mariannah

и, конечно хотелось писать рассказ про человека, в течение нескольких лет дожидавшегося смерти своей престарелой матери, чтобы в освободившейся комнате поселить стаю летучих собак.

летучие собаки -- нечто вроде летучих мышей, только вместо непристойной кожистой розы-локатора у них вполне -- чуть не сказал "человеческие", нет, не человеческие, но к человеческому быту за тысячи лет более пригнанные, как говорят желающие подделаться под детскую речь, собачинские морды. Больше, чем собак, напоминают мышей, в то время как летучие мыши ни мышей, ни что-либо другое не напоминают, но коль скоро повелось. Собаки подходили под этот расклад как нельзя лучше, удачней, чем, например, те же мыши или хамелеоны, о которых было задумано изначально. Воображалось, как человек этот заходит в комнату, осторожно, чтобы не внести в уклад летучих собак нежелательного для них переполоха, оглядывает мохнатый шевелящийся потолок, может быть, иногда позволяет себе вмешаться в слишком жаркую драку нескольких благорогдных экземпляров. Логика повествования требовала какой-нибудь интриги -- к чёрту интригу и логику повествований: персонаж был так хорош, что ему прощалось и бездействие, и полное отсутствие инициатив (кроме этого самого прожекта -- развести летучих собак у него, кажется, не было вовсе никаких желаний), и явное равнодушие к своему создателю (точно весь свой небольшой запал он разом истратил на единственное в его жизни серьёзное решение -- развести летучих собак и, точно вдруг иссяк, обесцветился, истончился до невозможности, утратив какие бы то ни было свойства). Весь остальной -- кроме стаи летучих собак -- мир не просто оказался за скобками, его как будто враз не стало, все попытки повторить в упрощённом виде его рисунок на примере общества летучих собак потерпели крах. Вот как обстояло: человек был сам по себе, а летучие собаки сами по себе, хотя зависели от него,о том не подозревая, ибо именно на человека легла обязанность снабжать их сухофруктами и свежей водой, но собаки-то об этом не знали, с их точки зрения эти материальные блага были неотъемлемой частью обстановки и разумелись сами собой. Человек, в свою очередь, немного зависел от собак, но не умер бы без них, надо полагать. То есть, он знал, но не умер бы. А те умерли бы, но не знали. И этот добровольный жест человека в какой-то степени искупался его безответственностью (коль скоро он знал, что не вечен и, нескоро после его смерти, летучим собакам придётся за ним же когда-нибудь последовать, как бы сопроводив шумом своих крыл его путешествие в небытие (сказали бы мы, если бы логика повествования не чуждалась всякой выспренности, всякого аллегорического содержания, или, верней, изгоняла его с той же основательностью, с которой мы столкнулись в другом произведении того же автора, где речь шла о хорошенькой девочке лет двенадцати, столь же хорошенькой, сколь заносчивой (хотя у неё для этого было довольно мало оснований), так вот, ткань её платья, вернее, это платье прежде носила её тётя, и оно так сильно вышло из моды за двадцать пять лет, что все давно забыли, что такие когда-то носили, так что платье это выглядело не столько старомодным, сколько вообще непонятно откуда произошедшим путём, вполне возможно, противоестественным, например, такие платья будут носить в будущем, или уже сейчас носят где-нибудь на другой планете -- так вот, ткань теперь принадлежавшего ей платья имела в себе зеленовато-золотую нить, так что на свету сошла бы за блестящую тусклым интригующим блеском. И глаза её начинали отливать зелёным золотом, подстраиваясь под тон ткани или, может быть, независимо от него. И это своё своеобразие хорошенькая девочка вполне осознаёт, и в разговорах с людьми как бы о чём-то умалчивает, что она из будущего, например, или из какого-то другого, им недоступного настоящего, потому что, во-первых, это лишило бы её особь той особенной ценности, которую она за собой полагала, ведь оказалось бы, что там все такие и носят такие платья, а, во-вторых, она сама о своём таком странном происхождении имела очень приблизительное представление, то есть, грубо говоря, понятия не имела, откуда она вся такая взялась, с какой, так сказать, луны свалилась, и, стало быть, можно было, не солгав, умалчивать о том, чего она и так не знала. Идёт эта девочка в лес, потому что не любит ходить в школу и регулярно прогуливает занятия, а там её убивают и насилуют (или наоборот, насилуют и убивают?), и оставшиеся две трети повествования занимает обстоятельное описание разложения её тела, превращения тканей тела и одежды, изменение окраса, вкуса и запаха, разнообразные взаимодействия с почвой, которая, то увлажнённая дождями, то подсушенная июльской жарой, постоянно меняет консистенцию, то густеет, то рассыпается наподобие свежего творога, то, наподобие теста, приподнимается, кишит насекомыми и прочими орудиями. Один раз совсем рядом оказывается молодая девушка, углубившаяся как можно сильней в чащу, дабы её молодой человек не уследил за естественными отправлениями её организма, но девушка эта слишком поглощена своим нехитрым занятием и смотрит, преимущественно, под ноги, чтобы не замочить кончиков туфель, так что изрядно уже разложившегося тела не замечает. А это могло бы составить некоторое приключение и внести в их с молодым человеком взаимодействие требуемую небольшую нотку драматизма. Потому что не каждый день при таких квазиромантических обстоятельствах находишь чей-нибудь труп. Но, впрочем, об упущенной ею возможности молодая девушка так никогда и не узнала и, следовательно, сожалеть о ней не могла. А её молодой человек и подавно. Таким образом тело никто никогда не нашёл -- впрочем, финал остаётся открытым и, следовательно, позволяет читателю по своему выбору полагать, что его когда-нибудь всё-таки найдут, либо, если ему так больше нравится, не найдут. А если найдут, то опознают или неопознают? И это, согласитесь, находится под вопросом, ведь это зависит от того, сколько времени пройдёт -- год или тридцать лет? но мы не можем отнимать у читателя столько времени своими рассуждениями, тридцать лет -- это очень много. Через тридцать лет уже не будет иметь никакого значения, найдут тело девочки или не найдут, потому что, если через год, через три года, ещё можно надеяться, то через тридцать лет это утрачивает всякий смысл. Ведь -- воображая, что девочку всё-таки не убили, а, например, увезли далеко-далеко -- всё равно не имело бы смысл надеяться на то, что вернётся именно девочка, а потеряли-то, в конце концов, именно её. Так что шанс опознать её сохранился бы лишь в том случае, если бы девочка была мёртвой и сохраняла прежние размеры. Но никто-никто не желает, чтобы ему предъявили мёртвую девочку, таким образом в том и другом случае ищущий остаётся ни с чем. И разговор, вроде бы, вертится вокруг предмета, выбывшего из обихода.