог Пьер Бурдье уточняет: государство имеет монополию и на «легитимное символическое насилие» (5), т.е. оно диктует легитимные представления о социальном мире. Виднейший современный теоретик Майкл Манн добавляет еще одну монополию – на «постоянное право издания и приведение в исполнение законов» (6).

Государственная власть (как, впрочем, и любая другая), по словам французского политического мыслителя Бертрана де Жувенеля, постоянно стремится к экспансии: «...для Власти неестественно быть слабой... всякая Власть рассматривает целое, которым она управляет, как источник ресурсов, необходимых для воплощения в жизнь ее собственных замыслов, как материал, обрабатываемый согласно ее собственным взглядам... Подвластный народ становится как бы распространением Я, доставляющим наслаждение сначала через „двигательные“ ощущения, а затем и через ощущения „рефлексивные“ — когда не только испытывают удовольствие от того, что приводят в движение множество частей огромного тела, но и глубоко чувствуют все, что затрагивает какую-то из них в отдельности» (7). С этим свойством власти связана проблема ее границ. Как писал в середине XVIII в. Шарль Луи Монтескье, «известно уже по опыту веков, что всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею, и он идет в этом направлении, пока не достигнет положенного ему предела. А в пределе — кто бы это мог подумать! — нуждается и сама добродетель» (8).

Зыбкость пределов государственного господства чревата трагическими последствиями, ибо, как уже говорилось выше, оно основано на монополии применения физического насилия. (Впрочем, тиранические последствия возможны и при обратной ситуации – когда государство становится слишком слабым и де-факто утрачивает указанную монополию; это путь к кошмару «войны всех против всех».) Ясно, что злоупотребления властью были, есть и будут, от них невозможно избавиться раз и навсегда, как невозможно избавиться вовсе от преступности или болезней. Но можно ограничить возможности для властного произвола. В разных цивилизациях и обществах это делалось по-разному. Радикальнее всего — в Западной Европе и наследующих ей США. Борьба с тиранией — красная нить истории и политической мысли Запада. Последняя в своем магистральном направлении вслед за Аристотелем утверждала, что тирания — наихудший тип правления, ибо это «безответственная власть... к выгоде ее самой, а не подданных» (9).

В XIII в. Величайший католический богослов Фома Аквинский писал: «...если тиран, презрев общее благо, взыскует блага частного, то из этого следует, что он будет притеснять подданных различными способами, вредя тем или иным благам в соответствии с тем, каким страстям он подвержен. Так, тот, кто одержим алчностью, грабит блага подданных... Если же он будет одержим гневливостью, то будет лить кровь попусту... Ни в чем, следовательно, нельзя здесь быть уверенным, но все ненадежно, так как отходит от права; ни о чем нельзя утверждать, каково оно, так как находится оно в воле, не сказать, в похоти, другого... И это неудивительно, так как человек, правящий безрассудно, повинуясь похоти своей души, ничем не отличается от животного... И потому люди укрываются от тиранов, словно от жестоких зверей, так как представляется одно и то же: подчиниться тирану и склониться перед свирепым зверем». Фома подчеркивает, что в исключительных случаях подданые имеют полное право свергнуть правителя-тирана: «...если к праву какой-либо совокупности относится заботиться об установлении себе короля, то не будет несправедливым, если король, установленный ею, сможет быть ею же низложен, либо его власть – ограничена, если он будет тиранически злоупотреблять королевской властью. И не следует полагать, что такая совокупность будет поступать несправедливо, низлагая тирана, даже если ранее она подчинила себя ему навечно. Ведь он, ведя себя в правлении совокупностью не с верностью, как этого требует служение короля, сам заслужил, чтобы соглашение, заключенное с ним, не соблюдалось бы поддаными» (10) (11).

В конце XVII столетия англичанин Джон Локк, продолжая многовековую традицию европейского тираноборчества, поставил принципиальный вопрос: «Целью правления является благо человечества; а что лучше для человечества – это чтобы народ всегда был предоставлен ничем не ограниченной воле тирании или чтобы можно было иногда оказывать сопротивление правителям, когда они переходят всякую меру в использовании своей власти и направляют ее на уничтожение, а не на сохранение собственности своего народа?» И однозначно ответил на него: не восставший народ, а правители, нарушающие законы, «являются истинными и подлинными мятежниками» (10).

Но совсем необязательно доходить до такой крайности – достаточно, чтобы власть исполнительная подчинялась власти законодательной, последняя же «представляет собой лишь доверенную власть» (12), полученную законодательным органом от народа-суверена. Позднее идеи Локка развил Монтескье. Он выделил в качестве наихудшего образа правления деспотический, где «всё вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного человека» (13). И он же предложил противоядие от деспотии: «Чтобы не было возможности злоупотреблять властью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга» (14). Законодательная, исполнительная и судебная власти должны быть отделены друг от друга: «Всё погибло бы, если бы в одном и том же лице или учреждении... были соединены эти власти» (15).

Сегодня все это — азбука политической демократии, которая после множества революций и войн установилась в западном мире и стала образцом для всего человечества. При всех несовершенствах и даже пороках этой системы, ничего лучшего для обуздания экспансии власти пока придумано не было.

Как в «западном» контексте выглядит российская власть? Не нужно уходить в глубь веков — достаточно посмотреть свежие (написано в феврале 2021 г.) новости, чтобы почувствовать ее специфику. Мы живем при политическом режиме, который все более и более напоминает монархию с внешними, сугубо формальными атрибутами демократии, где нет и речи о реальном разделении властей или о реальной легализованной политической оппозиции.

Нередко можно услышать, что политическая система путинской РФ — прямое наследие тоталитарного СССР. В этом, разумеется, много правды, учитывая советский генезис не только президента и его ближайшего окружения, но и нескольких поколений россиян, пока еще доминирующих во всех сферах жизни нашего Отечества. Советский период русской истории отмечен беспрецедентным уровнем государственного насилия, высшими пиками которого стали «раскулачивание» конца 1920-х – начала 1930-х гг. (около 2,5 млн отправленных в лагеря и ссылку; миллионы умерших от во многом искусственного голода) и Большой террор 1937-1938 гг. (около 700 тыс. расстрелянных). Конечно, этот уровень после 1953 г. существенно снизился, но, за исключением последних, «перестроечных» лет своего существования, СССР всегда оставался страной без политических и гражданских свобод.

Были ли эти свободы в России до прихода большевиков к власти? Были, но очень недолго — каких-то неполных 12 лет, отсчитывая от Манифеста 17 октября 1905 г. до переворота 25 октября 1917 г. И как ни углубляйся в прошлое, там не найти исконно русских институтов, ограждавших подданных петербургских императоров и московских царей / великих князей от произвола правителей (лишь только в домонгольской Руси мы обнаруживаем нечто подобное). Если такие институты и возникали, то под прямым европейским влиянием. Характерно, что и Монтескье приводил Российскую империю, наряду с Османской Турцией, в качестве примера деспотического управления. Практически все иностранные путешественники того же мнения и о Московском государстве. В следующих за этим введением главах читатель найдет достаточно материала, подтверждающего этот взгляд. Опричный террор Ивана Грозного, уступая по масштабу сталинскому, типологически с ним весьма сходен. Понятно, что и Европа старого порядка была далека от современной демократии, но нам не нужны археологические изыскания, дабы найти корни последней, — довольно вспомнить английский парламент, родившийся еще в XIII столетии.

Начиная с середины XV в. И вплоть до наших дней русскую власть отличает «особенная стать». Талантливый современный историк А.И.Фурсов (к сожалению, в последнее время переквалифицировавшийся в сомнительного конспиролога) в свое время выделил две ее основополагающие черты: 1) «надзаконность» (воля верховного правителя – «единственный источник власти и закона, внутренней и внешней политики»), 2) «автосубъектность» («эта власть... была исходно сконструирована как автосубъект, т.е. субъект-сам-для-себя... Такой субъект... не только не нуждается в другом субъекте, но и стремится не допустить его появления/ существования, это… негативный субъект, стремящийся к единственности, к моносубъектности»). По мению Фурсова, «[у] русской власти... нет аналогов ни на Западе, ни на Востоке, это исключительно русский феномен» (16).

Я не готов – в силу недостаточной компетентности – ни соглашаться, ни спорить с Фурсовым (востоковедом по специальности) насчет отсутствия аналогов русской власти на Востоке. В первом приближении она кажется одной из форм «восточной деспотии» с ее формулой «власть-собственность», описанной Л.С.Васильевым: «Высшая власть рождает верховную собственность носителя этой власти с его аппаратом администрации... Феномен власти-собственности можно считать имманентной специфической сущностью, квинтэссенцией всех неевропейских (незападных по происхождению) обществ в истории. Несмотря на то, что со временем в развивающихся государственных образованиях Востока, вплоть до великих его империй, в результате процесса приватизации появлялась и порой играла даже важную роль частная собственность, она всегда была ограничена в своих возможностях и строго контролировалась государством. Система власти-собственности там всегда доминировала. Она имела различные формы, включая советско-социалистическую. Но суть ее неизменно была одной и той же: частная собственность подчинена власти и бессильна перед произволом администрации» (17). Но, повторяю, рассмотрение русской власти в «восточном» контексте потребовало бы слишком глубокого погружения в него. Поэтому ограничимся выявлением отечественного своеобразия на европейском фоне.

Если следовать Максу Веберу, то наше самодержавие является разновидностью патримониализма, т. е. формы традиционного господства, выросшей из патриархального подчинения домашних — главе дома, «детей» — «отцу». Патримониализм — «это господство одного над массами» (18), реализующееся посредством «личного управленческого (и военного) штаба господина» (19), причем «служебная верность патримониального чиновника — это не лояльность по отношению к делу, определяемая правилами, объемом и содержанием решаемых задач, а верность слуги, направленная исключительно лично на господина» (20). Патримониализм был свойственен и Западу, однако там он носил сословный характер, т. е. господин в силу тех или иных причин передавал часть своих полномочий «союзам сословно привилегированных лиц» (21), имевшим набор фиксированных прав. Права эти, конечно же, нарушались, но само их наличие никем не подвергалось сомнению. Таким образом, власть на Западе изначально формировалась как полицентричная структура (не забудем также и автономность католической Церкви).

Российский же вариант патримониализма, сложившийся в Московский период, более всего похож на то, что Вебер определил как султанизм — господство, «по способу управления движущееся в сфере свободного, не связанного традицией произвола»; господство, при котором «до крайности развита сфера свободного произвола и личной милости» (22). Слабость или даже отсутствие других властных субъектов, а также зависимость православной Церкви от государства действительно делали русское самодержавие близким к «моносубъектности». О таком понятии, как «права подданных», ни московские государи, ни сами их подданные и слыхом не слыхивали. Характерно, что само слово «государство» в России образовалось от титула «государь», обозначающего хозяина, имеющего власть над несвободными людьми, в отличие от деперсонализированных европейских аналогов — stato, state, état, Staat и т. д. (Даже последний русский монарх в анкете переписи населения 1897 г. в графе род занятий написал: «Хозяин земли русской».)

Как видим, Россия и Запад по типу власти различались уже в Средневековье. А в конце XVI в. между ними произошел еще более радикальный разрыв — в Европе государство стало восприниматься как структура, автономная от личности правителя (впрочем, истоки этого понимания восходят едва ли не к XI-XII, а то и к V-VI вв.) (23), т. е. начался переход от патримониального к бюрократическому государству. С конца XVIII в. вместо прав привилегированных сословий утверждаются, постепенно распространяясь на все более и более широкие слои, «права человека и гражданина». В России профессиональная бюрократия формируется не ранее середины XIX в. (и то с оговорками). Практики политической демократии появились только в начале прошлого столетия, вскоре, впрочем, подавленные и выхолощенные коммунистической диктатурой.

Предметное рассмотрение свойств русской власти составляет основное содержание этой книги. Но все же дадим их краткие предварительные характеристики.

Итак, надзаконность. Самодержавие вообще никак не описывалось в отечественном законодательстве вплоть до конца XVIII в., с этого времени оно лапидарно определяется формулой Павла I: «Император Всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной Его власти не токмо за страх, но и за совесть Сам Бог повелевает». Т. е. никаких границ власти самодержца не указывалось. И лишь в Основных законах 1906 г., принятых под давлением революции 1905 г., из этой формулы выпадает эпитет «неограниченный», ибо теперь император «осуществляет законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственною Думою» (статья 7). Таким образом, юридические ограничения русской монархии существовали менее 11 лет. Само понятие «закон» в царской России всегда оставалось проблематичным, ибо законом могло стать любое административное распоряжение верховной власти (только с 1885 г. оно должно было быть обязательно подписано «именем государя императора»). Характерно, что российские монархи, в отличие от большинства европейских, при восшествии на престол не произносили клятв своим подданным. Исключение — крестоцеловальная запись Василия Шуйского и гипотетическая крестоцеловальная запись Михаила Фёдоровича, но традицией это не стало. Надзаконность определяла отношения русских монархов даже в отношениях с собственным аппаратом. Самодержцы все время стремились выйти за рамки уже закрепленных бюрократических процедур и реализовать свою волю посредством каких-то чрезвычайных учреждений — опричнины, Тайного приказа, Кабинета Его Императорского Величества, III отделения и т. д.

Надзаконность русского самодержавия выражалась в многочисленных актах властного произвола. Можно вспомнить удивительную для Европы свободу в распоряжении престолом, особенно ярко сказавшуюся при Иване III и в XVIII в. Или выводы — насильственные многотысячные переселения людей с места на место. Или опричнину — совершенно беспрецедентный случай государственного террора в Европе даже для XVI в. Или многовековое преследование старообрядцев. Или павловскую хаотическую тиранию. Или военные поселения, охватившие около 15% русской армии и просуществовавшие более четырех десятилетий, будучи юридически абсолютно незаконными. Или гонения на русский образованный класс за «мыслепреступления» с конца XVIII до начала XX в., от Новикóва и Радищева до Льва Толстого. Или режим усиленной охраны, существовавший в ряде губерний (в т. ч. в Петербургской и Московской) с 1881 по 1917 г., приближавшийся к чрезвычайному положению, когда во внесудебном порядке любого подозрительного человека могли подвергнуть высылке.

В общем, подданные российских монархов всегда могли ждать от них неприятных сюрпризов. Крупный чиновник Министерства иностранных дел В. Н. Ламздорф (позднее — глава российского МИДа) в дневнике от 14 мая 1894 г. сочувственно процитировал слова своего знакомого: «...не может быть и речи о каких-то гарантиях существования в стране, где вас неожиданно отбрасывают на полвека назад, даже не крикнув „берегись“!».

Наряду с этими все-таки экстраординарными практиками существовали и хронические (из века в век): чудовищный произвол и коррупция агентов самодержавия на местах, мало чем отличающиеся от стиля глуповских градоначальников, — уровень гротеска фантазии Салтыкова-Щедрина несильно превышает уровень гротеска в подлинных исторических документах.

Понятно, что верховная власть вовсе не требовала от администрации именно такого поведения. Но сама система во многом эти злоупотребления провоцировала. Во-первых, бесконтрольностью провинциальной администрации, которая была на местном уровне своего рода микросамодержавием. Во-вторых, негласной уверенностью, что для благосклонности высшего начальства «лучше перебдеть, чем недобдеть», а сигналы об усилении строгости оно посылало неоднократно. В-третьих, нередко монархи закрывали глаза на злоупотребления чиновников, если видели в них преданных, благонадежных слуг (патримониализм, как и было сказано!).

Что же касается «автосубъектности» русской власти, то упорная борьба последней с любыми формами общественной субъектности проходит через всю историю второй половины XV — начала XX в. Уничтожение всяких следов самобытности всех русских земель, постепенно входящих в Московское государство. Полное подчинение городского самоуправления власти воевод и губернаторов. Запрещение любых видов общественной самоорганизации, даже благотворительных обществ. Жесткое ограничение деятельности земства. В итоге в момент колоссального государственного кризиса после падения самодержавия русское общество не имело в руках никаких рычагов управления.

Еще одна важная особенность русского самодержавия — высокий уровень его сакрализации, приближающийся к обожествлению. Сакрализация власти была присуща и Европе, но уже с XIII в. императоры и короли «заимствовали свой отблеск вечности не столько у Церкви, сколько у Правосудия и Публичного права в толковании ученых-юристов... Древняя идея литургической сущности власти постепенно исчезала, уступая место новой модели королевской власти, центрированной на сфере права» (24). В отличие от других европейских монархий, к XVIII в. все более и более секуляризировавшихся, русская, напротив, в это время усилила свою самосакрализацию, ибо начиная с Петра I, упразднившего патриаршество, российские венценосцы фактически соединили в своих руках и светскую, и духовную власть.

«Сакрализация захватывает самые разнообразные сферы – государственное управление, национальное историческое самосознание, богослужение, церковное учительство (проповедь, преподавание Закона Божьего и т.п.) и, наконец, самоё духовность. Более того, царское самодержавие начинает приобретать статус вероисповедного догмата. Почитание царя становится рядом с почитанием святых, и таким образом культ царя делается как бы необходимым условием религиозности. Красноречивое свидетельство этого находим в монархической брошюре «Власть самодержавная...» [1906], где подчеркивается именно догматический статус царского культа: «Истина самодержавия царей православных, то есть поставление и утверждение их на престолах царств от Самого Бога, так священна, что по духу учения и законоположений церковных она возводится некоторым образом на степень догмата веры, нарушение и отрицание которого сопровождается отлучением от церкви» <...>. В чине анафематствования, совершаемом в Неделю Православия, среди перечисления главных догматических ересей в императорский период было вставлено (под № 11): «Помышляющим, яко православные государи возводятся на престол не по особливому о них Божиему благоволению и при помазании дарования Св. Духа к прохождению сего великаго звания в них не изливаются: и тако дерзающим против них на бунт и измену — анафема» (25). Напомним, первая статья Свода законов Российской империи вплоть до самого крушения оной гласила, что повиноваться самодержцу «не токмо за страх, но и за совесть Сам Бог повелевает».

В начале прошлого века королева Румынии Елизавета с удивлением говорила обер-гофмейстерине последней русской императрицы Е. А. Нарышкиной: «У нас дела не так обстоят, как у вас. В вашей стране властители являются полубогами и могут делать все, что им угодно. Мы же должны действовать, чтобы заслужить признание нашего народа». Как показывает последнее двадцатилетие, патримониальное сознание у нас вполне не изжито до сих пор. «Если человек – президент, ему все можно. В России живем!» – сказал в 2021 г. пожелавший остаться анонимным один из инженеров таинственного дворца в Геленджике (26).

Важно отметить, что мощный размах государственного насилия, свойственный всем инкарнациям русской власти, не компенсировался ее эффективностью в других областях (за исключением — но далеко не всегда! — военной). Россия во всех своих обличиях была одной из самых недоуправляемых европейских стран с плохо организованной инфраструктурой, с запутанностью и нерешенностью множества жизненно важных проблем, с высочайшим уровнем коррупции и преступности. Но выше уже приводились слова Вебера о том, что для патримониального чиновника важнее преданность не делу, а господину, — последнего, видимо, такой подход тоже устраивает. В терминологии Майкла Манна государство в России обладало высокой степенью «деспотической» власти, т. е. властная элита могла править, «не вступая в какие-либо переговоры с группами гражданского общества»: «Деспотическая власть может быть наглядно измерена способностью правителей „рубить головы с плеч“ и без хлопот удовлетворять свои прихоти с помощью подручных» (27). Но зато степень «инфраструктурной» власти (т. е. «способности государства проникать в гражданское общество и централизованно координировать его деятельность посредством своей инфраструктуры» (28)) у самодержавия была довольно низкой (в СССР «инфраструктурная» власть стала значительно сильнее).

Разумеется, коммунисты и не думали сознательно продолжать и творчески развивать «московскую» традицию; более того, они искренне считали, что искореняют наследие «проклятого царизма». То, каким образом вместо «власти трудящихся» получилась еще одна инкарнация самодержавия, требует специального дотошного пошагового исследования. Пока же можно выделить два основных фактора этого процесса. Во-первых, политическую культуру большевизма, изначально, еще со II съезда РСДРП, ориентированную на жесткий централизм. Во-вторых, рыхлость, неструктурированность русского общества, неспособного этому централизму противостоять, привычку подавляющей массы населения подчиняться грубой силе. Во время смуты, наступившей после падения монархии, большевики оказались единственным политическим субъектом, готовым буквально на все ради достижения и захвата власти. Говоря словами В. Г. Короленко, «[л]ишенный политического смысла, народ... подчинился первому, кто взял палку». Или, как более грубо выразился в дневнике 1920 г. историк Ю. В. Готье, «„народ-богоносец“ будет всегда повиноваться тому, кто его умеет бить по морде». М. М. Пришвин в дневнике 1919 г. отметил: «И все-таки при общем стоне идея коммуны у мужиков не встречает другой уничтожающей идеи. Когда слышится голос против: „Какая же это жизнь — по приказу?!“, то его встречает другой: „Ну а когда мы жили не по приказу?“». Таким образом, в новых условиях воспроизвелась старая русская политическая конфигурация: сильная власть — слабое общество. Набор управленческих приемов первой в отношении второго приблизительно всегда один и тот же. Добавим сюда и ликвидацию большевиками образованного класса — проводника и хранителя ценностей европейской культуры, оппонента самодержавия, с которым оно в последние десятилетия существования считалось все более и более.

Но как случилось, что у европейского, христианского народа утвердилась неевропейская и, в сущности, антихристианская, тираническая власть?

1. Вебер М. Основные социологические понятия // Социологическое обозрение. Том 7. № 2. 2008. С. 125 (Пер. А.Ф. Филиппова).
2. Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. С. 193.
3. Вебер М. Указ. соч. С. 125.
4. Вебер М. Указ. соч. С. 125.
5. Бурдье П. О государстве. М., 2016. С. 50.
6. Манн М. Источники социальной власти. T. 1. М., 2018. С. 80.
7. Жуеенелъ Б. де. Власть: Естественная история её возрастания. М., 2011. С. 37, 184, 179.
8. Монтескье Ш.Л. О духе законов. М., 1999. С. 137.
9. Аристотель. Политика. М., 2002. С. 152.
10. Фома Аквинский. О королевской власти к королю Кипра, или О правлении князей // Социологическое обозрение. 2016. Т. 15. № 2. С. 105–106, 111–112 (Пер. А.В. Марея).
11. Локк Дж. Два трактата о правлении // Он же. Соч. Т. 3. М., 1988. С. 395, 393.
12. Там же. С. 349.
13. Монтескье Ш.Л. Указ. соч. С. 17.
14. Монтескье Ш.Л. Указ. соч. С. 137.
15. Там же. С. 139.
10. Фома Аквинский. О королевской власти к королю Кипра, или О правлении князей // Социологическое обозрение. 2016. Т. 15. № 2. С. 105–106, 111–112 (Пер. А.В. Марея).
16. Фурсов А.И. Русская власть, история Евразии и мировая система: mobilis in mobile (социальная философия русской власти) // Феномен русской власти: преемственность и изменение. Материалы научного семинара. Выпуск № 3 (12). М., 2008. С. 19, 26, 14.
17. Васильев Л. С. Восток и Запад в истории (основные параметры проблематики) //Альтернативные пути к цивилизации. М., 2000. С. 100–101.
18. Вебер М. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии. Т. 4. М., 2019. С. 176.
19. Там же. Т. 1. М., 2016. С. 269–270.
20. Там же. Т. 4. С. 98.
21. Там же. Т. 1. С. 275.
22. Там же. С. 270.
23. См., напр.: Канторович Э.Х. Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии. М., 2014; [Варъяш И.И.] Потестарные институты и должности в Испании в V–XV вв. // Властные институты и должности в Европе в Средние века и раннее Новое время. М., 2011. С. 392.
24. Канторович Э.Х. Указ. соч. С. 287.
25. Успенский Б.А. [в соавт. с В.М. Живовым] Царь и Бог. (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Он же. Избранные труды. Т. 1. 2-е изд., испр. и доп. М., 1996. С. 285–286.
26. Если человек — президент, ему все можно. https://meduza.io/feature/2021/01/29/esli-chelovek-prezident-emu-vse-mozhno [дата обращения: 10.02.2021].
27. Манн М. Автономная власть государства: истоки, механизмы и результаты // Неприкосновенный запас. 2018. № 2. https://magazines. gorky.media/nz/2018/2/avtonomnaya-vlast-gosudarstva-istoki-mehanizmy-i-rezultaty.html [дата обращения: 10.02.2021].
28. Там же.
https://gorky.media/fragments/tiraniya-kak-russkaya-traditsionnaya-tsennost/