Павел Кантышев

В чем сходства и различия между литературой и точными науками? Можно ли успешно заниматься и тем, и другим? Существует ли талант, и в чем заключается единственная обязанность писателя? Об этом Т&P побеседовали с писателем и Букеровским лауреатом Александром Иличевским — физиком-теоретиком по образованию.

— Есть ли разница между написанием романа и научными исследованиями?

— В моем понимании, любой роман — это исследовательская работа, способ познания мира. Желание что-то написать возникает тогда, когда что-то не понимаешь. Текст — это попытка размышления по поводу того, что тебе неизвестно. И было бы хорошо, если бы текст не просто ставил ответы на поставленные вопросы — так как дидактический текст никому не интересен.

Хороший текст должен относиться к так называемому самовозрастающему логосу — это такая вещь, которая живет и развивается после создания. Хороший роман, вместе с какими-то исследовательскими функциями, дарит читателю ощущение высокой свободы. Но познавательный, исследовательский момент в романе тоже должен присутствовать.

— Похож ли процесс написания романа на историческое исследование?

Дело вот в чем. Исторический роман с одной стороны ужасно трудно написать — в этой отрасли всегда ценится такая вещь, как достоверность. Если вы обладаете деталью, значит у вас больше шансов произвести правду. С точки зрения историка, погоня за деталями гораздо важнее, чем обширность исследования. Если вам удалось сделать что-нибудь, ухватиться за какую-то деталь, то на этой детали можно выстроить все что угодно.

Я у Мориса Симашко, исторического писателя, встретил одну замечательную вещь. Дело было в туркменской пустыне, и началась песчаная буря, во время которой происходит перемещение огромной массы песка. Вдруг выяснилось, что сдуло какой-то бархан, и на месте этого бархана обнаружили караван мумифицированных верблюдов вместе с погонщиками. Это тот самый момент, когда вы пробиваете толщу времени и оказываетесь в другой исторической реальности. Что дало человеку обнаружение каравана? Симфонию деталей: упряжь, снаряжение, корки хлеба в сумках.

— А исследования в области точных наук?

— Здесь все по-другому. Здесь совершенно бессмысленно гнаться за детализацией, потому что современная наука достигла такой степени сложности, что находится на грани возможностей человеческого мозга. Грубо говоря, сейчас не хватает академического времени, чтобы просто сформулировать какие-то вопросы актуальных исследований. Современные математики жалуются, что они неспособны даже отличному студенту, уже окончившему академический курс, хотя бы примерно объяснить, чем они занимаются.

Поэтому погружение в детализацию — не тот путь. Нужна специальная смекалка, которая позволяет видеть, как с помощью научных идей может измениться будущее. И кстати, это серьезная проблема для научной фантастики — как можно базировать остросюжетные тексты на интерпретации современных научных достижений, когда эти достижения просто не понятны тем, кому они адресуются? Вот раньше Кир Булычев писал: космолеты, видеофоны... Весь этот багаж сейчас уже исчерпан. Skype — это тот самый видеофон, который поражал нас в детстве, когда мы не понимали, как устроены видеофоны из «Девочки с Земли».

— По образованию вы физик-теоретик. Это помогает или мешает?

— Во-первых, наука очень сильно расширяет кругозор. Во-вторых, литература и наука отчасти похожи друг на друга из-за модельного принципа мышления. Наука строит модели и потом их проверяет. Есть теоретики, есть практики. На основе каких-то собранных экспериментальных данных теоретики предлагают некоторую модель мира, которая эти эксперименты объясняет. Соответственно, модель, которая объясняет текущий эксперимент, также должна что-то предсказывать. И дальше на конференции физики объясняют друг другу, что стоит поставить такой-то эксперимент и посмотреть, что в результате должно получиться, что могло бы послужить доказательством истинности выдвинутой теории.

— А литература?

— Литература тоже должна быть достоверной моделью и способной к будущему. Она должна основываться на тех приметах действительности, которые уже существуют. И хорошо бы, чтобы она еще чего-нибудь предсказывала — тоже метод познания.

Хорошая литература рождает какую-то правду. Вот прочитали люди «Мастера и Маргариту» — казалось бы, очень фантастический роман. Но остается ощущение подлинности, которая стоит за всем этим текстом. То есть текст мало того что описывает действительность, он еще и поднимает ее на какой-то более высокий уровень существования. И наука точно так же приподнимает ранг нашего мировоззрения, нашего понимания Вселенной.

Наш мир становится настолько насыщенным, что технология влияет на гуманитарную область, и гуманитарная область влияет на технологию, на ее развитие. Люди просто становятся намного более грамотными. Это раньше было — физики, лирики. Сейчас это совершенно бессмысленно. Плох тот физик, который ничего не знает про лирику, и наоборот.

— А вы как занялись лирикой?

— Необъяснимая вещь. Я до 21 года не интересовался ничем, кроме науки. 10 лет моей жизни, по 16 часов в сутки. У меня задачка была в качестве снотворного. Я прочитывал какое-нибудь интересное условие, ложился спать, и во сне ее решал. А утром просыпался и записывал решение.

— С писательством такое бывает?

— Бывает. У Пушкина в «Капитанской дочке», Гринев, когда едет и засыпает — там есть такое замечательное слово «первосонье», довольно редко им сейчас пользуются. Момент нахождения на границе яви и сна — он очень творческий. Вообще творчество — это такой сон наяву. Даже были какие-то нейробиологические исследования, которые показали, что во время письма или медитации мозг находится в том же состоянии возбуждения, что и во время сна или каких-то его фаз.

— А как вы поняли, что можете писать?

— Чисто исторически я отношу это к моменту, когда посреди лета сидел на балконе, и отец принес мне журнал «Огонек» — мол, посмотри, там нашему парню дали Нобелевскую премию. А это была публикация стихов Бродского — «Римские элегии». Я заинтересовался и обнаружил там строчку «...и ястреб над головой, как квадратный корень из бездонного, как до молитвы, неба».

Я тогда подумал — вот наглец какой, квадратный корень приплел... А потом я обнаружил, что вот только что я читал научный текст, состоящий из формул, а сейчас читаю поэтический текст Бродского и чувствую при этом, что происходит переход в области родственные, и запомнил эту родственность.

Нельзя говорить, что формулы читаются как строчки, но очень похоже, потому что и тут и там критерий — эстетический. Поль Дирак говорил, что истинная формула обязана быть красивой. Можно, конечно, спорить, но математическая красота — это такой залог достоверности. И что касается строчек поэтических — они должны быть очень красивыми, чтобы быть истиной. И вот этот эстетический момент предъявил мне возможность, кроме науки, заниматься чем-то иным. Я обнаружил, что могу заниматься гуманитарными вещами с тем же удовольствием.

— Может ли человек хорошо делать два дела?

— Есть пример Владимира Аристова, который, будучи ученым, математиком, еще и потрясающий поэт. Он еще и роман, и пьесу о Густаве Шпете умудрился написать. Поэтому все возможно — все зависит от того, как вы себя ощущаете.

— Почему вы перестали заниматься наукой?

— Это не произошло мгновенно, я работал программистом, каким-то образом пытался еще что-то делать... Вполне мог бы и до сих пор заниматься наукой. Набрав обороты в литературе, я себя освободил от науки.

В любой деятельности цель человека — получать удовольствие. Во всех аспектах своей деятельности. Это касается интеллектуальной деятельности, каких-то других жизненно важных сфер, это основной движущий стимул. Потому что иначе естественный отбор убирает особей, не склонных к удовольствию. Вот и все.

Я это к тому, что удовольствие от литературы оказалось примерно того же качества, что и в науке. В конечном итоге я пришел к выводу, что литература не только не обесценивает мое удовлетворение, но еще и повышает его.

— Что такое талант? Существует ли он?

— Талант — это способность производить новую информацию, новый смысл. Существенные какие-то вещи делаются при синтезе двух аспектов — труда и таланта. Есть множество людей талантливых, но ничего не сделавших, и есть большое количество людей трудолюбивых, ничего не сделавших. В мои времена существовали прекрасные примеры ребят, которые на международных олимпиадах по физике занимали первые места, а потом выяснялось, что их способности на этом заканчивались, потому что они не были подкреплены трудом.

На мой взгляд, об этом замечательно сказал академик Александров, соратник Колмогорова. Он выступал в 50-х годах перед школьниками на Всесоюзной математической олимпиаде, и его слова были буквально следующие: «Дорогие дети, те задачи, которые вам будут сегодня предложены, большинство профессоров механико-математического факультета решить неспособно. Но это не означает, что когда-нибудь кто-нибудь из вас станет математиком».

— Перельман?

— Перельман. Редкий пример успешного олимпиадника, который в своей жизни сделал что-то социально значимое. Человек в течение 7 лет работал над проблемой, которая ему в конечном итоге принесла успех. Талантливый? Да. Трудолюбивый? Попробуйте семь лет упираться рогом и работать день и ночь над одной проблемой. Это не просто трудолюбие, это титаническое трудолюбие. Охота пуще неволи.

Математик — это человек, который сделал какие-то существенные вещи. В течение существенного времени прикладывал усилия для того, чтобы произвести значимое количество новой информации. Чтобы решить задачи на международной математической олимпиаде, этого количества совершенно недостаточно — для производства нового смысла в социально значимом плане.

— А можно ли натренировать эту способность производить новое, как спортсмену?

— Имеет смысл... Да, можно.

— Как?

— В случае с творчеством это очень трудно. Существуют курсы creative writing, но делать Литературный институт и учить там людей 5 лет — это абсолютная бессмыслица, потому что надо учить свободе. Единственное, чему учит творчество, — это свобода.

А что касается науки, то разумеется, можно научить человека прекрасно решать задачи. Именно поэтому существует репетиторство, когда берут детей, пропускают через ежовые умные рукавицы, и дети начинают решать высокоуровневые задачи. Но вовсе не исключено, что ребенок после этого не сделает каких-то выдающихся открытий. Пример — Эйнштейн, который был посредственным учеником, и тем не менее сделал вещь, которая перевернула мир, открыла новую немыслимую эпоху. Но, с другой стороны, никто не знает, как он мыслил. Может быть, это не он посредственно учился, а его посредственно учили.

Но тем не менее, собственно говоря, мы подходим к такому моменту, как дар. На эту тему написано потрясающее эссе Бродского, которое называется Cat’s meow. Если резюмировать все, что там говорит Иосиф Александрович, дар — это предельно случайная вещь.

— Можно ли человеку самостоятельно определить, есть ли у него талант? Как определять, новая эта информация или нет?

— Новая информация — это та, для которой не существует алгоритма, рецептуры, чтобы ее произвести. Совершенно необъяснимая вещь. Читаешь просто и понимаешь — человек говорит новое.

— А это вообще важно — знать, что талант есть?

— Опыт показывает, что существует огромное количество людей, которые занимаются какими-то напрасными вещами на протяжении всей своей жизни, и ничего в этом страшного нет. В задачу культуры входит отбирать тексты, это такой естественный отбор текстов. Людям свойственно отождествлять себя с продуктом своего труда. Даже непонятно, как абстрагироваться от этого, но в силу того, что талант является предельно случайной вещью, успех или неудача продукта, который вы производите, тоже вещь случайная. Не надо сетовать, надо различать автора и текст.

Вот как растет лес? Лес растет на почве. Почва в такой исторической перспективе является тем же самым лесом, деревьями, которые здесь росли. Культура — это тот же самый лес. Для существования культуры должен существовать такой же перегной, те люди, которые питают, участвуют в отборе и производстве текста.

Поэтому не надо особенно упираться и пытаться различить этот талант. Нужно честно работать. Нужно честно и добросовестно работать и не заниматься торговлей тщеславием. Потому что тщеславие можно не только раздувать, им можно еще и торговать. Нужно быть честным растением, честно расти, маленький ты, большой, шумишь ты, не шумишь, какая у тебя крона — просторная или жидкая — нужно честно пройти свой путь, от дерева до перегноя. Получилось — хорошо. Не получилось — пошел дальше, пробуешь еще. Единственная обязанность писателя перед собой и обществом — лучше писать, больше никаких обязанностей нет.