Еще о Мурсе (продано год назад в журнал "Игра и дети")
- И как мы это назовем? – спросила я.
ЭТО больше всего напоминало пуховую варежку на четырех толстеньких ножках. Оно стояло над обкусанным плавленым сырком величиной с половину себя и грозно урчало с набитым ртом. Моя пятилетняя дочь прожевала яблоко, посмотрела в сторону, где на подоконнике лежала книжка «Фердинанд Великолепный» и уверенно ответила:
- Мерседес. Мне всегда нравилось это имя.
Собственно говоря, я хотела взять не его, а его брата, темного, уверенного в себе котенка с лиловым носом. Но это не мы выбираем их, это они выбирают нас. Брат стукнул меня когтями и укатился под диван, а на руки вскарабкался этот – серый с белой маской и лапками, - и не только вскарабкался, но и улегся на моем колене и замурлыкал звонко, словно из встроенного динамика, и смотрел мне в лицо, жмурясь и предвкушая, как чудесно будем мы жить вместе. Я спустила его на пол и заглянула под диван. Темного котенка там не было, он исчез. Я почувствовала, как что-то мягкое касается моей руки, повернула голову и встретилась глазами с серым. Он трогал меня лапой и готов был изменить свою жизнь ради меня прямо сейчас, и не буду ли я так любезна наконец это оценить?
В автобусе он сначала притих, потом, испуганный шумом мотора, попытался убежать и зашипел. Я спрятала его за пазуху куртки, и он забился как можно глубже, оставляя разборки с дурно пахнущим бензиновым чудовищем на моей совести. И он совершенно не был уверен, что я с честью вышла из поединка, когда чудовище поехало дальше, а он высунулся посмотреть ему вслед.
- Смотри, он наелся, - сказала дочь.
Сырок уменьшился на треть, а нареченный Мерседес на столько же увеличился в талии и сейчас пытался умыться после трапезы, размазывая по белой маске остатки сыра с усов и качаясь на не слишком уверенных трех лапах. Я посадила его на плечо, он уцепился, провел поверхностное исследование моего уха и, убедившись, что лапой из него ничего достать нельзя, улегся вздремнуть. И был крайне недоволен, когда я переместила его на диван – почему это ему указывают, где заниматься сном???
И только ночью, когда все уже заснули, я услышала, как он плачет – один, на кухне, в темноте. Он сидел на холодном полу, смотрел на ночное небо в окне и мяукал от одиночества. Однако услышав мои шаги, он вспомнил, что он Самый Грозный, и выгнул дугой спину, и готов был всех врагов рразоррвать и съесть, и только после продолжительного убеждения согласился пойти со мной спать на диван, где забрался в мою растрепавшуюся косу, печально вздохнул и заснул, наконец, с чувством, что сделал все, что мог.
Он очень быстро понял расстановку фигур в семействе, куда ему довелось попасть, и немедленно назначил меня ответственной за доставание еды из большого белого ящика, а дочь – за его развлечения с бумажками на веревочках или шариками, скатанными из смятой фольги. К чему применить моего мужа, он так и не решил – с его точки зрения такое большое и шумное годилось разве что на обеспечение чистоты в кювете с мелкими бумажками, но почему-то оно никогда не торопилось исполнить возложенные на него обязанности, и приходилось напоминать о гигиене кому-то другому. В Мерседесовой табели о рангах мужчины вообще не числились, максимум, на что они могли надеяться – это на вооруженный когтями нейтралитет. Меня Мерс довольно быстро возвел в статус Любимой Женщины, дочь же, по его разумению, была младшим котенком на территории, и за ней следовало присматривать.
Особенно во сне. Лично и постоянно. Уже в девять часов вечера Мерс начинал демонстративно потягиваться и зевать. Он ждал, пока дочь поужинает, шел за ней в ванную и наблюдал, как она умывается, затем вместе с ней укладывался – причем он настаивал на том, чтобы спать если не на подушке, то хотя бы рядом, и всегда был недоволен, когда его перекладывали в кресло – и хотя делал вид, что соглашается, ночью все равно перебирался назад. Дочь, впрочем, с подушки его сталкивала спросонья, и он, мякнув, покорно шел греть ей ноги. Однажды мне понадобилось что-то в ее комнате, когда она уже заснула, и, войдя, я обнаружила кота на излюбленном месте. Оставшейся половины подушки дочери было явно недостаточно, она возилась во сне, пытаясь устроиться поудобнее, скомкала все одеяло и всячески мешала коту отдыхать. Он же сидел, поджав лапы, недовольно косился в ее сторону и упорно уходить не желал, добиваясь справедливости в разделе удобств. Я напомнила ему, что если он считает себя старшим, то мог бы быть умнее и уступить, но в этот момент дочь, не просыпаясь, взяла в охапку одеяло и с невнятным бормотанием «Мурс, поди вон отсюдова» бросила его на пол. Мое сдавленное хихиканье кот принял на свой счет и с оскорбленным видом спрыгнув на пол, удалился прочь – так что мне же пришлось и извиняться, рыбой среди ночи.На дочь он не обижался никогда – в моменты, когда это стоило сделать, на его физиономии отчетливо читалось: «Этот не в меру рослый котенок глуп и невоспитан».
Но самое главное оскорбление той зимой наносила ему сорока. Упитанная крупная птица, вдруг возникшая за окном, мгновенно разбудила в домашнем ленивом коте кровь хищных предков. Слетев с дивана, на котором он безмятежно дремал, он в один прыжок преодолел пол-комнаты, вторым взмыл вверх, в окно…
Во времена хищных предков оконных стекол не существовало. От удара рама затряслась, но стекло выдержало. Оглушенный Мерс свалился на подоконник, вскочил – сорока нагло скакала по перилам балкона, выкрикивая оскорбления. Он снова кинулся вперед – стекло никуда не исчезло. Он прижался мордой к стеклу, и короткие отрывистые взмякивания, которыми он разразился, были как нельзя лучше похожи на нецензурную брань. Сорока же просто издевалась над ним, подскакивая к стеклу то одним боком, то другим, крутила хвостом и стрекотала настолько ехидно, что сразу становилось понятно - Мерс не первый кот, за счет которого она повышает свою самооценку.
И она вернулась на следующий день, и снова Мерс прыгнул – но в последний момент вспомнил печальный вчерашний опыт и затормозил. И снова она плясала по перилам, а он отчаянно метался за стеклом, не в силах выдрать ей этот длинный черный хвост…
Видимо, наглая птица поселила в душе кота неистребимую жажду мести. Потому что весной, на следующий же день после того, как балкон открыли с зимы, Мерс с него свалился. Я услышала только отчаянное птичье чириканье, а потом скрежет когтей - когда я выскочила на балкон, кота там уже не было.
Не было видно его и внизу, в палисаднике на травке. Я наскоро оделась, выскочила на улицу – Мерс пропал. Я звала его, обошла вокруг дома – домашний, он никогда не был на улице, он мог убежать, испугавшись, куда угодно, тем более после падения с высоты четвертого этажа… Воробьи галдели над головой – это за ними он пытался охотиться.
И тут я заметила, как в подвальное окно один за другим с заинтересованным видом ныряют коты. Я отпихнула грязного рыжего, наклонилась и воззвала в темноту. Ответом мне был разноголосый кошачий вой, и я не могла отличить голоса моего кота среди прочих. Я спустилась в подвал и в его лабиринте по воплям нашла место действия. Взъерошенный Мерседес, вполне живой и невредимый, изогнув спину, стоял в углу, грозно завывая и обещая собравшейся перед ним разношерстной компании сделать с ними все то, что он собирался сделать с сорокой – шерсть его стояла дыбом, хвост выглядел, как полено и яростно хлестал по бокам. При моем появлении коты бросились в разные стороны, едва не сбили меня с ног, один из них, здоровенный черный, сшиб какие-то ржавые банки, стоявшие на трубах отопления, что еще добавило паники – за мгновение поле потенциальной битвы опустело. На руках Мерс успокоился окончательно, и когда мы пришли домой, изъявил желание немедленного лечения стресса – он пошел к холодильнику и потребовал МЯЯса. А потом, подкрепившись от души, гордо вышел на балкон и вспрыгнул на перила.
Он снова был готов к приключениям. И очередной раз утаскивая его, сопротивляющегося, с балкона, я снова и снова вспоминала ту смешную варежку на толстых ножках, которой он был всего пару лет тому назад.
Зато на дочь он не обиделся на нее даже тогда, когда она поставила его в самое дурацкое положение, в каком может оказаться взрослый кот. Дочь никогда не играла в куклы, но самих кукол и, главное, их одежек, было у нее предостаточно. И вот в один прекрасный момент войдя в комнату, я обнаружила Мерседеса одетым по последнему писку моды. На нем были куклины коричневые брючки в обтяжку и куклин же кургузый пиджачок, чьи рукава еле доставали ему до локтя. Мерс сидел на диване и со страдальческим выражением морды терпел, пока дочь присобачивала ему на уши шляпку с полями. Я указала дочери, что, во-первых, кот не игрушка, во-вторых, Мерсу неудобно носить штаны без дырки для хвоста, а в третьих, шляпка по стилю никоим образом не сочетается с костюмом,. Дочь пристально посмотрела на несчастного. Несчастный посмотрел на нее и легким движением лапы содрал головной убор. Но когда с него сняли дурацкие брючки, он мякнул, вывернулся и, прижав уши, унесся в ванную. Заглянув туда за ним, я обнаружила кота в пиджачке, сидящего в его собственном горшке с видом, выражающем крайнее облегчение – вероятно, он давно туда стремился, и если бы я не пришла к нему на помощь, с ним мог бы приключиться конфуз.
И не смотря на подобные инциденты, Мерседес всегда защищал мою дочь от меня, права она была или нет. Если я принималась читать ей нотации, мне надлежало позаботиться о том, чтобы они произносились в весьма ограниченной эмоциональной гамме – иначе он выскакивал из-под дивана и меня просто-напросто кусал. А когда обиженный ребенок удалялся в свою комнату, чтобы в одиночестве поразмышлять о несправедливости мира взрослых, деликатное царапанье по двери возвещало, что он пришел разделить ее печаль. И приходил он, как правило, не с пустыми руками – то есть зубами – обычно в утешение дочери преподносилась жирненькая килька, недоеденная куриная голова или еще какой-нибудь кошачий деликатес.
Последний раз он попытался презентовать ей куриную кость, когда дочь вернулась домой в минорном настроении по поводу размолвки со своим другом. Кот смотрел на меня укоризненно – уж он-то точно подобного безобразия бы не допустил, и не надо ли кому-нибудь набить его бритую морду? Он сделает это с радостью – ведь это же наш общий котенок, не правда ли?