В психиатрическом диспансере, предназначенном для временного нахождения – лечения, наблюдения, обследования и т.п., есть два типа постояльцев, это, конечно, если огрублять. Деление простое: те, кто приживаются, приспосабливаются, вплоть до того, что не хотят на "волю, в пампасы" – это почти постоянные обитатели лечебницы, сидят там чуть ли не годами – по шесть-семь месяцев, как минимум, то ли лечатся, то ли живут уже – размеренный ритм и развлечения – всё в узком пространстве с палатой на двадцать человек и личной койкой, длинным коридором, по которому можно гулять и заглядывать в другие палаты, коли есть охота, телевизором в столовой и процедурам после обеда и перед сном – прием таблеток и уколы, после чего – бай, бай, сон крепкий, а у кого проблемы – тому снотворное.

Кстати, проблемы со сном у кое-кого были, более того, видел пациента, который потому и попал в клинику, что не мог заснуть, то есть хотел спать, а не мог, так и ходил целыми днями с расплывшимися от бессонницы глазами. Но это другая история.

Были и те, для кого поселение в закрытое помещение с непрерывно запертыми дверями становилось травмой, невыносимым состоянием для тела и духа – тяжело им было в четырех стенах с решетками на окнах, постоянно на виду – без уголка интимной жизни плюс хроническое безделье, когда прием пищи становится событием, по которому скучают и которого ждут, отнюдь не потому, что голодные, а потому, что ждать больше нечего – ну не все же время лежать, спать, читать книжку, бродить по коридору, играть в карты или другие игры – все быстро надоедает, а так хоть погадать – а что нынче на обед будет, вдруг в неприхотливом рационе обнаружится что-то вкусненькое или, по крайней мере, необычное.

Эта неизбывная повторяемость и унылость убивает натуры деятельные и холеричные, привыкших к смене настроений, к потоку ощущений, людей, зданий, улиц и так далее. А некоторых этот тягучий быт просто ошарашивает вскоре после прибытия – посидел недельку и, о-о, ужас, страх – неужели это надолго, неужели не вырваться?

Помню, привели к нам парня – лет двадцати или около того, привели как будто прямо из модного клуба или  с молодежной вечеринки – яркая пестрая одежда, шикарный девайс, дорогие сигареты, темные очки на лбу, возбуждение, блуждающие глаза, и кровоподтек под глазом как пометка от какого-то неоконченного спора. Плюс почти демонстративная свобода движений – то есть, вот он я и плевать мне на окружающих –  отсюда ощущение агрессивности, высокомерия что ли – гордо закинутая голова и ленивый скользящий сквозь вас взгляд, буйный вихрь черных с вороньим отливом волос на голове и чуб, почти казацкий чуб, спадающий на лоб – вообще он был здоров, высок, смугл, широкоплеч – этот детина. И подчеркнутая небрежность в одежде – он мог ходить наглой вихляющий независимой походкой по коридору, и шорты его бежевого цвета спадали, оголяя верхнюю часть ягодиц, выставляя напоказ трещину между двумя довольно таки упитанными желтоватыми булками, и он не стеснялся, он постоянно так ходил и знал, что его свежая задница видна всем, но даже попытки не делал поправить штаны, прикрыть срамное место. Потому, что ему было по фиг. Он вообще ни на кого не обращал внимания.
Хотя, легкая экзальтированность его поведения подсказывала что ему нравилось, когда на него обращают внимание.

Так же, наверное, жила в нем страсть к ярким переживаниям, впечатлениям, которые бы проносились через его сознание со скоростью невиданной, постоянно поддерживая почти наркоманскую жажду сильных эмоций. Отсюда, видимо, холерическая подвижность, нездоровый активизм или гипер-активность, когда надо что-то делать, не успокаиваясь ни на минуту, шевелиться, смотреть, слушать, осязать, вертеть головой и махать руками, то есть заниматься поиском нового корма для интенсивного телесного кровообращения и цветных всполохов в мозгу.

И, чувствовалось, что пребывание в диспансере не представлялось ему продолжительным: ну вот сейчас, еще немного и отпустят, зачем им меня такого хорошего и жизнелюбивого здесь в тесных комнатах долго держать?

А через месяц я видел, как этот мальчик сидел в уголке, плакал, натурально плакал, прижимая к многодневно небритой щеке выхваченный у кого-то на минуту телефон всхлипывал и умоляющим голоском бормотал: "Ну, пожалуйста, ну заберите меня отсюда, ну сделайте что-то, придумайте, заберите меня отсюда".
Если честно, я сам не ожидал, что он так быстро сломается, но это другая история.

P.S. Почему я это написал? Узнал от rencus@lj новый термин "ойкофобия" – вот и вспомнилось, вот и написал.