|
|
Пишет ng68 (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} ng68)@ 2008-07-31 14:50:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
СТАРЫЙ ДОКТОР И ПАРИЖСКИЕ УМНИКИ
Здесь показали по телевизору кинофильм Анджея Вайды «Корчак» (1990), и я решила вывесить свою давнюю рецензию из «Русской мысли».
...Страшный эшелон запертых, запломбированных товарных вагонов идет из варшавского гетто в Треблинку. Но что это? Экран перед нами как бы светлеет, яснеет, весь состав и последний вагон неким чудом разъединяются — не «расцепляются», ибо никто их не расцепляет, — эшелон уходит, а вагон еще некоторое время по инерции катится, все замедляя, замедляя, пока совсем не останавливается. Его двери раскрываются — тоже не «отпираются», а растворяются сами собой, и из этапного вагона — на волю, в поле, травы, под ясное небо — странным, неуклюже плавучим движением (замедленная съемка), которому и вовсе не найдешь глагола, высыпает корчаковский детдом. И так, как мы недавно видели их в гетто, по дороге на Умшлагплац: со знаменем «Дома сирот» (на одной стороне — лист клевера, на другой — звезда Сиона), вместе с самим Корчаком и другими сотрудниками детдома, помогая друг другу, друг друга поддерживая, — так же они уходят от нас, в легкий туман, ступая чуть-чуть, может быть, над землей.
Для тех, кто — не будучи обладателем горького знания, что так не было, — еще не успел разрыдаться, на кадр наползает надпись:
В августе 1942 года доктор Корчак и дети погибли в газовых камерах Треблинки.
Впрочем, и для тех, кто не знает историю, с первых секунд очевидно, что в заключительной сцене кинофильма «Корчак» мы видим несбыточную мечту — такую, как у тех пресловутых советских мальчишек, которые (думаю, что это не вранье) много раз подряд ходили на «Чапаева» с надеждой: а вдруг выплывет... Есть в этом и символическое осуществление планов Корчака, который, не имея никакой возможности спасти детей, хотел научить их встретить смерть с достоинством.
Можно увидеть и истолковать эту сцену так, как увидела и восприняла ее я. В полемике вокруг фильма, которая в значительной степени была посвящена заключительной сцене, обнаружилось, что толкований ее — много больше (в том числе, например, израильское восприятие этой сцены как символа предстоящего возрождения еврейского народа в своем государстве). Но в центр полемики эта сцена попала с первого во французской прессе отклика на фильм, рецензии Даниэль Эйман в «Монде» (13-14 мая, после показа фильма в Каннах). Оказывается, эту сцену можно увидеть и так:
«Неловкость, установившаяся с начала просмотра, уже стала дурнотой. До заключительной сцены, которая вызывает тошноту. Приказ о депортации подписан. Ликвидация гетто началась. Под знаменем со звездой Давида дети и доктор Корчак с пением садятся в запломбированный вагон. И тут двери открываются, и наступает омерзительная галлюцинаторная кода, на грани пересмотра истории: мы видим, как маленькие жертвы, свежие и радостные, выходят из поезда смерти в замедленной съемке.
Треблинка — как искупление зверски убитых еврейских детей».
И, сама же сочинив (многими за ней тоже в качестве обвинения повторенную) кинохристианизацию еврейских детей, рецензентка «Монда» отвечает решительным «Нет». Впрочем, «Нет» было уготовано заранее — во первых строках, едва взглянув на экран, она повелела себе:
«Остаться спокойной, не взволноваться, сказать нет. Нет — «Корчаку». Фильму Анджея Вайды».
А может быть, стоило не оставаться спокойной и позволить себе взволноваться тем, что видишь? Ибо негодование противников фильма Вайды сводилось, по старым соцреалистическим рецептам, к тому чего автор (коварный лях!) не показал.
«Кого мы видим в фильме вокруг Корчака? — вопрошает Д.Эйман и отвечает: — Немцев (откровенно грубых и жестоких) и евреев, смиренных или коллаборантов. Поляков нет. Варшавское гетто? Дело между евреями и немцами. Это говорит нам поляк».
Статья Даниэль Эйман* стала началом бурной и зачастую скандальной полемики вокруг «Корчака» во Франции — единственной стране, где такое произошло: фильм совершенно спокойно вышел на экраны и в Англии, и в Германии, и в Израиле (там он сначала с успехом был показан на Иерусалимском фестивале). Самым разгневанным противником фильма выступил Клод Ланцман, автор девятичасового документального фильма «Шоах» [«Катастрофа»].
Он заведомо знал, что ничего хорошего Вайда о евреях снять не может, ибо, по его мнению, уже «Земля обетованная» была «карикатурой на евреев». Затрагивая вопрос отношения поляков к евреям, Ланцман пишет:
«Видим ли мы варшавян, которые приходили посмотреть на восстание в гетто и смотрели, как горящая бумага летит к небу, черная сажа бумаги над гетто? Для них это был праздник!»
Совершенно верное описание — знакомое нам, кстати, по стихам Чеслава Милоша, по рассказу Ежи Анджеевского «Страстная неделя», — но к фильму Вайды о Корчаке не имеющее ни малейшего отношения, ибо восстание происходило в апреле 1943 года, через восемь месяцев после гибели Корчака и «Дома сирот».
В общем, развернулась целая кампания, в которой Вайду почти обвиняли в скрытом антисемитизме (это за то, что он снял фильм о Корчаке!) и уж, во всяком случае, в затушевывании польского антисемитизма.
Когда «Корчак» наконец-то (с приключениями и задержками) вышел на парижские экраны, полемика продолжилась вокруг фильма, который отныне каждый мог посмотреть. И оказалось, что у фильма гораздо больше сторонников и поклонников, чем можно было предвидеть по той свистопляске, какую несколько умников** устроили в прессе и по телевидению. Одной из самых важных публикаций в рамках этой полемики стала, на мой взгляд, статья историка Андре Бюргьера «Во имя правды», которую «Нувель обсерватер» (17-23 января) напечатал прямо под интервью Ланцмана, так что обычные читатели журнала, весьма податливые на демагогическую аргументацию, могли тут же получить противоядие. Кстати, такая деталь: интервьюеры приводят Клоду Ланцману слова Элизабет де Фонтене, защитницы фильма, о том, что «точность труда художника не мерится исторической точностью», а он называет эти слова заблуждением. Неважно, кто тут прав теоретически, но статья историка шаг за шагом показывает, как дотошно следовали сценарист и режиссер «исторической точности» — прежде всего, сохранившемуся дневнику Януша Корчака. Все рассыпанные по разным статьям упреки в том, что того-то не было, а того-то быть не могло и что Вайда все это выдумал,— эти упреки совершенно рушатся, потому что «историческая точность» соблюдена здесь попросту строго.
Но вот мы кончили с этой полемикой, и тут встает вопрос, который в применении ко всякому кино следует задавать с самого начала: «А фильм-то хороший?»
— Хороший, — отвечаю я без запинки. — Прекрасный.
Он черно-белый, очень простой и чистый, поэтичный и без фокусов (даже самых лучших, самых изумительных вайдовских фокусов). Сценарий написан так и фильм снят так, как будто и то и другое делал сам Януш Корчак, не вооруженный достижениями мирового кино за истекшие 50 лет. И Войтек Пшоняк играет Корчака — тоже как будто не играет и не он, а снимался сам Корчак. На кого-то такая поэтика нагоняет скуку, кого-то (автора этих строк) захватывает.
Отвечая на вопрос: «Хороший ли фильм?» — критики разделились уже не на два, а на три лагеря. Третий, к которому и я принадлежу, считает, что фильм и исторически верный, и хороший (кто-то сказал: «Самый лучший фильм Вайды наравне с “Каналом”»). Второй — что всё, конечно, правильно, но скучно и лаково, как жития святых. Их «скучно», если говорить всерьез, относится не столько к поэтике, сколько к ясности насчет существования добра и зла, что здесь многие считают скучным, а то и прямо неприличным. Первый лагерь — тех, о ком я говорила: те, кто считает фильм идейно вредным, считает его и художественно слабым. Лагеря, условно скажем, нулевого, который утверждал бы, что фильм идейно плох, но художественно прекрасен, я не обнаружила, и это тоже дает нам возможность приглядеться к ментальности*** парижских умников.
* Месяцем позже (19 июня) Д.Эйман ответила, цитируя отдельные фрагменты, на письма Марека Эдельмана, единственного оставшегося в живых члена штаба восстания в варшавском гетто, Алины Марголис, тоже участницы восстания, и автора сценария «Корчака», сценариста и режиссера Агнешки Холланд. На слова А.Холланд: «Можно таить обиду на поляков, можно обвинять их в равнодушии, в соучастии в преступлениях, в антисемитизме, но нельзя возлагать на них ответственность за Шоах», — рецензентка с видом оскорбленной невинности возражает: «Разумеется, критика фильма Вайды ни в коей степени не возлагает на поляков ответственность за Шоах». Простите, но что же тогда означает требование показать, будто гетто не было только «делом между евреями и немцами»?
** Может быть, надо сказать, что слово «умник» — просто только что найденный мною перевод (как мне кажется, самый точный и правильный) иностранного слова «интеллектуал».
*** Еще одно иностранное слово, на которое я пока не нашла управы.
Здесь показали по телевизору кинофильм Анджея Вайды «Корчак» (1990), и я решила вывесить свою давнюю рецензию из «Русской мысли».
...Страшный эшелон запертых, запломбированных товарных вагонов идет из варшавского гетто в Треблинку. Но что это? Экран перед нами как бы светлеет, яснеет, весь состав и последний вагон неким чудом разъединяются — не «расцепляются», ибо никто их не расцепляет, — эшелон уходит, а вагон еще некоторое время по инерции катится, все замедляя, замедляя, пока совсем не останавливается. Его двери раскрываются — тоже не «отпираются», а растворяются сами собой, и из этапного вагона — на волю, в поле, травы, под ясное небо — странным, неуклюже плавучим движением (замедленная съемка), которому и вовсе не найдешь глагола, высыпает корчаковский детдом. И так, как мы недавно видели их в гетто, по дороге на Умшлагплац: со знаменем «Дома сирот» (на одной стороне — лист клевера, на другой — звезда Сиона), вместе с самим Корчаком и другими сотрудниками детдома, помогая друг другу, друг друга поддерживая, — так же они уходят от нас, в легкий туман, ступая чуть-чуть, может быть, над землей.
Для тех, кто — не будучи обладателем горького знания, что так не было, — еще не успел разрыдаться, на кадр наползает надпись:
В августе 1942 года доктор Корчак и дети погибли в газовых камерах Треблинки.
Впрочем, и для тех, кто не знает историю, с первых секунд очевидно, что в заключительной сцене кинофильма «Корчак» мы видим несбыточную мечту — такую, как у тех пресловутых советских мальчишек, которые (думаю, что это не вранье) много раз подряд ходили на «Чапаева» с надеждой: а вдруг выплывет... Есть в этом и символическое осуществление планов Корчака, который, не имея никакой возможности спасти детей, хотел научить их встретить смерть с достоинством.
Можно увидеть и истолковать эту сцену так, как увидела и восприняла ее я. В полемике вокруг фильма, которая в значительной степени была посвящена заключительной сцене, обнаружилось, что толкований ее — много больше (в том числе, например, израильское восприятие этой сцены как символа предстоящего возрождения еврейского народа в своем государстве). Но в центр полемики эта сцена попала с первого во французской прессе отклика на фильм, рецензии Даниэль Эйман в «Монде» (13-14 мая, после показа фильма в Каннах). Оказывается, эту сцену можно увидеть и так:
«Неловкость, установившаяся с начала просмотра, уже стала дурнотой. До заключительной сцены, которая вызывает тошноту. Приказ о депортации подписан. Ликвидация гетто началась. Под знаменем со звездой Давида дети и доктор Корчак с пением садятся в запломбированный вагон. И тут двери открываются, и наступает омерзительная галлюцинаторная кода, на грани пересмотра истории: мы видим, как маленькие жертвы, свежие и радостные, выходят из поезда смерти в замедленной съемке.
Треблинка — как искупление зверски убитых еврейских детей».
И, сама же сочинив (многими за ней тоже в качестве обвинения повторенную) кинохристианизацию еврейских детей, рецензентка «Монда» отвечает решительным «Нет». Впрочем, «Нет» было уготовано заранее — во первых строках, едва взглянув на экран, она повелела себе:
«Остаться спокойной, не взволноваться, сказать нет. Нет — «Корчаку». Фильму Анджея Вайды».
А может быть, стоило не оставаться спокойной и позволить себе взволноваться тем, что видишь? Ибо негодование противников фильма Вайды сводилось, по старым соцреалистическим рецептам, к тому чего автор (коварный лях!) не показал.
«Кого мы видим в фильме вокруг Корчака? — вопрошает Д.Эйман и отвечает: — Немцев (откровенно грубых и жестоких) и евреев, смиренных или коллаборантов. Поляков нет. Варшавское гетто? Дело между евреями и немцами. Это говорит нам поляк».
Статья Даниэль Эйман* стала началом бурной и зачастую скандальной полемики вокруг «Корчака» во Франции — единственной стране, где такое произошло: фильм совершенно спокойно вышел на экраны и в Англии, и в Германии, и в Израиле (там он сначала с успехом был показан на Иерусалимском фестивале). Самым разгневанным противником фильма выступил Клод Ланцман, автор девятичасового документального фильма «Шоах» [«Катастрофа»].
Он заведомо знал, что ничего хорошего Вайда о евреях снять не может, ибо, по его мнению, уже «Земля обетованная» была «карикатурой на евреев». Затрагивая вопрос отношения поляков к евреям, Ланцман пишет:
«Видим ли мы варшавян, которые приходили посмотреть на восстание в гетто и смотрели, как горящая бумага летит к небу, черная сажа бумаги над гетто? Для них это был праздник!»
Совершенно верное описание — знакомое нам, кстати, по стихам Чеслава Милоша, по рассказу Ежи Анджеевского «Страстная неделя», — но к фильму Вайды о Корчаке не имеющее ни малейшего отношения, ибо восстание происходило в апреле 1943 года, через восемь месяцев после гибели Корчака и «Дома сирот».
В общем, развернулась целая кампания, в которой Вайду почти обвиняли в скрытом антисемитизме (это за то, что он снял фильм о Корчаке!) и уж, во всяком случае, в затушевывании польского антисемитизма.
Когда «Корчак» наконец-то (с приключениями и задержками) вышел на парижские экраны, полемика продолжилась вокруг фильма, который отныне каждый мог посмотреть. И оказалось, что у фильма гораздо больше сторонников и поклонников, чем можно было предвидеть по той свистопляске, какую несколько умников** устроили в прессе и по телевидению. Одной из самых важных публикаций в рамках этой полемики стала, на мой взгляд, статья историка Андре Бюргьера «Во имя правды», которую «Нувель обсерватер» (17-23 января) напечатал прямо под интервью Ланцмана, так что обычные читатели журнала, весьма податливые на демагогическую аргументацию, могли тут же получить противоядие. Кстати, такая деталь: интервьюеры приводят Клоду Ланцману слова Элизабет де Фонтене, защитницы фильма, о том, что «точность труда художника не мерится исторической точностью», а он называет эти слова заблуждением. Неважно, кто тут прав теоретически, но статья историка шаг за шагом показывает, как дотошно следовали сценарист и режиссер «исторической точности» — прежде всего, сохранившемуся дневнику Януша Корчака. Все рассыпанные по разным статьям упреки в том, что того-то не было, а того-то быть не могло и что Вайда все это выдумал,— эти упреки совершенно рушатся, потому что «историческая точность» соблюдена здесь попросту строго.
Но вот мы кончили с этой полемикой, и тут встает вопрос, который в применении ко всякому кино следует задавать с самого начала: «А фильм-то хороший?»
— Хороший, — отвечаю я без запинки. — Прекрасный.
Он черно-белый, очень простой и чистый, поэтичный и без фокусов (даже самых лучших, самых изумительных вайдовских фокусов). Сценарий написан так и фильм снят так, как будто и то и другое делал сам Януш Корчак, не вооруженный достижениями мирового кино за истекшие 50 лет. И Войтек Пшоняк играет Корчака — тоже как будто не играет и не он, а снимался сам Корчак. На кого-то такая поэтика нагоняет скуку, кого-то (автора этих строк) захватывает.
Отвечая на вопрос: «Хороший ли фильм?» — критики разделились уже не на два, а на три лагеря. Третий, к которому и я принадлежу, считает, что фильм и исторически верный, и хороший (кто-то сказал: «Самый лучший фильм Вайды наравне с “Каналом”»). Второй — что всё, конечно, правильно, но скучно и лаково, как жития святых. Их «скучно», если говорить всерьез, относится не столько к поэтике, сколько к ясности насчет существования добра и зла, что здесь многие считают скучным, а то и прямо неприличным. Первый лагерь — тех, о ком я говорила: те, кто считает фильм идейно вредным, считает его и художественно слабым. Лагеря, условно скажем, нулевого, который утверждал бы, что фильм идейно плох, но художественно прекрасен, я не обнаружила, и это тоже дает нам возможность приглядеться к ментальности*** парижских умников.
* Месяцем позже (19 июня) Д.Эйман ответила, цитируя отдельные фрагменты, на письма Марека Эдельмана, единственного оставшегося в живых члена штаба восстания в варшавском гетто, Алины Марголис, тоже участницы восстания, и автора сценария «Корчака», сценариста и режиссера Агнешки Холланд. На слова А.Холланд: «Можно таить обиду на поляков, можно обвинять их в равнодушии, в соучастии в преступлениях, в антисемитизме, но нельзя возлагать на них ответственность за Шоах», — рецензентка с видом оскорбленной невинности возражает: «Разумеется, критика фильма Вайды ни в коей степени не возлагает на поляков ответственность за Шоах». Простите, но что же тогда означает требование показать, будто гетто не было только «делом между евреями и немцами»?
** Может быть, надо сказать, что слово «умник» — просто только что найденный мною перевод (как мне кажется, самый точный и правильный) иностранного слова «интеллектуал».
*** Еще одно иностранное слово, на которое я пока не нашла управы.
