|
|
Пишет ng68 (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} ng68)@ 2012-12-24 23:22:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
ИГОРЬ БУЛАТОВСКИЙ ![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo-lj.gif)
bulatovsky@lj
Это стихи Игоря Булатовского, написанные между 13 и 24 декабря. У меня они идут в обратном порядке, то есть читать лучше снизу. Если еще перечитать то, что я вывешивала раньше:
http://ng68.livejournal.com/1681207.html,
— а еще лучше посмотреть стихи прямо у него в ЖЖ, так как между двумя последними из этих ссылок я, боюсь, что-то пропустила, — возникает ощущение некоего единого стихотворного текста. Каждое стихотворение автономно, но все они толкают нас в одном направлении: «Смотри!» — даже когда это слово в теле стихотворения отсутствует. Смотри-смотри, обостри зрение, заметь то, чего раньше не видел, изумись, восхитись, а то и ужаснись. Стихи очень простые — простенькие восьмистишия, которые кому-то (но не мне), может быть, покажутся монотонными. И предметы, к которым притягивает наш взгляд поэт, тоже очень простые («На что смотреть?»). И вот из этой двойной простоты рождается волшебство.
* * *
Вот и всерьез: и свет всерьез, и тьма,
и утро (день один), и вдох, и выдох,
а всех всерьезней русская зима
во всех ее хрестоматийных видах,
но сердце оставляет лишь один —
зернистую, ч/б, слепую фотку:
среди раздробленных буксиром льдин
речной воды чернеющую водку.
* * *
Смотри на снег. На что смотреть?
А вот на эти, вот на эти,
торчащие наполовину, треть
по горло, трепетные плети.
В них больше нету вещества,
и можно пить сквозь эту «нету»
пустые долгие слова,
в затылок всасывая Лету.
* * *
Вот здесь, в помойно-мусорном каре,
из брюха полыхающего бака,
из всех ошметков жизни, из пюре,
из попурри, где роется собака
(она же — крыса, голубь, человек),
с раскатом всепрощающего мата
и должен встать обиженный навек
в горящей шубе местный Фарината.
* * *
Смотри, вот зимний Гераклит
у костерка едва живого
лежит, а костерок дымит —
огня поскребыш мирового.
Огонь становится водой,
но прежде — воздухом слезящим,
вода становится бедой,
но прежде — временем стоящим.
* * *
Вот так лежат: ногами к голове
и головой к ногам, кто — дамой, кто — валетом,
поленницей, дровами на траве
и на творенье тварью, трафаретом.
Их заштрихует мягкий карандаш,
а твердый — между ними все просветы,
тогда огонь взойдет в них, баш на баш
меняя пламена на силуэты.
* * *
Смотри-смотри, не вороти
нос, нюхай этот след пахучий,
не сбейся с пёсьего пути,
беги, беги за спесью сучьей
той сучьей ссученной страны,
чья на износ трудилась матка, и
все щенки теперь должны
за молоко искисло-сладкое.
* * *
Вон там в окне, хотя давно темно
и узкие ужé настали сроки,
сидит ребенок и глядит в окно,
и делает последние уроки.
Он оставляет строки как рубцы
на теле, точно это в самом деле,
что вдоль дороги мчатся мертвецы
и тянут руки к поезду-постели.
* * *
Смотри, подглядывай в окно,
в одно окно, другое, третье,
смотри советское кино
про III тысячелетье.
Ну, где же ты, прелюбодей!
Где белой белочки провизор?
Где мал-мала... Там нет людей.
(Лежат и смотрят телевизор?)
* * *
Вот этот воздух, без него нельзя
сказать от сердца и вздохнуть не можно,
нельзя стоять столбом, звезду слезя
и веки разлепляя осторожно.
Вот этот воздух. Что же без него?
Молчать в сердцах и ставить пыль живую
столбом позорным посреди всего,
не разлепляя губы поцелую...
* * *
Смотри на всё издалека,
зови чужими именами,
чтоб не расслышали пока
за детскими большими снами
свои простые имена
и ч т о кричишь на самом деле,
чтоб тихая спала страна
в их маленьком замерзшем теле.
* * *
Вот здесь и тайна, в этом самом дне,
во дне самом, вот в этом сером флаге,
вот в этом жирном смазанном пятне
на серой замусоленной бумаге,
где буквы жить сошлись не по любви,
но потому что врозь темно и страшно,
а так — ты хоть горшком их назови —
они ума оскаленного брашно.
* * *
Смотри, останешься внутри
на всю торжественность момента,
как в этом трио эти три
протеза, а не инструмента.
Но пуля делает круги,
а ты за ней все смотришь спьяну...
И вот — плывешь по океану,
как Барри Линдон без ноги.
* * *
Вот так жизнь жрет (в два слога) тот маршрут,
так жизень он жерет (в четыре слога),
как ни проси, не остановит «тут»,
не остановит он ни ради бога,
ни рядом с богом, где стоят снега,
стоят снега и голосуют птички,
поедет прямо к черту на рога
или подальше — к черту на кулички.
* * *
Вон там звезда, и там еще звезда,
а больше звезд отсюда и не видно;
одна — «всегда», другая — «никогда»,
чтоб звездочету не было обидно,
что третьей нет и не было звезды,
что Альмагест открылся только дважды,
пока он шел сквозь мертвые сады
и звал ее по имени «Однажды».
* * *
Смотри сюда, как не сюда,
смотря в глаза густому студню:
здесь в полночь умерла вода,
и воздух здесь умрет к полудню.
Смотри отсюда, но не так,
как смотрят, отвернув отсюда
глаза, а как дурак, дурак,
что ждет обещанного чуда.
* * *
Вот так и музыка сама с собой
всегда играет в маленькие руки
в разлуках крови темно-голубой,
по пальцам пересчитывая звуки.
Она, как в морозильнике маньяк,
их бережет, вытаскивая только,
когда нужна мазурка или полька
или потыкать ноты просто так.
* * *
Смотри, ведь это все равно,
и ни фига, что шито-крыто:
как человек, лежит бревно
кровавым талесом укрыто;
и ни фига, что чудеса,
и ничего, что в глаз, не в бровку:
на пятьдесят бы два часа
всех вас на Невскую Дубровку!
* * *
Вот стол. Он стал. До этого он был.
На нем — бутылка, а в бутылке — слово,
сухая роза, желтенькая пыль,
и ничего не сказано другого;
и ничего не сказано ни здесь,
и ничего не сказано ни в этой,
ни в этой строчке: где — благая весть,
где — взвесь, блуждающая воздуха приметой.
* * *
Смотри хоть краем, уголком
в сторонку, чьи дела — сторонка,
в глаза, юлой, а не волчком
смотрящие из глаз ребенка,
что длинной посреди строки
вдруг отрывается от слова
и получает все снежки
в лицо. И получает снова...
* * *
Вот на ветру фонарики одни,
вот на ветру фонарики другие,
вот сада беспросветные огни,
вот света насаждения кривые,
их спутанные летом провода,
их да и нет, ведущие наружу,
от плюса к Миносу, по ниточке, туда,
где Ариадна ждет, сжигая стужу.
* * *
Смотри, как светят окна те,
смотри, как стекла запотели,
как их подносят к темноте
проверить, жив ли в самом деле.
Там две старухи вот сейчас
из поварешки отхлебнули,
решив, что смерти в самый раз
в их общей суповой кастрюле.
* * *
Смотри под ноги, не споткнись
об эту землю в три комочка,
об этот бестелесный низ,
где к черной точке жмется точка,
но спотыкайся головой
об эти линии кривые —
шаги веревки бельевой,
где тряпки мокнут ветровые.
bulatovsky@ljЭто стихи Игоря Булатовского, написанные между 13 и 24 декабря. У меня они идут в обратном порядке, то есть читать лучше снизу. Если еще перечитать то, что я вывешивала раньше:
http://ng68.livejournal.com/1681207.html,
— а еще лучше посмотреть стихи прямо у него в ЖЖ, так как между двумя последними из этих ссылок я, боюсь, что-то пропустила, — возникает ощущение некоего единого стихотворного текста. Каждое стихотворение автономно, но все они толкают нас в одном направлении: «Смотри!» — даже когда это слово в теле стихотворения отсутствует. Смотри-смотри, обостри зрение, заметь то, чего раньше не видел, изумись, восхитись, а то и ужаснись. Стихи очень простые — простенькие восьмистишия, которые кому-то (но не мне), может быть, покажутся монотонными. И предметы, к которым притягивает наш взгляд поэт, тоже очень простые («На что смотреть?»). И вот из этой двойной простоты рождается волшебство.
* * *
Вот и всерьез: и свет всерьез, и тьма,
и утро (день один), и вдох, и выдох,
а всех всерьезней русская зима
во всех ее хрестоматийных видах,
но сердце оставляет лишь один —
зернистую, ч/б, слепую фотку:
среди раздробленных буксиром льдин
речной воды чернеющую водку.
* * *
Смотри на снег. На что смотреть?
А вот на эти, вот на эти,
торчащие наполовину, треть
по горло, трепетные плети.
В них больше нету вещества,
и можно пить сквозь эту «нету»
пустые долгие слова,
в затылок всасывая Лету.
* * *
Вот здесь, в помойно-мусорном каре,
из брюха полыхающего бака,
из всех ошметков жизни, из пюре,
из попурри, где роется собака
(она же — крыса, голубь, человек),
с раскатом всепрощающего мата
и должен встать обиженный навек
в горящей шубе местный Фарината.
* * *
Смотри, вот зимний Гераклит
у костерка едва живого
лежит, а костерок дымит —
огня поскребыш мирового.
Огонь становится водой,
но прежде — воздухом слезящим,
вода становится бедой,
но прежде — временем стоящим.
* * *
Вот так лежат: ногами к голове
и головой к ногам, кто — дамой, кто — валетом,
поленницей, дровами на траве
и на творенье тварью, трафаретом.
Их заштрихует мягкий карандаш,
а твердый — между ними все просветы,
тогда огонь взойдет в них, баш на баш
меняя пламена на силуэты.
* * *
Смотри-смотри, не вороти
нос, нюхай этот след пахучий,
не сбейся с пёсьего пути,
беги, беги за спесью сучьей
той сучьей ссученной страны,
чья на износ трудилась матка, и
все щенки теперь должны
за молоко искисло-сладкое.
* * *
Вон там в окне, хотя давно темно
и узкие ужé настали сроки,
сидит ребенок и глядит в окно,
и делает последние уроки.
Он оставляет строки как рубцы
на теле, точно это в самом деле,
что вдоль дороги мчатся мертвецы
и тянут руки к поезду-постели.
* * *
Смотри, подглядывай в окно,
в одно окно, другое, третье,
смотри советское кино
про III тысячелетье.
Ну, где же ты, прелюбодей!
Где белой белочки провизор?
Где мал-мала... Там нет людей.
(Лежат и смотрят телевизор?)
* * *
Вот этот воздух, без него нельзя
сказать от сердца и вздохнуть не можно,
нельзя стоять столбом, звезду слезя
и веки разлепляя осторожно.
Вот этот воздух. Что же без него?
Молчать в сердцах и ставить пыль живую
столбом позорным посреди всего,
не разлепляя губы поцелую...
* * *
Смотри на всё издалека,
зови чужими именами,
чтоб не расслышали пока
за детскими большими снами
свои простые имена
и ч т о кричишь на самом деле,
чтоб тихая спала страна
в их маленьком замерзшем теле.
* * *
Вот здесь и тайна, в этом самом дне,
во дне самом, вот в этом сером флаге,
вот в этом жирном смазанном пятне
на серой замусоленной бумаге,
где буквы жить сошлись не по любви,
но потому что врозь темно и страшно,
а так — ты хоть горшком их назови —
они ума оскаленного брашно.
* * *
Смотри, останешься внутри
на всю торжественность момента,
как в этом трио эти три
протеза, а не инструмента.
Но пуля делает круги,
а ты за ней все смотришь спьяну...
И вот — плывешь по океану,
как Барри Линдон без ноги.
* * *
Вот так жизнь жрет (в два слога) тот маршрут,
так жизень он жерет (в четыре слога),
как ни проси, не остановит «тут»,
не остановит он ни ради бога,
ни рядом с богом, где стоят снега,
стоят снега и голосуют птички,
поедет прямо к черту на рога
или подальше — к черту на кулички.
* * *
Вон там звезда, и там еще звезда,
а больше звезд отсюда и не видно;
одна — «всегда», другая — «никогда»,
чтоб звездочету не было обидно,
что третьей нет и не было звезды,
что Альмагест открылся только дважды,
пока он шел сквозь мертвые сады
и звал ее по имени «Однажды».
* * *
Смотри сюда, как не сюда,
смотря в глаза густому студню:
здесь в полночь умерла вода,
и воздух здесь умрет к полудню.
Смотри отсюда, но не так,
как смотрят, отвернув отсюда
глаза, а как дурак, дурак,
что ждет обещанного чуда.
* * *
Вот так и музыка сама с собой
всегда играет в маленькие руки
в разлуках крови темно-голубой,
по пальцам пересчитывая звуки.
Она, как в морозильнике маньяк,
их бережет, вытаскивая только,
когда нужна мазурка или полька
или потыкать ноты просто так.
* * *
Смотри, ведь это все равно,
и ни фига, что шито-крыто:
как человек, лежит бревно
кровавым талесом укрыто;
и ни фига, что чудеса,
и ничего, что в глаз, не в бровку:
на пятьдесят бы два часа
всех вас на Невскую Дубровку!
* * *
Вот стол. Он стал. До этого он был.
На нем — бутылка, а в бутылке — слово,
сухая роза, желтенькая пыль,
и ничего не сказано другого;
и ничего не сказано ни здесь,
и ничего не сказано ни в этой,
ни в этой строчке: где — благая весть,
где — взвесь, блуждающая воздуха приметой.
* * *
Смотри хоть краем, уголком
в сторонку, чьи дела — сторонка,
в глаза, юлой, а не волчком
смотрящие из глаз ребенка,
что длинной посреди строки
вдруг отрывается от слова
и получает все снежки
в лицо. И получает снова...
* * *
Вот на ветру фонарики одни,
вот на ветру фонарики другие,
вот сада беспросветные огни,
вот света насаждения кривые,
их спутанные летом провода,
их да и нет, ведущие наружу,
от плюса к Миносу, по ниточке, туда,
где Ариадна ждет, сжигая стужу.
* * *
Смотри, как светят окна те,
смотри, как стекла запотели,
как их подносят к темноте
проверить, жив ли в самом деле.
Там две старухи вот сейчас
из поварешки отхлебнули,
решив, что смерти в самый раз
в их общей суповой кастрюле.
* * *
Смотри под ноги, не споткнись
об эту землю в три комочка,
об этот бестелесный низ,
где к черной точке жмется точка,
но спотыкайся головой
об эти линии кривые —
шаги веревки бельевой,
где тряпки мокнут ветровые.
