neuerdings

Понял, наконец, почему так интересуюсь рэпом - раньше осознавал этот интерес исключительно как животный.
Если отбросить элементарное внимание слушателя к актуальному музыкальному направлению, - а "интеллектуальный хип-хоп" в глянцевой обложке так долго был важным трендом, что уже успел всех в этом качестве задолбать, - в сухом остатке оказываются два постулата, прямо противоречащие друг другу.
Во-первых, любой мало-мальски стоящий рэпэр считается поэтом и осознает себя как поэт - будь то RZA из "Ву-тэнг клэна", французский негр Кэрри Джеймс или Хамиль из "Касты". "Поэт" в общепринятой системе координат означает "человек, осознавший трагичность существования и взявшийся в оригинальных формах ее описывать", глашатай или оратор - фигура безусловно трагическая.
С другой стороны, генетически рэп является музыкой отверженной и периферийной, голосом гетто, маргинальным отростком коммерческой структуры. Ясно, что в отечественной реальности истинный рэппер обязан быть "гопником". И понятно, что "гопник" отличается от "интеллектуала" не умственными способностями. Как будто мальчик из рабочего района не способен решить логарифмическое уравнение или прочесть тысячестраничный текст - еще как способен. Дифференциальным признаком "гопника" становится неспособность к абстрактному мышлению, неумение "подняться над ситуацией" или представить какую бы то ни было вещь в отрыве от ее прямых свойств и качеств, что подменяется мистически-ритуальной совокупностью "понятий". Одним из свойств "гопнического" мышления, таким образом, будет полная неготовность к восприятию и производству тропов, к освобождению сигнификата от тяжелой и навязчивой денотативности.
В то же время поэзия без метафоры или метонимии совершенно невозможна. Это отбрасывает самозванного поэта-эмси на обочину литературы, но нисколько его не смущает. Иными словами, рэп, в сущности, представляет собой уникальное явление - поэию без метафорики или - самое интересное - пример метафорики неосознанной.

Один из ярких и поразительных примеров такой поэзии - трек "Касты" "Сестра":

А я гадал весь день, к чему рвались крючки, к чему дыра в садке. Дома я понял-таки; у дощатой стены; ночь; на корточках сидя. Были слепы глаза, а теперь они видят, как дороги эти бедра, что сплели паутину, узорами в ней дрожащие выдохи стынут, и вторят им вереницы ударов сердца. Смотри, стерва, что ты порвала бегством. Молчит камыш, над степью чёрный купол. Ещё минута - моток веревки стукнул глухо о брюхо лодки, в уключины уселись весла туго. Пора за блудной туда, где пьяно и людно.
Продираясь сквозь пляски, визгливые свары, круги хороводов, орущих в пьяном угаре, через звериный разгул хмельного крика и смрада, сквозь людскую толпу - дурное дикое стадо. Блесни на миг среди душ белых, ведь ты всегда в этом костре ярче всех горела, - хотя бы голос твой, взмах руки, колени!.. В ответ мелькают блики, силуэты, тени.
Впопыхах, с хрипом дыхания, с пленной на руках, с её бранью пьяной, с её локтями, связанными за коленом узами и горьким пленом, вниз бегом до берега, где река могла бы их оберегать наверняка от упрека прохожих на пути, громко встревоженных воплями: "Отпусти!" Вот он отчалил, она бьется отчаянно о борта лодки плечами. Изо рта в порыве рвотного рычанья... Клонит голову над гладью, жалея нового платья. Пришла в себя, улеглось, и давай опять: "Оставь меня, брось!.. В городе дамы нарядные лезут в толпу сплошную, а ты всё: ну их! - вцепился в сестру родную. Там румянами одна аж сияет вся!.. Ну зачем ты со мной нянчишься, с пьяницей?.. Уж лучше бы задушил, утопил, без разницы в этой глуши... Мне среди людей нравится!.."
Заметила его глаза, залитые потом, услышала свою речь пьяную, с икотой, потом, сонная, сипло "Барыню" затянула, смолкла, сникла, на полуслове уснула. И он был рад себя всего тратить ради того, чтоб любоваться ею в нарядном платье - с детства знакомой. Скоро с дрожью, с истомой тесно лягут рядом, дома.
Оглушая тишиной тихого омута, ослепляя красотой грозового облака, из глуши к большим огням города веселье сюда так и тянет волоком. Оглушая тишиной тихого омута, ослепляя красотой грозового облака, прячь меня, словно петлю за воротом, от тех рук, что уведут в родное логово.

Лирический герой Хамиля остается один в непонятном мире - и впервые, как будто еще не было ни кафкианского кошмара, ни сартровского абсурда, обнаруживает предвестия беды в рыбацких неудачах.
Можно вспомнить особую теорию эволюции языка, предложенную мифологической школой отечественной фольклористики. В известной статье о происхождении мифа Афанасьев писал о двух периодах развития языка: сначала образуются корни, посредством которых человек прямо высказывает свои впечатления от окружающей действительности ("солнце перемещается по небосводу, и я перемещаюсь, шагая, - значит, солнце тоже шагает"); во второй период происходило забвение коренного значения слов, что послужило толчком к возникновению мифа (например, о солнце, в буквальном смысле слова ступающем по небу; отсюда же и весь мифологический антропоморфизм). Наивная метафорика предшествует мифологии и собственно метафорикой еще даже не является; так и рэпер смотрит на мир глазами давно умерших: паутина, сплетенная пауком, и паутина, сплетенная бедрами, - как минимум равноценны; черный купол небосвода - такой же, как купол любого строения; путник садится в лодку, а весла в уключины. Примордиальный Хамиль увозит сестру-поэзию ("Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе // Расшиблась весенним дождем обо всех, // А люди в брелоках высоко брюзгливы // И вежливо жалят, как змеи в овсе") с дискотеки дискурсивных плясок ("блики, силуэты, тени"), возвращает слово к его исконному значению, готовясь вступить с ним в кровосмесительную связь.
Наверное, именно в скрещении актуальности и консервации кроются причины победоносного очарования таких треков.