От Антивизы. Постоянно читая о нынешних визовых проблемах, никогда не стоит забывать о том, что еще совсем недавно, 25-30 лет назад, сам факт выезда советского человека за границу был большим достижением для многих его жителей. О процедуре получения выездной визы из СССР, о мыслях и переживаниях людей, стремившихся увидеть мир за пределами страны Советов, в нашем сегодняшнем материале. Особенно полезно прочитать этот текст тем, кто вырос уже в постсоветскую эпоху, чтобы сравнить возможности для путешествий по миру, которые имеем мы сейчас, с теми, что были у нас еще совсем недавно...


Я загорелся желанием рассказать о эпизоде из своей жизни, точнее, как раз не об эпизоде, а о целом периоде своей жизни, когда можно было стать невыездным, а еще точнее -- не только своей жизни, а о жизни поколения!

Если серьезно, конечно, никаких задач перед собой не ставил, просто писал, писал, ну и как всегда... незаметно расписался на девять авторских страниц.

Вот, в общем, рассказываю. Хотя нет, еще сделаю маленькое предуведомление: то, что вы прочитаете, -- это байка. А байка -- это жанр литературный. В ней и суть, и детали, и фабула, и диалоги -- все правдиво, но правдиво правдой литературной, а не документальной.

Отступления от реальных исторических событий неизбежны, имена, разумеется, заменены, кроме имени главного героя, ну и кой-чего я конечно откровенно приврал. Но так положено, иначе байка не сказывается. В общем, всё, теперь слушайте.

Однажды в жизни и мне случилось побывать невыездным. То есть случилось пожелать выехать из страны, въехать в нее через недели две обратно, но не преуспеть в удовлетворении этого желания. Поскольку силы, ответственные за этот вид удовлетворения, мою кандидатуру отклонили.

Выезд был намечен, и об этом бы хотелось сказать немедленно, не куда-нибудь там, а в Болгарию. Это сейчас Болгария в ЕС и вообще ведет себя, обтекаемо скажем, независимо по отношению к России, а тогда… тогда, чувствую все чаще себя старым из-за все чаще возникающей необходимости напоминать столь очевидные для моего поколения вещи, тогда Болгария была ближайшим сателлитом, предлагала себя в качестве шестнадцатой республики, отметилась в Праге в 1968-м, в общем, была образцом благонадежности.

А силы, уклонившиеся от удовлетворения, находились в Главном управлении капитального строительства Ленгорисполкома, где я работал -- хотя нет, так конечно не скажешь, язык не повернется сказать, - отбывал трехлетнюю повинность «молодого специалиста» в юридическом отделе.

Как я туда попал – отдельная история.

На распределении я ожидал, что меня возьмут в прокуратуру. На меня была оформлена заявка, проведены предварительные закулисные переговоры.

Я, правда, немного опасался того, что на распределении может случиться подобное тому, что 39 лет назад пережил мой отец. А ведь папа был совсем круглым отличником, золотым медалистом, и все равно остался без распределения. Мои же показатели только стремились к такому совершенству Wink И все же, хотя и 80-е временем были паскудным, и за пять лет до описываемых событий меня не хотели брать на факультет, проваливали на вступительных, советовали добровольно забрать документы, -- все же это время не сравнить с пиком борьбы с «безродными космополитами», на который пришлось распределение отца.

Правда, судя по некоторым слухам, прокурор города был как раз из этих, из борцов, но на таких комиссиях всегда ex-officio присутствует зампрокурор города, а не глава ведомства – не его уровень.

Как почти круглый отличник, я предстал перед комиссией по распределению в первой или второй десятке выпускников, в общем, сразу после получавших красные дипломы.

-- Где хотите работать, Модератор? – спрашивает меня декан.

-- В прокуратуре.

-- Мы берем Модератора, -- говорит присутствующий ex-officio зампрокурора города.

-- Очень хорошо. Поздравляю вас, Владимир Леонович, с успешным окончанием факультета, с отличными результатами в учебе и со столь достойным распределением…

-- Как-как? Кого-кого? – вдруг подал голос синюшного вида мужичок, сидящий рядом с зампрокурором. – Кого вы поздравляете?

-- Вот, студента поздравляем, товарищ прокурор. Нашего будущего молодого сотрудника.

-- Нет, вы мне скажите, как его отчество – еще раз?

-- Леонович.

Мы с прокурором так и вылупились друг на друга. Мы были явно неготовы к этой встрече. Мы оказались взаимно неприятным сюрпризом. Прокурор города никогда не присутствует на распределении студентов юрфака, а в прокуратуре не присутствуют люди с моим отчеством.

Кажется, со мной на одном курсе училась прокурорская дочь. Если я предположу, что именно поэтому прокурор города лично явился на распределение, это, пожалуй, с моей стороны будет не очень изящным риторическим приемом. Но в одном уж я уверен: не для того явился на комиссию по распределению прокурор города, чтобы помешать Вольфсону очутиться в его ведомстве. В общем, не так это все и важно, главное, возникшая сцена: два человека разглядывают друг друга с вмиг – в один миг после их знакомства -- вспыхнувшей между ними открытой ненавистью. Написал это, взбудоражил в себе старые дрожжи, дай думаю, напишу, что я вот и сейчас, если встречу, не подам этому человеку руки. Мол, сейчас он, если жив, наверняка дряхлый, немощный старик, думающий о своих болезнях и не желающий думать о своем прошлом, но за совершенные подлости – так уж устроен мир, хотя многие почему-то об этом не знают – всегда воздается еще до смерти, так что прошлое ему обязательно еще о себе напомнит… В общем, едва не впал или даже уже впал в грех осуждения. В очень тяжелый грех. Мне стало стыдно, я передумал, как видите, не стал этого писать.

Правда, однако, в том, что тогда этот ныне немощный человек был сильнее и наглее меня. Он заговорил первым.

-- Так я и думал. Ну, конечно, Леонович.

-- А вас как величать?

-- ХХХХХ ХХХХХич.

-- ХХХХХич? Спасибо, мне тоже понятно.

Комиссия переглянулась, а потом уставилась на прокурора города. Тот начал демонстративно перелистывать бумаги.

-- Так вы берете молодого человека, ХХХХХ ХХХХХич?

-- Нет, не берем, -- продолжая бессмысленно манипулировать бумагами, ответствовал прокурор города.

Декан повернул голову в мою сторону и посмотрел на меня с сожалением – не с сочувствием, а с сожалением, как медсестра смотрит на тяжелого больного.

Профессионально, но все же не как на объект практики (как смотрят на таких больных доктора). Получается, что декан был простой медсестрой.

-- Владимир Леонович, ну что ж, выбирайте какое-нибудь другое место работы.

-- Не собираюсь я ничего выбирать. Я хотел работать в прокуратуре, а так мне все равно.

-- Но вы же слышали, -- как можно спокойнее произнес декан. – Прокуратура вас взять не может. Пожалуйста, у нас есть много отличных предложений, много интересных вакансий.

-- Тогда я хотел бы поступить на службу в консульский отдел посольства в Швейцарии, я точно знаю, что такая вакансия есть. А ведь мой номер распределения – один из первых.

Вдруг вакансия в Швейцарии еще не занята? Шутка, не обижайтесь. Честное слово, мне все равно, только из Ленинграда не высылайте.

-- А разве кто-то говорит, что вас вышлют из Ленинграда? – приободрился декан. -- Ну вот смотрите -- у нас для вас есть прекрасное предложение, интересная работа для начинающего специалиста. Управление торговли, юрисконсульт.

-- Хорошо, я согласен.

В Управлении торговли меня конечно сразу забраковали.

Понятие «оставаться без распределения» в сердцах моих родителей оставило тяжелый след и воспринималось ими совсем не так, как мной. Во-первых, мне действительно было почти все равно, в каком из заведомо ненавистных ведомств протирать штаны. Я хотел работать в прокуратуре, туда кстати распределились почти все мои друзья (справедливости ради отметим, что почти все оттуда через два, максимум три года свалили), почему я должен был испытывать больший или меньший интерес к занятиям, которые я вообще ранее не рассматривал как вариант трудоустройства?

Во-вторых, «остаться без распределения» -- это значило еще уйти от унизительной участи «молодого специалиста» -- фактически государственного крепостного. Молодой специалист в течение трех лет после поступления на службу не вправе был по собственному желанию увольняться с работы (которая нормальным людям как правило доставалось по распределению, то есть опять же подневольно). Уйти на другое место работы можно было только в порядке п. 5 ст. 29 КЗоТ – по переводу, причем в таком случае, в лучших традициях римского права, раб становился вольноотпущенником (не будем сейчас вдаваться в тонкости доктрины status personalis, но некоторые явные аналогии с конвертацией в вольноотпущенника напрашиваются); другими словами, уволившись в порядке перевода, человек освобождался от ярма молодого специалиста, причем не в силу указания закона, а в силу отсутствия указания об обратном – изъяны юридической техники.

Во всяком случае, даже самые гнусные из кадровиков не решались возражать против увольнения по собственному желанию работника, который перешел к ним по переводу из организации, где пребывал в статусе крепостного. Правда, и работодатель не мог принудить к увольнению молодого специалиста или уволить того по сокращению штатов или даже ввиду несоответствия занимаемой должности. Поэтому, в ситуации, когда спасительный перевод на другое место работы молодому специалисту не светил, он часто кончал тем, чем кончали миллионы доведенных до отчаяния рабов и крепостных до него – совершал членовредительство.

То есть начинал прогуливать и не оставлял кадровикам выхода – те вынуждены были увольнять его за нарушение трудовой дисциплины, впаяв в трудовую волчий билет -- 33-ю статью пункт 4. С такой записью в трудовой надежд на успешную карьеру практически не было никаких. Молодой специалист разумеется об этом знал, но тем не менее мне известны десятки примеров, когда люди шли на это членовредительство сознательно, ибо свобода – это сильный инстинкт. У некоторых людей – даже сильнее инстинкта безопасности.

Так вот, остаться без распределения – это значило, в том числе, «не стать молодым специалистом», то есть крепостным. Но мои родители, в свое время, хоть и совсем ненадолго, успев взглянуть лицо в безработице как мягкому виду политического гонения, и слышать об этом не хотели. Ну а так как мне было действительно все равно, -- и к тому же по невежеству я вовсе не представлял себе, что меня ждет, -- я дал согласие явиться в Главное управление капитального строительства.

Кадровая служба мои документы посмотрела, вздохнула и набрала номер по служебному аппарату.

-- Борис Львович, спуститесь. Познакомьтесь с вашим новым сотрудником.

Фигура непосредственного начальника, которого можно поставить перед фактом трудоустройства в его службу нового подчиненного, не могла не вызвать моего интереса.

Как я и ожидал, с первого взгляда на Бориса Львовича стало ясно, что он оказался абсолютно непредумышленным носителем такого сочетания имени и отчества. Позднее обнаружилось еще одно нелепое совпадение – Борис Львович блестяще играл в шахматы. Я играл значительно хуже, у меня был сильный второй разряд, а у начальника – очень сильный, однозначно на уровне кандидата в мастера, первый. Кто когда-либо болел шахматами, конечно, не удивится, если я скажу, что наши партии не обрывались с окончанием обеденного перерыва. Но нарушение трудового распорядка объяснялось отнюдь не только шахматами.

В юридическом отделе цитадели питерской номенклатуры – исполкоме Ленинградского горсовета – по штату должно было состоять на службе семь сотрудников: начальник и шестеро работников отдела. Штатное расписание в номенклатуре почиталось как один из основных догматов политического строя, его выполнение не обсуждалось. Даже если шести из семи юристов делать было абсолютно нечего.

Да и откуда взялось бы это деланье в самую позорную эпоху для отечественной цивилистики, когда десятилетия насилия над гражданским правом привели его почти к полному умерщвлению, так что право, которое регулировало отношения между частными субъектами, по существу уже являлось административным; могла ли иметь место серьезная работа с договорами и по искам в организации, которая номинально являлась заказчиком городского строительства, теоретически обязанной заключать договоры с подрядчиками и контролировать ход строительства, а по сути дела – и точно так же, как и подрядчики, -- просто выполняла спущенный ей план, в котором, в том числе, предписывался и выбор подрядчика, и все условия договора!

Поэтому гражданских споров почти не возникало. Правда, при этом, в качестве акта окончательного унижения гражданского права, действовавшее законодательство предусматривало принудительное предъявление претензий одним контрагентом другому под страхом штрафа, который в таких случаях накладывал на сторону, непредъявившую претензию, арбитраж. Поэтому в случае нарушения «договора» (чьи условия были просто слепком нормативного акта) юрист в тысячный раз переписывал претензию с определенной болванки и нес на подпись руководству, напоминая о том, чтобы тот не забыл подписать бумагу до такого-то числа, иначе в арбитраже могут оштрафовать; получив претензию, контрагент в 99 % случаях приходил к выводу о бессмысленности попыток спорить с предъявленными требованиями – все правила игры предельно внятно были изложены в

Положении о капитальном строительстве; в случае же проигрыша дела в арбитраже ответчика ждал очень серьезный штраф. После предъявления претензии стороны приступали к урегулированию разногласий в переговорах, на которых перетирались сугубо технические вопросы, юристу там было делать абсолютно нечего.

Итак, нас было семеро человек – из которых мужчинами были двое, начальник и я.
Дамы, хотя почти все они были понаехавшими, с обычной их классовой ненавистью к ленинградцам, в целом ко мне относились дружелюбно, и не только потому, что часть открыто, а часть скрыто были ко мне неравнодушны, а часть просто хорошо относились, потому что это были хорошие дамы.

Главная причина заключалась в том, что нам решительно нечего было делить – даже теоретически невозможно было вообразить ситуацию, когда бы кто-то выполнял работу, которая поручена была мне, и которую бы я не выполнял по причине того, что в течение всего рабочего дня, с 9 утра до 6 вечера, читал книги (ни в малейшей степени не по капитальному строительству), -- этого невозможно было представить ввиду того, что никакая работа просто мне не поручалась и не могла быть поручена – даже несмотря на то, что иногда Борис Львович пытался ее изобрести. Понятно, что я платил дамам взаимностью

Ибо не могла возникнуть ситуация, когда бы читающая газету или вяжущая дама таким образом манкировала порученную ей работу, и эту работу приходилось бы делать мне. Нет, этого невозможно было представить, потому что такой работы не существовало и существовать не могло; всю дневную норму юридических задач, в решении которых функционально нуждался ГлавУКС, Борис Львович брал на себя и вырабатывал эту норму в течение первых двух-трех часов рабочего дня; иногда, повторяю, его хватало на то, чтобы нафантазировать еще какое-нибудь занятие, но это случалось не часто и только в моменты очень дурного настроения; начальник же был человеком добрым и дурное настроение большой власти над ним не имело.

Наблюдая за Борисом Львовичем, я все больше проникался сакральным ужасом перед величием русской классики. Сходство Бориса Львовича с прототипом из гоголевской «Шинели» бывало просто пугающим, и, как в таких случаях принято говорить, отдельные второстепенные отличия только оттеняли сущностное тождество.

К таким отдельным отличиям, ничуть не затрагивающим сущностного единства с метафизическим эталоном, можно было отнести то, что Борис Львович был умнее и по-видимому, добрее Акакия Акакиевича, хотя сказать, из какого органа у таких людей растет доброта и, главное, доброта ли то, что напоминает доброту, растущую из этого органа, всегда крайне сложно. В целом, я ни на минуту не забывал, играя с шефом в шахматы, обсуждая политику, право, а иногда и значительно менее абстрактные темы, что в любой момент человек, которого можно просто поставить перед фактом устройства в его отдел одобренного отделом кадров сотрудника, сдаст такого сотрудника с потрохами при первой же возможности, едва пахнет жареным.

Дополнительная проблема для Бориса Львовича заключалась в том, что отсутствие каких-либо профильных занятий у сотрудников отдела ни при каких обстоятельствах не должно было привести к возникновению у них каких-либо посторонних занятий. В цитадели режима почиталось не только штатное расписание; трудовая дисциплина также была священна.

Поэтому не могло быть и речи об опозданиях – а я опаздывал регулярно, исключены были уходы с работы прежде окончания рабочего дня – а у меня редко хватало сил на восьмичасовое чтение, абсолютно немыслимо было чтение и вообще посторонние занятия на рабочем месте – и это в условиях, когда если и находилось у нас какое-либо занятие, оно по определению могло только быть посторонним, конечно, сурово порицалось и продление обеденного перерыва, чем грешил сам Борис Львович, увлекшись шахматной партией.

Естественно, нормальный человек не в состоянии будет восемь часов сидеть без дела, женщины, допустим, эту проблему могут решить при помощи своего свойства вести разговоры на темы, на которые нормальный человек обычно даже не думает, ну и к тому же дамы могли и потерпеть свое безделье – они-то были свободны в своем выборе, тогда как я пребывал в статусе молодого специалиста, то есть крепостного, и должен был против своей воли тянуть эту лямку три года, если ранее не избавит меня от этого ярма возможность уволиться по пункту 5 ст. 29 КЗоТ

Поэтому я совершенно принципиально положил с прибором на соблюдение номенклатурных приличий, то есть дисциплину нарушал открыто и постоянно. Шеф с этим мирился, хотя я не сомневаюсь, что из-за меня (ну и из-за застуканных за чтением газет и вязанием женщин) ему время от времени вставляли два отъ.вленных муд… мудреца, служивших у нас в первом отделе и заходивших без стука в наш отдел якобы поболтать с дамами. У этих мудрецов наверняка у самих был кризис занятости, так ведь они еще заставляли страдать от него других людей, или точнее мешали тем, кто не желал от него страдать.

Чувствую я свою вину перед начальником? Нисколько. Не думаю, что я должен был заставлять себя в течение восьми часов смотреть в одну точку, тем самым делая необратимым развитие психической депрессии, которую к тому времени уже диагностировал у меня знакомый врач-психолог. Не уверен, прав ли был этот психолог, так как все-таки я упорно сопротивлялся своей участи: восемь часов, находясь в камере, где бесчеловечный режим определил мне отбывать повинность, в которой я был совсем не виновен, я занимался, как положено политзаключенному, самообразованием, а после того, как я получал право выйти из камеры на прогулку до следующего утра, прогуливался я весьма так основательно...

Ну и конечно, летом я ездил путешествовать – в Крым, в Среднюю Азию, на Кавказ, по Украине… По выходным мы ездили с друзьями в Прибалтику, как правило, в обожаемый мною Таллин. И когда комсорг ГлавУКСа Андрей сообщил мне, что есть возможность поехать по турпутевке в Болгарию, я конечно немедленно за эту возможность решил ухватиться.