Сэмюэл Беккет



Живи и придумывай. Я пытался. Я, должно быть, пытался. Придумывать.
Нелепое слово. Живи - тоже нелепое. Неважно. Я пытался. И когда дикий зверь
серьезности готовился во мне к прыжку, оглушительно рыча, разрывая меня на
кусочки, жадно пожирая, я пытался. Но оставшись один, совсем один, надежно
спрятавшись, я изображал дурака, в полном одиночестве, час за часом,
неподвижный, часто стоя, не в силах пошевелиться, издавая стоны. Да, издавая
стоны. Играть я не умел. Я вертелся до головокружения, хлопал в ладоши,
изображал победителя, изображал побежденного, наслаждался, горевал. Затем
вдруг набрасывался на игрушки, если таковые имелись, или на незнакомого
ребенка, и он уже не радовался, а ревел от ужаса - или убегал, прятался.
Взрослые гнались за мной, справедливые, хватали, наказывали, волокли обратно
в круг, в игру, в веселье. Ибо я уже попал в тиски серьезности. Такова была
моя болезнь. Я родился серьезным, как другие рождаются сифилитиками. И
серьезно старался изо всех сил не быть серьезным - жить, придумывать - я
понимаю, что хочу сказать. Но при каждой новой попытке я терял голову и
бежал к своим теням, как в убежище, где невозможно жить и где вид живущих
невыносим. Я говорю "живущих", но не знаю, что это значит. Я пытался жить,
не понимая, что это такое. Возможно, я все-таки жил, не зная этого.
Интересно, почему я говорю обо всем этом. Ах да, чтобы развеять тоску. Жить
и давать жить. Бессмысленно обвинять слова, они не лучше того, что они
обозначают. После неудачи, утешения, передышки, я снова начинал - пытаться
жить, заставлять жить, становиться другим, в самом себе, в другом. Сколько
лжи во всем этом. Но объяснять некогда. Я снова начинал. Но цель понемногу
менялась - уже не добиться успеха, а потерпеть неудачу. Небольшая разница.
Когда я из последних сил выбирался из своей норы, а затем рассекал
стеклянный воздух на пути к недостижимому благу, я искал не что иное, как
восторг головокружения, приятие, падение, бездну, повторение мрака, я
стремился к ничему, к серьезности, к дому, к нему, ждущему меня всегда, он
нуждался во мне, и я нуждался в нем, он обнимал меня и просил остаться с ним
навсегда, он уступал мне свое место и следил, чтобы мне было хорошо, и
страдал всякий раз, когда я оставлял его, а я часто заставлял его страдать и
редко приносил ему радость, я никогда его не видел. Я снова забываю себя.
Меня интересую не я, а другой, находящийся гораздо ниже меня, и ему я
пытаюсь завидовать, о его подвигах я сейчас, наконец, расскажу, не знаю как.
О себе мне никогда не рассказать, так же как не рассказать и о других, так
же как не суметь прожить. С чего бы это я смог, если никогда не пытался?
Показать сейчас себя, на грани исчезновения, и одновременно изобразить в
виде незнакомого, чужого мне человека, тем же движением, это не просто
последняя капля. А потом жить, пока не почувствую, как за моими закрытыми
глазами закрываются глаза другого. Отличный конец...
Сэмюэл Беккет. Мэлоун умирает

Однажды Беккета ранил ножом парижский сутенёр. На вопрос "зачем" последний ответить затруднился: "Я не знаю, мсье, простите..." Беккет забрал заявление из полиции.

Десятью годами раньше Беккет записывал под диктовку слепнущего Джойса "Поминки по Финнегану". Больная шизофренией дочь Джойса Лючия влюбилась в Беккета. Жена Джойса Нора пыталась устроить этот брак, но Беккет спас себя, отказавшись бывать в доме боготворимого им учителя...

Впоследствии Беккет говорил: "Он (Джойс) – синтезатор: он вносил в текст как можно больше. А я – анализатор, я стараюсь как можно больше вычеркнуть."

В конце жизни он начал называть слово "ненужным пятном на тишине".