“My bones hold a stillness, the far fields melt my heart.” Когда едешь в сумерках мимо осенних полей, – чёрные комья земли, белые крылья чаек – что им делать в полях?
Какая-нибудь деревенская улица – церковный шпиль, булочная – в окне хлебА – длинные, круглые – вот ведь странно – не Россию я б назвала хлебной страной, а Францию – утренние запахи хлеба и кофе, хлебА – тёмные, светлые, с оливками, с орехами, с зёрнами, с фигами, на меду – дорога напоследок освещается лимонными пирамидальными тополями, шеренгой, по обеим сторонам – опять поля, лоскут клёна посередине, кромка леса.
Выпевается – desolate – и не находится русского слова.
В словаре – desolate – покинутый, заброшенный, неутешный...
Неутешные поля, заброшенные сумерки...
Где тут оттенок медленной горьковатой с винным запахом листьев щемящей – а существительного не нахожу – ведь не радости же? наслаждения – пОшло, печали – невнятно – ностальгии – ? – по себе, проживавшей эти же сумерки, поля, когда мы проезжали булыжной деревенской улицей, и говорили с мамой о том, какое неуютное время – сумерки, а у мамы на коленях спала Нюша – ньюфом на руках, ей и двух месяцев не было...
Desolate – декабрьская заледенелая дорога, изгородь, большая чёрная собака, стук копыт – когда Джен Эйр впервые встречает мистера Рочестера. Этой книжки я не читала в детстве, считая понаслышке сентиментальной чушью. А прочла уже по-английски в Америке.
Утром под неутешным дождём на автобусной остановке, забившись под навес, – не каплет, семь минут ждать, какая-то женщина стоя книжку читает, по мостовой вдоль кромки тротуара ручей, кленовый лист ввинчивается в воду и уплывает.
Мокрая дорожка на автобусной щеке – и теперь уже родное привычное –
дождь стучит по капюшону, как по крыше палатки...