Шустрик и Ахтырка
Кролик как домашнее животное совсем никуда не годен. Недобрая гигантская тварь, пожирающая хозяйские запасы сена, а вместо благодарности стохастически обгаживающая окружающую среду. Мемы про мех и мясо не канают -- меньший брат современного горожанина убою не подлежит: в лучшем случае отдам-в-добрые-руки-в-деревню-к-тетке-в-глушь... а там суровые деревенские мужики разберутся.
Но соблазн велик: у граждан, ведущих несанкционированную торговлю на просторах метрополитена, даже генералы плачут от умиления как дети, взглянув на пушистые комочки на засранной подстилке. И дети генералов плачут, и жены, и даже генеральские бабушки с дедушками плачут. И уносят за пазухой одного-другого кроля: рациональное "на хер?" сдает позиции на раз: мех... мясо... домашний любимец...
Мои дед и бабка, хоть и не генералы, но тоже имели неосторожность. Правда, это было довольно давно и без участия метрополитена: в сороковом году в Могилеве метро еще не построили (интересно, а сейчас-то как? как они в Могилеве решают вопрос со сбытом кроля?). О чем думали их головы -- мне неведомо, но прибавление в военном городке таки случилось: два хвоста, четыре уха и четыре же пары крепких когтистых лап. Будучи горожанами до мозга костей, мои родственники незамедлительно дали кроликам клички -- Шустрик и Ахтырка. После такого шага перед грызунами открылись перспективы попасть в книгу рекордов Гиннеса в качестве долгожителей, ибо покуситься на поименованных четвероногих -- действие за гранью добра и зла.
Ни меха и ни мяса. Пара симпатичных ушастых парней в не менее симпатичной корзиночке, на свежем сенце -- ути-пусеньки, какие лапочки -- несколько недель собирали восторги и аплодисменты. Аплодировали и бабушке -- хозяйственная ты какая, Паня -- но как-то все меньше и тише: хоть кролики и жирели, но пищевая цепочка все никак не складывалась.
А кролики да, жирели. Вернее, жирел один из них -- Ахтырка. Потому что он был, естественно, вовсе даже не мальчиком. Но об этом неискушенная в кролиководстве бабушка узнала только тогда, когда бедняга враз сильно похудел, а на несвежем сенце в корзиночке обнаружился пяток его клонов.
Сенцо сменили, ахтыркино потомство раздали жаждущим хорошеньких зайчиков, Шустрику сделали внушение и пообещали убавить пайку и прибавить брому. А потом Ахтырка опять потолстел...
На третьей итерации жаждущих заек не осталось, и детишек раздали по соседним дворам, горько оплакивая ждущую их неизвестность. Пятая итерация в полном составе ушла на колхозный рынок, шестая последовала за ней, седьмая...
А за седьмую не знает никто. Потому что наступило 22 июня сорок первого года, и стало не до кроликов.
Куда они девались -- Шустрик, Ахтырка и их очередное потомство -- я так и не знаю, дед, как кадровый военный, отправился отступать до Москвы с тем, чтобы потом дойти до Берлина, бабка с двумя детьми бежала из Могилева в последнем вагоне последнего эшелона -- за вагоном была прицеплена какая-то механизма, выворачивающая шпалы, и над этой частью семейной истории опустился занавес.

Шустрик и Ахтырка в новом и новейшем времени всплывали дважды -- и оба раза это были те неважные, случайные, но раздирающие сердце воспоминания уходящих стариков -- бабушки и отца: как кроликов у нас звали, Панечка? -- добивался у парализованной, ослепшей, лишенной разума жены мой дед, и сам же отвечал: -- Шустрик и Ахтырка, повтори, помнишь, помнишь? И те же слова, всплывшие из детства, я говорила умирающему отцу: -- Помнишь, у нас в Могилеве были кролики? Как их звали, папа? Помнишь?

Шустрик и Ахтырка.