Настроение:

Россия, возродись!

=Галичина и Молдавия= Кельсиев 1868
http://www.angelfire.com/nt/oboguev/images/kelsiev.htm
Замечание. "Молдавией" в то время называлось одно из румынских княжеств. Другое - Валхия. То же, что называется "Молдавией" сейчас, называлось Бессарабией.

О "Русалке Днестровской" и её составителе и издателе Головацком и развитии его позиции по национальному вопросу.

И вот, в это-то затишье, вдруг проникает слух о славянской народности, об уважений к народностям, о красоте народной поэзии, о важности собирания народных преданий, поверий, о необходимости записывать народные обычаи, изучать народный костюм, народную литературу – и Галичина стала пробуждаться.  Бурсаки-семинаристы, эти гоголевские риторы, философы и богословы, стали ходить по деревням и собирать песни.  Проникнувшись новым духом, они тоже стали гордиться своим червоно-русским наречием и стали стараться говорить между собою по-руськи, а не по-польски, и вывели как-то, что Галичина есть настоящая, коренная, чистейшая Русь; вспомнили угнетения и бедствия, которым она подвергалась от поляков – и в груди их вспыхнула в первый раз сознательная ненависть к их угнетателям.

В числе этой молодежи был хорошо известный теперь русскому обществу Яков Федорович Головацкий.  Тогда еще молодой студент, он пешком исходил всю Галичину, забирался в неведомые ущелья Карпат, спускался в долины Тисы, в Угорскую Русь и изучал забытый Русью русский народ в таких его захолустьях, которые даже в географических картах не показываются и в географических словарях не упоминаются.  Плодом этих трудов был “Сборник галицко- и угорско-русских песен ”, печатаемый им теперь в “Чтениях общества истории и древностей”.  Но тогда в 1836-1837 годах, когда Яков Федорович был еще студентом, ему и его товарищам, таким же собирателям, как он, хотелось издать что-нибудь из этой коллекции.  Потребность в этом они чувствовали самую настоятельную.  Все славянские племена в Австрии заявляли о своем существовании хоть какими-нибудь альбомами, альманахами, сборниками чем-нибудь печатным: тогда каждая книга казалась огромным приобретением для народной литературы, была заявлением народности, протестом против навязываемого иностранного языка; каждая брошюрка, какого бы она ни была содержания, была ли это политическая статья или какая-нибудь сказка, какой-нибудь дифирамб, написанный студентом профессору, канцелярским чиновником своему начальнику, принималась с восторгом и возбуждала народное чувство, народную гордость, народное самосознание.  Каждая новая книга приветствовалась, как признак возрождения, и считалась приобретением для литературы...  Все славянские народы уж имели такую литературу; у иных было даже по шести (!) книг написано и напечатано на родном языке, а у галицких русских не было ровно ничего.  Нужно было заявить, что вот и мы существуем, и мы сами себя сознаем, и мы дорожим нашею народностью – и студенты составили “Русалку Днестровую”.

“Русалка Днестровая” – книжечка весьма небольшая, в малую осьмушку, в палец толщины, напечатанная весьма разгонисто.  В ней помещены исторические воспоминания о Галичине, кое-какие народные песни из времен Хмельницкого, перепечатана в ней была одна древняя грамота; были в ней переводы из Царедворской Рукописи; были переведены в ней сербские песни – содержание было самое невинное, и книжечка прошла бы у нас совершенно незаметно, по бедности своего содержания – но львовская цензура ее не пропустила, даже отказав в дозволении исправить ее – до того содержание “Русалки Днестровой” показалось ей ужасным и возмутительным. Дело в том, что в книжечке этой толковалось все о русском народе, о его прошедшей славе, о его величии, с сочувствием вспоминалось о временах Хмельницкого, русский народ представлялся народом, отдельным от поляков – самостоятельным.  О поляках в книжечке не было сказано ничего худого, но она будто игнорировала самое их существование, она как-то не подтверждала мысли, что Русь входит необходимым образом в состав Польши, что южнорусс – видоизменение поляка; она недостаточно благоговела перед поляками; признавала за русскими право на отдельное политическое существование.  Это было сказано не прямо, но между строк так читалось.  Ко всему этому, дерзкие студенты собирались напечатать книгу гражданским шрифтом, тогда как у них есть свой национальный русский шрифт, в отличие от московского – церковный, на котором печатаются богослужебные книги.  Введение гражданского шрифта у галицких русских уже само по себе составляет государственную измену, потому что этим они сближаются с москалями, изменяют святой униатской вере, искажают свой язык, уважают Петра и Екатерину.  Само собою разумеется, что церковный шрифт не удобен, потому что церковный шрифт – как гражданский – признак отсталости и дикости.  Латинская азбука произошла от греческой; но кто же употребляет греческую?  Все просвещенные народы Запада, этого очага мировой цивилизации, пишут латинскими буквами.  Если народы, пишущие латинскими буквами, обогнали народы, пишущие греко-славянскими буквами, стало быть, от введения латинской азбуки, цивилизация рода человеческого сделает огромный прогресс.  Если б молодые люди, издающие “Русалку Днестровую”, были искренне друзья своего собственного народа, они, разумеется, стали бы вводить в его язык не гражданскую азбуку, а латинскую, и именно с польским правописанием, потому что тогда для невежественного русского народа сделались бы доступнее язык и литература высоко образованного народа польского, а с тем вместе он приблизился бы и к общей европейской цивилизации.  К чему? какая цель? какой расчет задерживать этот южнорусский народ при его средневековом обряде богослужения, при его плохо выработанном языке и при его ретроградной азбуке.  Вперед во имя прогресса и науки!!  Да сольется он воедино с высоко развитым и великую будущность имеющим народом польским!..

Студенты нас повеселили.  К москалям они никакой особенной симпатии не имели, потому что все слышанное ими о москалях от тех же поляков и немцев вовсе не располагало их в нашу пользу, и у них не было ни малейшего желания смоскалить.  Они были украинофилы и униаты в полном значении слова, и если о чем мечтали, то именно о восстановлении независимой малороссийской народности со столицей в Киеве или во Львове. Единоплеменности своей с нами они не признавали; они даже готовы были на искреннейший союз с Польшей, с тем только, чтоб эта Польша соединилась с ними, как равный с равными, а не как пан с холопом, с тем, чтоб Польша признала права их языка, их обряда, и чтоб латинское духовенство не вторгалось в дела русской (униатской) церкви.  Но поляки имели ловкость обидеть молодую Галичину на первых же шагах, и с этого времени начинается разрыв между польским и русским элементом в Галичине, дошедший в наше время до ожесточенной ненависти.

Обиженные неудачей во Львове, молодые люди не упали духом, сколотили сотни три или четыре гульденов и напечатали книгу в Пеште, где не было поляков, и где местное правительство тогда нисколько не боялось ни русской пропаганды, ни какого-нибудь русского влияния, где в то время даже и понятия не имели о том, какое со временем потрясающее движение будет иметь на Угорщину самое слово русский.  Напечатанная в Пеште, “Русалка Днестровая” проехала во Львов – и была немедленно конфискована, как книга, донельзя возмутительного содержания.  Студентов, ее издателей, которые все были богословы, по нескольку лет не позволяли рукоположить во священники, как людей ненадежных и уже заявивших свою неблагонамеренность. Чего стоили им хлопоты по этому делу, каким способом покрыли они расходы, употребленные на печатание, было бы слишком долго рассказывать в письмах, в которых мы всего более боимся утомить читателя излишними подробностями, для него неинтересными.  Но результат вышел, все-таки, блистательный: конфискованная книга, которой почти никто не читал и никто не видал, показалась галичанам чем-то чрезвычайно смелым, невероятным, каким-то откровением о судьбах галицкого народа, и разговоры о ней засевали в их умы и сердца сознание, что они не один народ с поляками, и что они сами имеют право на политическое существование.  Но все это было смутно, неясно: все это бродило, подготовлялось к протесту, и все не могло осмыслить, что такое будет, и какого рода может быть этот протест и этот разрыв с польским элементом.  Между тем, пример чехов и хорватов действовал все заразительнее и заразительнее на читающее меньшинство галичан.

[...]

Яков Федорович Головацкий, так хорошо нам теперь известный, должен был не только покинуть край, где он был полезнее, чем у нас, но даже кафедру и почти отказаться от дела, которому посвятил всю свою жизнь. Переселившись теперь в Вильну и сделавшись там председателем археографической комиссии, Яков Федорович может быть полезен только как ученый, тогда как в Галичине он был и кабинетным ученым, и собирателем песен из уст простого народа, и политическим деятелем.  Мягкий, уступчивый, уклончивый, Головацкий заслужил у поляков название переметчика, потому что несколько раз он действительно держал их руку и несколько раз становился на русскую сторону.  Он писал свое имя польскими буквами: иногда Glowacki, иногда Holowacki, а наконец Golowacki, и над ним за это много издевалась и издевается “Газета Народовая”, а это делает величайшую честь новому русскому подданному.  Это покажется может быть, парадоксом, а в сущности это так, потому что не даром же честный и талантливый человек может, родясь в бывших владениях Речи Посполитой и в австрийском государстве, морально порвать с ними.  Только пустые люди сразу приходят к решительному убеждению, – для людей мысли и дела нужны годы, чтоб на чем-нибудь остановиться.  Я выше рассказывал, как Головацкого преследовали за то, что он издал в Пеште “Русалку Днестровую” гражданским шрифтом и с малороссийскими тенденциями: как нисколько лет он не мог добиться рукоположения в священники, к чему с детства готовился, как потом без копейки денег, он сумел, несмотря на все враждебные условия, обойти пешком каждую деревушку, если не каждую хатку в Галичине и в Угорской Руси, собрать песни, предания; порыться во всех церковных архивах, написать массу исторических сочинений и все это будучи простым деревенским священником, имеющим тот ничтожный доход, о котором я упомянул выше.  Настойчивостью, железной волей о. Головацкий добился того, что попал на кафедру Львовского университета профессором русского языка и словесности, где ему приходилось с боем отстаивать перед поляками преподаваемый им предмет.  Поляки хотели чуть не двадцать лет кряду, во что бы то ни стало, чтоб он преподавал студентам руский язык, а не русский (т. е. не российский, не московский). Они требовали, чтоб он содействовал им убить насмерть традиционное правописание; они требовали, чтоб он изгонял из галицкого литературного языка все общерусские выражения и заменял их польскими, говорил бы, например, стосунок вместо отношение, стан вместо положение, товариство вместо общество и т. д. и т. д., т. е. запутал бы местный язык полонизмами и провинционализмами до такой степени, чтоб всякий возврат к общерусскому языку или к его родному брату, церковному, сделался бы невозможен.  Уж как ни ухаживали за о. Головацким поляки, каких пружин они ни пускали в ход, чтоб склонить его на свою сторону – он, колеблясь, уступая в частностях, в общем выиграл; его имя стало символом русской народности в Галичине, его пример – завещание галицкому люду.  Сам он начал с правописания фонетического, как и напечатана – “Русалка Днестровая” – одна из бесчисленных попыток сделать из южнорусского не простонародное, а литературное наречие. Сочувствовать нам, особенно в 40-х годах и даже, сказать правду, в 50-х, было не за что – плеть, цензура, крепостное право, кулачная расправа никого не могли прельстить, и люди, искренно желавшие добра южнорусскому народу, не раз задумывались, не порвать ли с великорусами? или не столковаться ли как нибудь с поляками?  Все, как ни была плоха Речь Посполитая, но при Стефане Батории русскому народу жилось хорошо, крайне совсем плохо жилось при Ягеллонах.  Что действительно тогда начиналось порабощение простонародья еврейством и еврейским элементом, то в этом виноваты ли, кажется, не столько поляки, у которых в Кракове тогда не только литературы не было, но даже придворным языком был русский, а Краков весь был покрыт православными церквами – виноваты сами русские.  Само боярство Белой, Малой и Червонной Руси поработило народ, бросило свой язык, свои обычаи, само добровольно полезло в польский кузов.  Его пленил блеск латинской цивилизации, и оно, как Исав, продало свое первенство за чашку похлебки, да и не из каких-нибудь трюфелей, а из самой простой чечевицы.  Так мудрено ли, что южное и западное русское племя, растратив в лице своих представителей, тогдашних бояр и отчасти мещан, до сих пор не может вырваться из-под гнета польской народности, и что каждому западному русскому тяжелым процессом мышления дается возможность воротиться в общее русло русской жизни.  Один колеблется над выбором между Варшавой и Москвой, другой вздыхает о Киеве, третий о Сечи, четвертый утонул в уний, а пятый даже в католицизме.  Борьба для них стала легче не благодаря задаткам, положенным в нынешнее царствование, еще десять лет тому назад эти задатки существовали только в виде плана, а никак не в виде фактов.  Тяжелым искусом нужно было пройти, чтобы из Glowackiego превратиться, в своих собственных глазах, в Головацкого (Holowackoho), а из этого наконец дойти до Головацкого.

Эта смена подписи - смена с имени польского (Glowacki), на малорусское (Головацкий - Holowacki, с южнорусским фрикативным Г) и далее на общерусское - (Головацкий - Golovacki) - отражала и смену его политических убеждений, от стремления к союзу с поляками, через украинофильство к единству русскости. И разные нынешние украинофилы, когда указывают на ту же "Русалку Днестровскую" - как на подтверждение стремления галичан к обособленности с малорусами от остальных русских, не рассматривают явление в развитии. Развитие же было от полонофильства и украинофильства к русофильству. И подобное развитие позиции деятелей южной и западной Руси было неоднократным. Можно вспомнить, например, и Нечуя Левицкого, который от увлечённого украинофила превратился в критика укрмовы. Этот переход прервался лишь, видимо, в первую мировую - когда сечевые стрельцы пролив кровь русин, отрезали себе путь назад, а принятые большевиками украинофилы сами приняли участие в насильной украинизации малорусов - сменить свою точку зрения не успели, т.к. были репрессированы в начале 30х.

Т.е. до прихода фанатизма с убийствами в 20 веке, юношеское украинофильство сменялось осознанием себя русским в зрелости. Автор книги неоднократно упоминает от несерьёзности украинофилов и украинофильства в то время - которое для многих сводилось к ношению шаровар, пению казацких думок, и бестолковой несерьёзной активности:

Поляки настаивали в Вене, чтоб правительство признало Фонетическое правописание официальным, то есть, чтоб все официальные документы писались кулишовкой, но оппозиция образованных людей в Галичине была так сильна, что в Вене на это не решились.  Борьба идет до сих пор, и мы не знаем, когда она уляжется – разве с присоединением Галичины к России.  Но чтоб читатель понял характер и взаимные отношения партий, мы заключим эту главу следующим, совершенно истинным анекдотом:

Юный редактор одного крохотного журнальца, печатавшегося во Львове кулишовкой на чистом южнорусском наречии, приходить к священнику и предлагает ему подписаться на его изданьице.
– Что вы там будете писать? спрашивает священник.
– Политические статьи, повести, ученые исследования, говорит редактор.
– А где вы учились? спрашивает священник.
– Я пробыл два года в университете, но счел лишним продолжать занятия, найдя, что там, кроме схоластики и отсталой, черствой науки, ничего нет.  Из книг, из чтения, из жизни можно гораздо более развиться.
– Ну, так вот что, сказал священник: – я прошел эту черствую схоластическую науку; я вам покажу мои дипломы, если хотите, дам вам прочитать писанные мною, когда я был еще в ваших летах, диссертации, заслужившие почетные отзывы.  Жил я больше вас, знаю больше вас, так не лучше ли нам поменяться ролями?  Вместо того, чтобы вам стал платить за то, что буду читать ваши ученические упражнения, заплатите вы мне за то, что я стану их читать.

К моменту издания "Галичины и Молдавии" в Галичине ещё не ввели официально фонетическое правописание (случилось в начале 1890х одновременно с выпуском грамматики "Смаль-Стоцкого"), и украинофилы писали, кто во что горазд (каждый автор имел своё правописание).

В этой же книге проглядывает старая либеральная идея, что "чистых русских не существует", "вся кровь перемешалась" с заглядыванием в какие-то совсем нереальные глуби веков, мол, если уж не в этом тысячелетии, то в прошлом наверняка перемешались.

Партию украинофилов в бараньих шапках, в шароварах с Черное Море, в красных кушаках составляли разные юноши, которые, по избытку народной даровитости, считали ненужным учиться и предрассудком кончать курс, а решились прямо с прорезывания усов, просветить своих соплеменников насчет их истории и политического значения.  Они торжественно объявили, целиком со слов Духинского, что в москалях нет ни капли славянской крови, что великорусский гнёт терзает Малороссию, что малороссийский народ принадлежит к иному племени, чем великорусский, и представляет собою чистейший славянский тип (хотя они забывали, что тип многих из малороссов до невероятности калмыцкий или киргизский, что весьма естественно, потому что у нынешних южноруссов чрезвычайно много всякой половецкой, печенежской, тюркской, косожской, хазарской и т. п. туранской крови)...
[...]
[*] За это замечание я получил печатный попрек; гг. мои рецензенты поняли, будто я издеваюсь над южнорусами, и так поняли эту мою фразу люди, которых я не только уважаю, но даже и люблю.  Дело состоит все в том, что нет народа чистой крови, и что великорусы точно так, как южнорусы - кровь, само собою разумеется, мешаная.  Если каждый из нас, я ли, читатель ли мой, мой ли рецензент станет докапываться до прадедов и прабабушки, мы, разумеется, придем к татарам, к евреям, к финнам или к тому, к чему пришел автор Гулливера, разбирая, откуда происходит аристократия.  Замечание это сделано было мне в ответ Духинскому и его последователям, которые говорят, что только мы, великорусы, не имеем в наших жилах арийской крови.  Негодованье на меня за то, что я объявил, будто Шевченко по своему типу креол, дошло до того, что мои этнографические сведения сравнили с сведениями Духинского.  На подобное заявление отвечать мне решительно нечего, но я только то могу сказать, что креолу ничего также не мешает быть замечательным поэтом, как еврею Гейне ничего не мешало быть одним из величайших лириков нашего века.  Я не понимаю, умышленно меня не поняли или не умышленно.  В наш век происхождением своим никто не хвалится, и никто им не брезгает.  Мне нужно было сказать полякам и южнорусам, для которых отчасти я и писал, что в них самих водится всякая кровь, и найдя в Шевченке, которого и те и другие одинаково уважают, калмыцкие черты, привел его имя в доказательство того, что не одни мы, великорусы, креолы.  Меня не поняли, на меня обиделись...

Часть русских (в т.ч. и малорусов) действительно мешалась кровью: казаки воровали тюрских женщин, знать пророднялась с знатью покорённых народов, первопроходцы, осваивавшие Сибирь и Дальний Восток, брали в жёны аборигенок, ну и раскольники, которым лучше с бурятками было, чем с отступниками от старины. У малорусов это кровесмешение сильней разошлось по народу (казаки были везде и были весьма активными в обществе, перемешивая его), а у великорусов больше было сословного разделения и потому, смешанная кровь локализовалась в отдельных сословных группах, не самых многочисленных и достаточно сильно отделённых от других. Основа же русского народа - потомки крестьян центральных русских губерний - они-то и заполнили быстро расширявшуюся Россию. В 19 веке же, видя отдельные примеры кровесмешения, многие, без изучения вопроса, делали обобщения на весь русский народ. Это сейчас, когда вымерла русская деревня - сейчас все смешения становятся более важными в общей "порче крови". Но и сейчас в РФии при 5 русских на 1 нерусского, даже при отсутствии демографического напора русской деревни и при всём моральном разврате и активной пропаганде расового смешения - это пока малую роль играет в демографии. И не играло никакой более века назад.

О синонимии этнонимов "русин" и "русский" (украинофилы выискивают случаи, когда они противопоставляются, но игнорируют случаи, когда они синонимичны или тесно связаны),
о естественности этнонима Малая Русь, малорусский, малорусин (украинофилы, через 80 лет антирусской большевицкой и либеральной пропаганды, урверждают, что, мол, мало это имя используется - будто бы оно "навязывалось царизмом" и "было оскорбительным", хотя на самом деле - это их укрские глюки),
о прямом причислении галицких русинов и московских русских к одному русскому народу (украинофилы выискивают противопоставления, игнорируя схождения этих этнонимов и идентичностей):

Вот что писал в “Слове” священник отец Иван Наумович в ответ “Газете Народовой”, которая требовала с него отречься “от всякой wspolnosci z Moskwa i z szyzma”, если он хочет получить хороший приход.
«Как русский человек, не могу в Москве не видеть русских людей.  А хоть я малорусин, а там живут великорусы, хоть у меня выговор малорусский, у них великорусский – так такой и я русский, и они русские, как мазуры и великополяне и, так называемые, васерполяки имеют свои особенности, свой выговор, свою простонародную литературу, но все сходятся в том, что все они поляки и у всех одна общая книжная литература, общий книжный литературный язык...  “Газета Народовая”, утверждая, что Rusin и Moskal – два совершенно чуждые друг другу народа, поставила парадокс под которым подписаться не позволяет мне древний летописец Руси, и против которого протестуют все величайшие славянские авторитеты; Шафарик знал одну mluvu rusku и наречия velko, malo и bjelo-русские.  Что касается выработки нашего малорусского языка в книжный язык, то нельзя отрицать, что народ в 15,000,000, (т. е. вдвое, сколько всех поляков на свете), мог бы, при благоприятных обстоятельствах, образовать свою собственную, независимую от великорусской, литературу; а слилась бы она или не слилась с существующим уже книжным русским языком, было бы вопросом будущего.  Но если этого не сделалось, то кто же в том виноват, как ни сами поляки, под владением которых столько веков жил малорусский народ и под властью которых (большинства в сейме) живет здесь и поныне?  Великорусы лучше умели пользоваться обстоятельствами.  Они к своему родному великорусскому наречию примешали классическое церковнославянское и живое малорусское и изо всего этого, при помощи ученых велико-, мало- и белоруссов, образовали общий русский книжный язык, который всем русским племенам равно доступен и равно далек от простонародного говора великорусского, как и от мало- и белорусского.  Для выработки же малорусского наречия оставалось было еще одно поле, т. е. Галичина, где по истине благоприятствовало ему не очень распространенное знание книжного русского языка, роскошно обработанного в России, и великорусского произношения.  Я сам был подвижником на этом поприще и думал, даже до конца последнего заседания галицкого сейма, что поляки, братья славяне, имеющие на сейме преимущество составлять большинство, приложат всевозможные усилия, чтоб, поданием нашим народным школам и другим учреждениям братской помощи, поставить нас в возможность выработать наше малорусское наречие в независимое от великорусского.  Голос мой, при предложении посла (депутата) Лавровского о глупых 3,000 ренских гульденов для нашего, ультрамалорусского театра, был лебединою песнью, с которою упала последняя надежда на братство соседей поляков и самый исключительный малорусский патриотизм, которого первые поборники за кордоном (т. е. в России), потеряв последнюю опору на галицком сейме, перешли прямо в великорусский стан, потому что ясно стало, что если малорус не хочет сделаться поляком, то у него только одно прибежище – выработанная, готовая, богатая книжная русская литература.[...]»

Кстати, ещё один пример того, как от украинофильства и лояльности полякам люди переходили к русскости

«Что у нас тот же обряд, что у наших братьев великорусинов, то совершенно естественно, потому что мы греческого и они греческого обряда, и мы хотим постоянно держаться этого обряда, тем более, что, через вкравшееся к нам латинство

.
Здесь ясно показывается неразличение автором цитаты (Наумовичем) слов "русин" и "русский" в словообразовании. Слово "русин", которое было именем, самоназванием подавстрийских русских, было употреблено к великорусам да ещё в составе сложного слова "великорусин". Т.е. галичанин Наумович этим выражет свою идентичность - единую русскую и русинскую, различая её по племенам Великой, Малой и Белой Руси, но не по форме на -ин/-ский.

Разумеется, до подобного доходили не все русины Галичины, и не все русские Российской Империи. Кого-то устраивала локальная идентичность, которая ещё требовала от человека размещения себя в больших идентичностях. Кто-то русин знал лишь по своему селу и округе. Кто-то мог споткнуться о признании или не признаии за своих других ближайших русин - гуцул, например. Кто-то - украинофильски настроенный, доводил границы своих от Сяна до Дона. А кто-то, кто неотделял себя ото всех остальных русских - и от Карпат до Владивостока.

Украинофилы ещё любят разделять Русь и Россию. Мол, имена разные, на картах Русью обозначалась Львовская земля, а "Москва" "Москвою" или даже "Тартарией". И тоже они это делают без учёта того, что кроме различения, была и синонимия, которая, кстати, и толкала на различение. Была и простая невежественность - как у составителей карт, которые не вникали в тонкости этнических имён, а ставили перед собой утилитарную цель - нарисовать карту - не для русских, а для своих - которых эти тонкости были ни к чему.

И напоследок, переделка "Польши не згинелой":

В одном селе поляк нарочно поставил каменный костел саженях в трех от старой русской покривившейся церкви, да каменный дом ксендзу, саженях в трех от деревянного домика русского священника.  Был какой-то католический праздник.  К ксендзу съехалось окрестное панство, потому что ксендз хоть и много получает, но должен, по обычаю, давать вечера и в один приходский праздник принять у себя местную аристократию.  Был ужин.  Поляки, как все поляки на свете, заговорили о политике.  Разговор оборвался знаменитой песнею, затянутой одним
из гостей:
 

Jeszcze Polska nie zginiela, Pokie my zyjemy, Co nam obca moc wyderla Moca odberzemy

Еще Польша не сгинула,  Покуда мы живы, Что у нас силой отняли,  Силой воротим.

Попадья, женщина очень простая и нехитрая, в эту минуту спокойно хлопотала около детей и на кухне, но звуки польского марша наконец надоели ей до того, что от них никуда не могла деться.  Дело было летом.  Прямо против окон ксендза приходилась ее гостиная, в которой стояло фортепиано.  Она присела, ударила по клавишам и запела известную пародию этой самой песни, сложившуюся в Галичине, разумеется, на тот же мотив.
 
 

Jeszcze Polska nie zginiela, Ale zginac musi! Czego niemec nie wydusil, Moskal to dodusi!

Еще Польша не сгинула. Но сгинуть должна, Чего немец не выдушил, То москаль додушит..