Вечная любовь ч.4
Пытаясь оттянуть финал, напишу еще один рассказ о счастье...которого было у них так мало. От этого, наверно, оно было особенно ярким.
Едва приехав в Японию, Анна написала мужу о необходимости расставания.
Какой груз свалился с ее плеч. Все! Не надо больше таиться, страдать, лгать, метаться, предугадывать настроение мужа. Свободна!
Ответное письмо Тимирева было классическим воззванием брошенного мужа. Который уж раз он доказывал: Анна не понимает, что делает. Адмирал Тимирев упирал на то, что Колчак женат. В итоге восклицал: «Я не могу жить без тебя, я потеряю себя, вернись!» Колчак
не вмешивался в ее переживания, не давал советов и не уговаривал, потому что обещал ей это в Харбине. Анна поняла: без прощальной встречи с мужем не сможет начать новую жизнь. Она решила «покончить все» во Владивостоке. Спустя годы она раскаивалась:«Я была молода и прямолинейна до ужаса. Александр Васильевич не возражал, он мне очень верил. Конечно, все это было очень глупо — какие объяснения могут быть, все ясно. Но иначе я не могла».
Снова был поезд, теперь несущийся к морю. Ее вагонное место отгорожено от коридора занавеской, которая трепетала от сквозняка как живая. За окном угрюмо плыла мутная-мутная ночь, где маячил силуэт Фудзиямы и туман полз по равнинам у подножия горы....
Сама Анна Васильевна вспоминала то время:
«Вот я пишу — что же я пишу, в сущности? Это никакого отношения не имеет к истории тех грозных лет. Все, что происходило тогда, что затрагивало нашу жизнь, ломало ее в корне, и в чем Александр Васильевич принимал участие в силу обстоятельств и своей убежденности, не втягивало меня в активное участие в происходящем. Независимо от того, какое положение занимал Александр Васильевич, для меня он был человеком смелым, самоотверженным, правдивым до конца, любящим и любимым. За все время, что я знала его — пять лет, — я не слыхала от него ни одного слова неправды, он просто не мог ни в чем мне солгать. Все, что пытаются писать о нем — на основании документов, — ни в какой мере не отражает его как человека больших страстей, глубоких чувств и совершенно своеобразного склада ума».
Во Владивостоке Анна Васильевна поставила точки над 1. За минувший месяц, в который они не разлучались с Колчаком, она «провела в тесном общении с Александром Васильевичем», «привыкла к полной откровенности и полному пониманию», а тут «точно на стену натолкнулась». Муж казался ей чужим человеком, обиженным, нелюбящим. Он только и знал что заклинал ее:
— Ты не понимаешь, что делаешь... Ты теряешь себя, ты погибнешь...
Расставание было мучительным.
Но Анна не могла не вернуться в Японию, к своей химере, ставшей реальностью, к своему Александру Васильевичу....
Причудливо вились над головами легкие бамбуковые водопроводы, всюду шелестела струящаяся вода.
Александр Васильевич смеялся, обнимал ее:
— Мы удалились под сень струй.
Теперь, когда Анна была, наконец, свободна, Колчак счел себя вправе относиться к ней как к своей невесте, сблизиться с ней. Впервые они жили не в разных гостиницах. Расположились «молодожены» в смежных комнатах. Потом в бетонных мешках камер, на досках ГУЛаговских нар, она вспоминала те дни:
«И кругом горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки, водопады, храмы красного лака, аллея Ста Будд по берегу реки. И мы вдвоем. Да, этот человек умел быть счастливым...»
В Москве на самом склоне трагического века она писала о тех временах их «медового месяца» в Японии:
«Сегодня я рано вышла из дома. Утро было жаркое, сквозь белые облака просвечивало солнце. Ночью был дождь, влажно, люди шли с базара с охапками белых лилий в руках. Вот точно такое было утро, когда я приехала в Нагасаки по дороге в Токио. Я ехала одна и до поезда пошла бродить по городу. И все так же было: светло сквозь облака просвечивало солнце и навстречу шел продавец цветов с двумя корзинами на коромысле, полными таких же белых лилий. Незнакомая страна, неведомая жизнь, а все, что было, осталось за порогом, нет к нему возврата. И впереди только встреча, и сердце полно до краев. Не могу отделаться от этого впечатления».

О том, как долгожданное и казавшееся почти несбыточным счастье вдруг пришло, и все встало на свои места у «молодоженов» А.В. Колчака и Анны Тимиревой, как «похоронились тревоги» и ее душа обрела столь шаткий, но светлый покой, она написала в стихах осенью 1918 года:
Я крепко сплю теперь; не жду за воротами,
Когда в урочный час
За поворотом в лес вдруг грянет бубенцами
Почтовый тарантас.
На самом дне души, похоронив тревогу,
Живу, и дни идут,
И с каждым днем трудней размытая дорога,
И все чернее пруд.
У этих серых дней душа моя во власти,
У осени в плену...

Эти строки довольно точно описывают настроение Анны в новой жизни. Уже не надо, как долгие минувшие месяцы, ждать почты от адмирала, — мечты сбылись. Но в этом , казавшеся безоблачным, хрупком счастье была скрыта угроза, кроющаяся , дремлющая в образах «чернеющего пруда» и души, "плененной осенью". Весенней пасхальной радостью было бы освобождение Отчизны от большевиков гением ее возлюбленного рыцаря.

16 сентября 1918 года Колчак из Токио уехал во Владивосток на итоговые переговоры о действиях Белого движения. Анна Васильевна оставалась в Японии, ожидая окончательных решений адмирала, чтобы присоединиться к нему на новом, более или менее постоянном месте службы в России. Благодаря этому мы имеем два ее письма, превосходно описывающих чувства и двадцатипятилетней Анны Тимиревой.

17 сент[ября] [1918 г.]
Милый мой, дорогой Александр Васильевич, это письмо до некоторой степени faire-part [Письмо с извещением (фр.).]; приготовьтесь выслушать торжественную новость, я таки заказала шубу.
Вы навели на меня такую панику, что, проснувшись сегодня утром, я сломя голову бросилась в Токио ее искать.... Как Вы едете, милый? Я надеюсь, что на пароходе не пассажирки, а старые ведьмы, все классические и у всех слоновья болезнь, что Вы вошли в алианс с
Reynault, как подобает, и Вам не скучно. Мне как-то глупо быть
без Вас, и я умучена от шубы, но потребности в постороннем обществе не ощущаю. Сижу у себя, шлепаю картами и почитываю Dumas pere'а. Но это не "Trois mousquetairs" - и мало меня утешает. Пока Вы были здесь, я как-то мало обращала внимания на
здешнюю публику, но это ведь сплошь наши за границей. Гвалт и разговор - как перед кофейней Зазунова в Харбине: иена - рубль, иена - рубль...
Маленький кошмар...
Вот, голубчик мой, Александр Васильевич, все, что имею Вам сообщить за то долгое время, что мы не видались, - со вчерашнего вечера.
Милый Александр Васильевич, я буду очень ждать, когда Вы напишете мне,что можно ехать, надеюсь, что это будет скоро. А пока до свиданья, милый,будьте здоровы, не забывайте меня и не грустите и не впадайте в слишком большую мрачность от окружающей мерзости. Пусть Господь Вас хранит и будет с Вами.
Я не умею целовать Вас в письме.
Анна



18 сент[ября] [1918 г.]
Милый, дорогой мой Александр Васильевич, вот я и в Атами. Вечер темный,и сверху сыплется что-то, а море шумит как-то мрачно - точно сосны при ветре. Сижу я одна, читать Dumas pere'а как-то мне не хочется, что мне делать? Поставила с горя на стол добрый иконостас из Ваших фотографий и вот снова Вам пишу - испытанное на долгой практике средство против впадения в чрезмерную мрачность.





Голубчик мой, Александр Васильевич, я боюсь, что мои письма немножко в стиле m-lle Тетюковой, но Вы примите во внимание, что я до некоторой степени в одиночном заключении, т[ак] ч[то], понятно, приходится говорить все больше о себе.
Да, сегодня я, наоборот, провела часа два в очень оживленном и симпатичном обществе, а именно, решив, что автомобиль для missis only жирно будет, я на нем доехала только до Одавары, а оттуда на поезде....у одной японки появился в руках краб с паука величиной примерно - тут уж восторгу не было границ: все его рассматривали,дали и мне. Потом на станции поймали кузнечика - поиграли и отпустили. Чисто дети - а половина седых стариков. На станции купила леденцов на двугривенный и скормила добрым соседям. Расстались лучшими друзьями.
Меня в отсутствие [Вас] перевели в Вашу комнату, не знаю почему, т[ак]к[ак] No 8 стоит пустой. Верно, решили, что будет с меня и маленькой койки.
Я не протестую, все равно терраса [Над словом надписано А.В. Тимиревой: Как пишется - одно "с" или 2?] вся в моем распоряжении и места довольно.Завтра утром Вы во Владивостоке. Милый мой, дорогой, я знаю, Вам очень тяжело будет теперь и трудно, и это глупое письмо о крабах и кузнечиках совсем не может соответствовать, но Вы не будете сердиться за этот вздор, не правда ли?
Голубчик мой милый, до свидания пока. Пусть Господь Вас хранит всегда на всех путях, я же думаю о Вас и жду дня, когда опять увижу и поцелую Вас.
Анна

После занятия поста Верховного правителя России адмирал сначала переехал в здание штаба, занимавшего бывший дом генерал-губернатора, а 15 декабря переселился в особняк на берегу Иртыша, принадлежавший в прошлом семье Батюшкиных.
4 ноября приехала из Японии в Омск Анна Васильевна. Жить ей вместе с адмиралом было неприлично, Анна поселилась в частном доме № 18 вдали от центра на Надеждинской улице. Однако по-семейному встречались они обычно у Колчака в уютной резиденции.
Анна заняла должность переводчицы Отдела печати при Управлении делами Совета министров и Верховного правителя. Инициативная дама, она вскоре еще и организовала мастерскую пошива одежды, белья для солдат, а также ее нередко можно было видеть в госпиталях на раздаче пищи больным и раненым воинам. Анна как общественная деятельница и переводчица часто бывала у адмирала в Ставке, находившейся в здании управления Омской железной дороги. Иногда она присутствовала под тем или иным видом на официальных и неофициальных встречах. Но, как дружно пишут исследователи об этом периоде публичных взаимоотношений Анны Тимиревой и адмирала Колчака, «своих близких отношений они напоказ не выставляли».
Все. Оставалось так недолго до конца.