[Most Recent Entries] [Calendar View]
Monday, December 24th, 2018
| Time | Event |
| 12:40a | Āc/Æsc (05.12)/Медведь (12.12)/Mōdraniht (21.12) Āc/Æsc (05.12) Возле крематория полно людей и машин. Похороны. У меня нет времени ждать, поэтому прохожу мимо с невозмутимым видом. Мне не нужна никакая бутафория вроде дурацких роб и алтарей. В одном кармане фляга мёда. В другом - жёлудь, лежавший на полке год и пять дней. Мы подобрали его в Гастингсе, на месте где был Netherwood. В годовщину сожжения Кроули я принёс его в Брайтон. Начертил им на стене крематория знак из двух англосаксонских рун. Āc и Æsc. Первая буква имени и древо Юпитера. Проходящий молодой священник спрашивает, всё ли в порядке? Вежливо отвечаю - да. Допиваю мёд выливая часть на камни стены. Возможно меня приняли за скорбящего родственника. В этом предположении есть зерно истины, просто похороны на которые я пришёл были шестьдесят один год назад. Культ героев всегда хтоничен. По сути это обожествлённые мертвецы, со всеми вытекающими из этой предпосылки последствиями. Я сам не сразу понял, что моё увлечение поиском могил важных для меня людей по сути всегда было близким к паломничеству. Что я ищу их не как туристические достопримечательности, а как священные места в самом прямом смысле этого слова. И крематорий в котором сожгли Кроули для меня попадает именно под эту категорию. Конечно я не телемит, меня совсем не тянет принимать карликовую религию с пророком и священными текстами. Только отсутствие почитания не мешает уважению, достаточному для помещения в собственный, персональный пантеон. Остатки разломанного жёлудя зарываю на пригорке рядом с башней. В месте где мне, краем глаза, почудилось движение, словно что-то серое пряталось в кусте. Часть затвердевшей сердцевины плода оставляю себе. Нацарапав на нём вышеописанный символ. Медведь (12.12) Осень Мы идём по дачному посёлку. С нами большой медведь. Он очень ласковый и растерянный. Пытается всех обнимать. Меня это слегка раздражает С одной стороны я понимаю Что зверь может быть опасен Особенно если испугается Но с другой я сам за него боюсь Он рос вместе с нами Ещё недавно был медвежонком И теперь я обязан найти для него Безопасное место Люди могут его испугаться И тоже стать опасными Заходим в большой Пустой дом Со стенами из тонкой фанеры С радостью обнимаю медведя Просыпаюсь Всё ещё ощущая тепло большого тела рядом За завтраком продолжаю читать Восьмой том The Golden Bough Вчера ночью я остановился На описании медвежьего праздника Японских айнов На котором Я пережил Приступ жалости к медвежатам Которых выкармливали Заменяя мать С религиозными почестями Но с целью убить и съесть Mōdraniht (21.12)  Ещё середина дня, но солнце уже было совсем низко. Краем глаза я наблюдал за тем, как оно медленно опускается в белый туман над полями. Иногда дорога сворачивала так, что низкое солнце оказывалось перед глазами. Но оно было зимним, бледным и тусклым. Не слепило и не мешало вести машину узкой дорогой через холмы. Я гнался за солнцем, считая минуты до заката и километры до скал. Последние недели почти постоянно шёл ледяной ливень. Я уже всерьёз заболел вслед за Алёной и был уверен что в этот день тоже буду прорываться с больным горлом сквозь бурю. Но к солнцестоянию всё прояснилось. Чистое небо. Белое солнце. Светлый туман возле земли. Оставалось только успеть. На Beachy Head, как всегда, сильный ветер. Пока платил за парковку налетевшим порывом сбило фляжку с питьевым мёдом и маленький сосуд, в котором дизенфицировались зубы лисёнка. Пришлось быстро искать их на тёмном асфальте. У фляги сорвало горлышко, теперь её нельзя будет всюду с собой носить. Белые скалы. Белая пена отлива. Вода в лужах далеко под ногами выглядит белой, словно в ней растворился мел этих скал. Даже без снега всё выглядит очень по зимнему. Беда Достопочтенный описывал, как с этих скал приносили себя в жертву саксы язычники: "Говорят, что сорок или пятьдесят человек, измученные голодом, пошли к некоей пропасти или к берегу моря, кинулись туда, взявшись за руки, и самым печальным образом утонули или разбились" Ясно, что человек никогда не покидавший Нортумбрии не очень понимал о чём идёт речь, отсюда и неуверенность в описании с чужих слов. Мне, конечно, не хочется прыгать. Я приехал кинуть вниз свой ноготь, отвалившийся полгода назад после очень болезненной травмы на работе. Когда он оторвался, я начертил на нём Nȳd, руну судьбы и хранил под сердцем. Смотрю на последние лучи над горизонтом. Раскрываю ладонь. Через шум ветра читаю текст, написанный заранее для музыкального проекта друга. Матери Мест где мы родились Матери Мест где мы исчезнем Каждого поля и каждого леса Рек и болот Змей и зверей Матери Что вскрывали глотки Пленным Гадая по пятнам крови Матери Власть и силу которых Иногда измеряли По весу градин Матери Стороны рассвета Матери Глубины морей Матери Самой длинной ночи Некогда называвшейся Ночью матерей Можно было уже уезжать, но я почувствовал, что нужно повременить и сперва поднятся на пик скалы которая стоит слева. Я там был уже много раз и не видел ничего кроме кремня и трав. Но интуиция ведёт меня туда. На вершине, у самого края пропасти, меня ждал засохший чертополох. Давно мёртвый и покрытый белой пылью. Þistill. Часть важной рунической формулы. Вечером, в момент солнцестояния я был на концерте в Брайтоне. Меня интересовал только один проект, English Heretic. Год не видел Энди на сцене. Остальные участники были типичным брайтонским цирком. Особенно позабавили Kendal Black Drop, закончившие своё выступление невероятно смешной версией Fire of Mind. Последними играли Parliament of Trees, группа с отличным визуальным оформлением но довольно скучной музыкой. Мне очень понравился их выход на сцену в виде ослепших солдат первой мировой, которых вела за собой женщина в белом и с рогами на голове. Только их весёлые крики на выступлении всё равно мешали. Поэтому в нужный момент я вышел в коридор и допил остатки мёда, слушая внутреннюю тишину.  |
| 11:09p | Уйти. Остаться. Жить  За прошедший год произошло несколько важных событий связанных с Валдисом. Во первых- в Даугавпилсе прошёл вечер памяти, на котором собрались члены семьи и друзья из поэтической среды. Во вторых - была найдена ещё одна тетрадь с черновиками, правда большая часть текстов написана почти не расшифровываемым почерком и требует время для обработки. Третья и самая главная новость - благодаря Boris Kutenkov выходит замечательная антология «Уйти. Остаться. Жить», во втором томе которой напечатана подборка стихов Валдиса с отличной обзорной статьёй от Константина Комарова. Другие продолжают говорить Пост в вконтакте с фотоальбомом. Под катом - полный текст статьи Константина Комарова. Вырезанный пдф можно взять тут. ЦАРСТВО БЕЛИЗНЫ Марина Цветаева в своё время говорила о стихах, написанных «при свете совести». Стихи Валдиса Крумгольда написаны при свете смерти. Именно при свете, а не «при мраке», как, наверное, можно было бы предположить. Приговорённый страшным диагнозом (рак крови) умереть ещё в подростковом возрасте, он дожил до 27-ми лет (жутковатое и символическое число, если вспомнить о «клубе 27-ми», например) и последние три года своей недолгой (и при этом парадоксально долгой) жизни писал стихи. С 1982-го по 1985-й. Логично было бы ждать от лирики, созданной в подобном биографическом контексте, мотивов тоски, беспросветности, безвыходной депрессии. Меж тем стихи удивительно жизнеутверждающи и именно что — просветлённы. При знакомстве с ними у меня возникла неочевидная параллель с творчеством харьковского поэта Александра Литвинова (более известного как музыкант Веня Д’ркин), который тоже знал о своём приговоре и тоже до самого конца сочинял на первый (и только на первый) взгляд весёлые стихи и песни, в которых, однако, всегда сквозила нота щемящей (и здесь это слово далеко перерастает критический штамп) грусти — грусти расставания. Обострённое ощущение смертности — стержневая эмоция стихов Крумгольда. Но выражена она не на смысловом уровне, а скорее просодически, внутристиховой музыкой. Многие стихи явно апеллируют к традиции хокку — к чистым отфильтрованным мессэджам, к поэтической мудрости. Вот поэт, отрицая экзистенциалистское «другие — это ад», утверждает, что «другой» — это мощнейшее средство остранённого самопознания: «Я смотрю на тебя / Когда мне надо / Посмотреть на себя со стороны». А вот он провозглашает естественность и соприродность главного человеческого чувства: «Я люблю тебя так, / Как сосна растёт — / Тихо, неудержимо». А вот, как бы замыкая временной круг, отправляется с сыном (будущее) искать своё детство (прошлое) — лирический герой этого кажущегося на редкость простым стихотворения оказывается двусторонним зеркалом времени: Сын! Дай мне руку. Пойдём искать радугу — Мне её не найти Без твоей помощи. Ведь для меня небо — Щит, От космоса Нас защищающий. А для тебя — Голубой лист, На котором Твоё воображение Сказки рисует... Пойдём искать радугу, А не спектр, Пойдём искать радость, Которую ты сможешь спеть, А я не смогу повторить... Пойдём искать Моё детство У подножия твоей зари. Смерти как таковой здесь вроде бы и нет. Как точно отметил сын поэта, в стихах Крумгольд ни разу не упоминает об этом трагическом моменте столкновения с собственной смертностью, хотя вся его поэзия вышла именно из этого переживания. Но тонкоуловимая (не)готовность исчезнуть из мира слышится чуть ли не в каждой строке. И это состояние при-смертия вызывает обострённое, остранённое, незамутнённое мировосприятие, свойственное ребёнку: «А интересно, из чего / Получается клюква?» Такой взгляд способен увидеть в снежинке «новое мироздание». Сама боль, когда «душа, / равняясь со Вселенной, / висит / На кончике пера», становится для лирического субъекта стихов Крумгольда — обезболивающим, залогом единства с миром и импульсом к творчеству. «Стихи слагаются о боли, / и больше нет на свете тем», писал один из героев этой книги Борис Габрилович. В случае Крумгольда — стихи слагаются «от боли», но не о боли, а о её преодолении. И хотя сама «боль» упоминается неоднократно — она самим своим упоминанием изживается, что позволяет говорить о стихах Крумгольда как о стихах-заклинаниях: «В белом до боли яблоня», «Мне больно смотреть / Как чёрно-белое совершенство / Мельтешит над пресной водой». В этой парадоксальной поэтике сама смерть становится средством и способом сохранения жизни в самой её сердцевине — любви: «Я хочу, я должен / Раньше тебя / Уйти в вечность / Чтобы наше вечное / Осталось мне навечно». Вооружённый этой просветлённой мудростью лирический субъект Крумгольда предстает как некий анти-Икар, который не падает, но возвращается на землю «по лесенке стиха». «Лесенка» здесь — явный привет Маяковскому, под строчками которого — «мельчайшая пылинка живого / ценнее всего, что я сделаю и сделал!» (как и под многими другими) Валдис Крумгольд, думается, подписался бы. О Маяковском (его Крумгольд в анкете назвал любимым поэтом наряду с Пастернаком), кстати, напоминает и тема памятника, реализованная в гиперболически-патетическом ключе: «Боюсь, что не хватит мрамора / На мой памятник... / Геологи, засучите рукава!». Трудно не заметить, что основной цвет стихов Крумгольда — белый. Его стихи — это настоящее «царство белизны». Для него это цвет скорее простора, а не пустоты, возможности заполнения, а не исчезновения, парадоксальной воспроизводимой уникальности: «Контуры белого берега / Отчерчивают фонари, / Белое повторяет бережно, / То, что нельзя повторить». Белизна как цвет изначальности «утепляет» мир, взыскующий заселения — людьми, словами, взглядами, улыбками и слезами: «Так бело на белом свете, / Что кажется тёплым снег». Так стартовый биографический лейтмотив ухода («Переболею белым-белым / И уйду успокоенный в ночь») — осторожно, бережно, естественно и ненавязчиво замещается Крумгольдом лейтмотивом возвращения (тут мне чисто интуитивно хочется провести параллель с одноимённым рассказом Андрея Платонова), ибо ничто единожды обозначившее себя на белом свете не исчезает. И возвращение это трактуется как самоотождествление, обретение чаемого равенства с самим собой: На возвращение нанизаны пейзажи <...> И мой восторг так чист и прост: Я возвращаюсь, я к себе всё ближе. В другом стихотворении Крумгольд высказывается о причудливой диалектике жизни и смерти ещё более прямо и недвусмысленно: Да я умру Но эту неизбежность Я не поставлю С жизнью в ряд Пока я жив Я бессмертен А после пусть Другие говорят. Примечательно, что фамилия поэта в переводе с немецкого означает «кустарник, скрученный ветром». Впав в свойственный многим пишущим о поэзии грех экстраполяции всего на всё, можно сказать, что именно таков Крумгольд-поэт — скрученный страданием (в котором, по известному изречению Достоевского, «есть идея»), при всей своей устремлённости к небу он крепко держится за землю, за «белый свет», попутно дружелюбно изучая «скручивающие» его «ветра». Этот образ подтверждает тезис о том, что Крумгольд пришёл к поэзии из-за страха потери контроля над собой — тезис неоднозначный, но заслуживающий внимания. Конечно, никакой идиллии здесь нет: в жизни Крумгольд был «самоедом», много пил, угрюмствовал. Но кажется, к нему в полной мере подходят известные строчки Блока: «Простим угрюмство — разве это / сокрытый двигатель его? / Он весь — дитя добра и света, / Он весь — свободы торжество!» Добро, свет, торжество свободы, понятой как освобождение, как раз и видятся мне «сокрытым двигателем» поэзии Крумгольда. Именно добро и свет «оцельняют» в зримое единство мерцательно амбивалентный образ лирического героя Крумгольда. Сын поэта Раймонд Крумгольд в удивительном по сочетанию сдержанно-отстранённого тона (объективирующее обращение к отцу на «вы») и ощутимо кипящего под ним нерва раскалённого волнения, сосредоточенной мысли и подспудных эмоциональных всплесков тексте «Тень отца» пишет: «Вы были никому не известны... Но для меня было очевидно, что вы просто не успели. Вы умерли перед самым взлётом, уже показав свой потенциал». Действительно, можно только гадать, в какую сторону двинулось бы творчество поэта, отпусти ему судьба побольше времени. Но очевидно, что даже в рамках трёх лет творческой активности эволюция Крумгольда была на удивление стремительной (от наивных и пафосных стихов к оформлению собственной поэтической философии) и не было никаких предпосылок к тому, чтобы эти обороты снизились в дальнейшем. Но — если бы да кабы... Валдис Крумгольд максимально далёк в своих стихах от какого-либо поучительства и дидактизма. Но сами его стихи учат жить, любить, умирать и прощать — «прощать так, / Как прощают ветер, / Испортивший причёску». Хочется верить, что его поэзия встретит вдумчивого читателя-собеседника. © Константин Комаров |
| << Previous Day |
2018/12/24 [Calendar] |
Next Day >> |