Захотелось стих запостить. Так, на фотографии после разгрома белоруссского Майдана глядючи.

Константы Ильдефонс Галчинский

Песня о флаге

Был под Нарвиком первый.
А второй? Под Тобруком.
Ну а третий — под Монте Кассино.

Каждый цвета зари небывалой,
белый и алый, белый и алый,
алый, как пенный кубок,
белый, как пух голубок,
белый и алый.

Ночью слетелись флаги —
друг другу придать отваги:
— Держись, поникать не надо!
Не сломит и сила ада —
не зря мы назло той силе
друг друга заговорили,
и нас ни пули, ни чеки
не перекрасят вовеки,
не бойся — не покраснеешь,
а белым стать не посмеешь,
останешься бело-алым,
родным, безрассудным, шалым,
алым, как пенный кубок,
белым, как пух голубок,
белым и алым.

Что им еще оставалось,
как не скликать друг друга!
Сверля белизну и алость,
свинцовая выла вьюга.
Кричали флаги: — Не дрейфьте!
Пока хоть лоскут на древке,
пока не оттрепетал он —
останется бело-алым.
И ни свинец, ни злато
не сгубят того, что свято.
Под Нарвиком или Брянском
на нашем пути цыганском
заря не отполыхала,
все так же мы бело-алы,
белы, как пух голубок,
алы, как пенный кубок,
белы и алы.

Над полночным сукном зеленым
упыри вышибали пробки
и под гимн орденам и погонам
стрекотали всю ночь шифровки.
Упыриный рассудок плоский
не стерпел бело-алой загвоздки.

Флаг заплакал: — Не я виной,
что непрошеный, что иной,
неприкаянней, чем другие,
от недоли и ностальгии,
от отчаянности недужной
и души, никому не нужной.
Как шопеновские печали,
руки Девы меня тачали.

И девичья рука ответно
понесла лоскуток двуцветный
выше облака и зенита,
еще выше, где все забыто,
еще выше, где только слава,
где Варшава, моя Варшава
бело-алой песнею стала,
белой, как пух голубок,
алой, как пенный кубок,
белой и алой, белой и алой, белой и алой.

1944, лагерь Альтенграбов