Крайний житель Севера

12:02am: Сэмюэл Беккет



( дальше )

1:14am: Кошка Катька

7:37pm: Кино



Однажды Джульетту Мазину обокрали. Как оказалось позже – по неведению. Потому что все вещи ворами были возвращены, и к ним была приложена записка: "Прости нас, Джельсомина!" Так-то вот...

2:21am: О писателе, которого я не читал

Одной из самых лучших книг, что я читал (Грэм Грин “Конец одного романа”), предпослано в качестве эпиграфа одно из самых лучших изречений:

В сердце человеческом есть места, которых еще нет, и страдание входит в них, чтобы они обрели жизнь. Леон Блуа.

Честно говоря, я всё ещё не заставил себя хоть что-то прочитать из Блуа (да и писатель ли он вообще?) Я специально ничего не ищу: боюсь разочароваться. После такого рода высказываний многое кажется пресным. А многое – несуществующим.

1:51am: О привычках

Принцип тугой пружины: дверь захлопывается за тобой столь же резко, насколько тяжело открывалась. Устремляешься туда, где тебя не ждут, чтобы затем попытаться бежать оттуда, где успел прирасти.
И вот ты говоришь себе: я человек привычки. Но на самом деле, что это значит? На первый взгляд, лень, инертность – но...
Случается, что для выработки одной единственной привычки следует надрывать свою душу больше, чем для избавления от целой сотни.

7:16pm: Точка отсчёта

Мне интересны крайности. Крайности выражения.
Интересно быть банальным: пытаться выразить простейшие переживания так, словно бы никто доселе их никак не выражал. Так, будто бы никакое слово ещё не стало затёртым, будто бы любое из слов всё ещё несёт в себе всю таинственность смысловых воплощений.

Вот я просто сижу перед белой страницей – безо всяких намерений. Вот, набрав несколько символов, я поднимаю из своего книжного нутра всё, что должно и могло быть присуще такой их расстановке. Смещение значений. Смешение значений. Исторические и социальные обусловленности.

Тысячелетние нагромождения смыслов восстают из моей захламленной сотнями томов души. Нужно совсем немного усилий, чтобы обратить эту претенциозную груду в то, что она, по сути, и являет: кладбище мёртвых мыслей. Я сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Я пытаюсь ощутить биение своего сердца. Я говорю себе: вот тело, которым наделил меня Бог – и как ни крути, это, наверное, и есть начальная точка отсчёта.

Да, вот эти пальцы, вот эта кожа, это сердце… Мне дано это в пользование, вместе с даром речи, предательство которого – излюбленная традиция интеллектуалов. Но я не интеллектуал. Я просто человек, которому интересны крайности. Крайности выражения.

2:02pm: Венский вальс
Он поднялся, взял со стола пепельницу и понёс вытряхивать. В пепельнице было ровно два окурка – а он понёс её вытряхивать. "Я не люблю, когда это… когда много", – как бы извиняясь, сказал он. Я поборол в себе пошловатое: "ну что же вы, давайте я сам..." – и молча разлил ещё по одной…

Потому что за пару часов до этого он приковылял ко мне через весь посёлок. Я открыл дверь, и он стоял – запыхавшийся, но не потный – и сказал, что принёс деньги.
Вообще-то он был не обязан. Там, на почте, несколько дней назад, когда из причитаний восьмидесятилетнего старика постепенно стало понятно, что его ограбили, что у него забрали всё до копейки, и что пенсии ему сейчас не видать, а жрать нечего, я сказал, что сам его найду.

Не знаю, стал бы я его искать, но я это сказал. После того, как протянул ему деньги. После того как почувствовал такую неловкость, что неожиданно для себя огрубил свой голос и назвал старика на ты. Мне было двадцать, ему восемьдесят. "Я сам тебя найду", – сказал я. И ушёл.

Мне было двадцать, и я занимался тем, что каждый день хлестал дешёвый коньяк. Если при этом почти ничего не есть и культивировать в себе апокалиптичность восприятия, то начинаешь казаться себе охрененным романтическим героем. Если иметь при этом ещё какой-нибудь талант, то можно им (героем), наверное, даже стать. Но я казался.

Я писал мрачные стихи. Когда они накапливались, я нёс их на берег реки и сжигал. Я стоял там, с сигаретой в зубах, среди камней, которые омывались когда-то потом тех, кто искал в них золото, слезами тех, кто его не нашёл, кровью тех, кто не успел его никуда донести, – стоял как какой-нибудь полоумный лорд Байрон, глядя на то на огонь, то на бурые воды быстрой горной речки, и пытался представить, как к небу, вместе с пеплом, возносятся мои тщательно завуалированные богохульства. Потом я шёл домой пить коньяк. Я был охрененный романтический герой...

Старик отдал мне деньги, и мы сидели с ним и пили дешёвый коньяк, и своим тонким старческим голосом он рассказывал, что они просто вошли и сразу направились к подушке, а он только ещё начал открывать рот, как они повалили его на пол, а когда отнимали подушку от его лица, то просто спрашивали: "где?" – а потом он снова переставал их видеть…

Старики часто откладывают на будущие похороны. Старики часто держат вместе с этими деньгами и свои награды. "Они всё забрали", – говорил старик, отирая дрожащие губы и осторожно ставя на мой захламленный письменный стол гранёный стакан. В словах его не было злобы, а просто вопросительное горестное удивление: насколько же ему следует удлинить свою жизнь, чтобы снова скопить себе на похороны?

Я ничего не говорил, просто слушал; старик рассказывал о том, как впервые услышал венский вальс: он звучал из открытых окон, завоёванная австрийская столица будто бы протягивала победителям свою визитную карточку. Старик рассказывал о том, как он даже пытался научиться танцевать, и как, возвратившись домой, он тосковал по этой музыке, неотделимой для него от весны и освобождения от зла.
У него не было патефона. Пластинки тоже нигде не продавались. Но иногда он слышал венский вальс по радио, и перед его глазами вновь возникали испуганные молодые австрийки, которые, подобрав юбки, с визгом убегали от гогочущих русских парней…

Я проводил старика до его дома, по дороге мы взяли бутылку водки (без неё у старика не просыпался аппетит), и теперь уже у него на кухне я снова слушал этот голос, одновременно монотонный и слегка визгливый, повествующий о великой войне, которая начавшись с пафосных маршей, окончилась романтическим вальсом.

А потом я возвращался домой, с очередной бутылкой дешёвого коньяка. Возвращался к блюзовым стенаниям из своего старенького кассетника, к мрачным стихам, к вечно задёрнутым шторам…
Я был охрененным романтическим героем. Или просто казался…