Сегодня вечером у Гаврилова на записи "Вслух" буду читать что-то из этого. Тема передачи условно "Родина-мать. Как говорить о России поэту с её народом". Как-то поговорю
------------

Во глубине времен бесовских
Я прятался в штанах отцовских.
Он в них на фронт пешком ходил,
В них Сталина похоронил.
Махал Гагарину слоном,
Выпрыгивая из штанов.
Когда же я совсем родился,
Мне этот бред не пригодился,
А в сорок лет на мне как жисть
Штаны отцовские сошлись.
Штаны из страха и железа
Нужны мне стали до зареза.


* * *

Я Родину люблю,
Наверно, как никто.
Здесь лучший друг
В беде не помогает,
Здесь вечный Пушкин
Говорит не то,
Но конь в пальто
Навстречу выбегает.
Найдёшь в карманах
Спички и табак,
Немного лагерной,
Немного звёздной пыли,
Закуришь на отеческих гробах.
Отец, отец! Мы не поговорили.

* *

Всё погибло – Москва и Саранск,

Петербург и Челябинск железный.

Ты остался один, Мухосранск –

Нелюбимый, чужой, бесполезный.



Больше нечего в мире любить:

Отступили враги, обманулись,

Промахнулись, не стали бомбить.

Вот и мы из похода вернулись.



Мухосранск, Мухосранск, Мухосранск, -

Я тебя вызываю из бездны.

Лондон? Девушка, будьте любезны:

Мухосранск, Мухосранск, Мухосранск!


* * *

Так умерли Иван и Марк,

Федот и Михаил,

Кирилл, еще один Иван,

Еще один Кирилл.

Потом Макар, потом Филипп,

Андрюха, как дурак.

Макар за Родину погиб,

Филипп за просто так.

Они все, если не в раю,

То по дороге в рай.

Я здесь немного постою,

И ты не умирай.

* * *

Вспомни ксеноцефалов:

Интернат под Киевом,

Тысяча девятьсот семьдесят восьмой.

Завуч, учитель географии, физрук.

Их серые лица, усталые глаза.

Империя разваливалась,

Трудно готовить из человеческих детей

Природных ксеноцефалов,

Покорителей вселенной.

Навык думать пустоту, говорить пустоту,

Верить в пустоту, стоять насмерть за нее

Не передается, как ни бейся.

«Два» по ксеноцефальскому.

Мы называли его «чехословацким»,

Сваровский поймёт меня.

И всё же, в глазах их была любовь:

Земная лихорадка ксеноцефалов.

Понимая, что обречены, говорили друг другу:

Пусть у детей будет будущее.

И вот, спустя тридцать лет,

Я с благодарностью вспоминаю

Завуча, физрука, учителя географии.

Ксеноцефальский с ошибками кормит немного:

«Создаёшь» документ Суркову или Кадырову,

Заполняешь заявку на президентский грант –

Переводишь по памяти с русского

На ксеноцефальский и обратно.

Гальванизированные пустотой слова

Мерцают космическим смыслом.

На ксеноцефальском невозможно соврать или пошутить.

Империя рухнула на магических словах:

«Я люблю тебя, Родина».

Конфликт форматов, ксеноцефальская земная лихорадка.


* * *
Этот вальс танцевали мы вместе

С инвалидом войны и труда.

Пели мы комсомольские песни,

Ты мне сразу ответила: «Да».



Песен этих народ уж не вспомнит,

Украшает стальная звезда,

С пол-России, затерянный холмик

Инвалида войны и труда.



Поднимайся страна, умывайся,

Разбивайся на пары любви:

Новый круг комсомольского вальса -

Раз-два-три, на крови, раз-два-три.



В этом танце, любя и страдая,

Стань и ты: ветеран, инвалид.

Ведь Россия всегда молодая,

И всегда только «да» говорит.


* * *

Из произведений Гаспарова и Аверинцева

Александр Сергеевич Пушкин

Узнал, что жил в Золотом веке

Среди умных и благородных людей,

В барской роскоши, в плену великих идей.

Потом был век пожиже – Серебряный.

Потом прозвенел Медный,

И наступило, вслед за безвременьем,

Безликое время мобильных телефонов, Интернета,

Недорогих кафе, доступных образованных девушек,

Иллюстрированных журналов, трансатлантических перелётов.

Ужас, ужас, говорит Пушкин, какой ужас!

* * *


Училка первая моя!

Как мы писали за тобою:

«Радная руская земля

Не одадим тебя без бою».



А ты лежишь в холодной тьме,

В чужой украинской земле.



За Севастополь, «жи» и «ши»,

Мы не пойдем на них войною,

Но та земля, где ты лежишь,

Да будет русскою землею.


* * *



* * *
За то, что делали бетон,
За то, что мы бетон любили,
И серым попадали в тон,
И желтым серое белили —
Здесь каждый сам себе Ньютон,
Когда он делает бетон.

Из влажного песка, из пыли,
Как человека в мире том…
О, как же мы бетон любили,
Когда мы делали бетон,
Хоть материли, материли.

* * *


Мы не знаем, как умер Осип Э. Мандельштам.
Может, его удавили. Может, он умер сам.

Что приоткрылось сердцу, слуху, глазам, уму,
Весело или грустно было тогда ему?

Нам ничего не известно, где он и как он там.
Очень нам интересно. Боже, как страшно нам.

* * *

Не стану врать, я не был пацаном.
Таких придурков в пацаны не брали.
Чернилами и ягодным вином
Я не блевал, я был не в матерьяле.

Не знал имён дворовых королей,
Никто моей не видел финки.
А чтоб не наваляли кренделей,
Я новые не надевал ботинки.

Всех королей свезли в Афганистан.
Я так страдал от голосов Америк,
Что Родина, затылок почесав,
Мне не смогла оружие доверить.

Но иногда бывает стыдно мне,
Что финку прятал я в штанах хреновых.
Все пацаны погибли на войне,
А я брожу в ботинках новых.

* * *
Была милосердна, светла и добра.
Такими счастливыми были!
Убили Степана, убили Петра,
Семёна и Павла убили.

На память читается список имён,
А жизнь безымянно прекрасна.
Согласен Степан, согласился Семён,
И Павел и Пётр согласны.

По святцам, по святцам, с заветных времён.
Тебя ненадолго не стало:
Какой-нибудь Павел, какой-то Семён.
И снова Петра и Степана.