Дневник. Тетрадь №4. 1987-89 год. О Гроссмане и евреях
Предыдущая запись
Я явно преувеличивал силу и значимость романа Гроссмана "Жизнь и судьба", с годами стало ясно, что он не выдерживает сравнения с книгами Льва Толстого.
Ну что ж, переоценка ценностей, в том числе литературных - нормальный, естественный процесс

24 апреля 1988 года
Надо вспомнить новую статью Н. Шмелева в "Новом мире". В ней нет такой уж сенсационности, но и мы пообвыклись, и он кое в чем повторяется. Хотя все сказано резко, смело и четко, и что борьба с пьянством ведется тупо и неверно, надо водку вернуть в магазины, пить больше, чем сейчас, не будут, а так только десятки миллионов самогонщиков плодятся, пересажать их невозможно, слишком велик у них доход, который, кстати, если бы не лигачевствующие мудаки и долдоны, мог пойти государству (а так ВДОБТ, Общество трезвости жиреет на наших харчах и взносах, сидит на горбу, ни хрена не делает, лишь добивается закрытия магазинов, тем самым лишая государство последних доходов, а себе денег требуя. Сейчас, когда помер председатель общества академик Ю. Овчинников, его два зама - суки! - один уехал в США, другой в Австралию. Это сведения из напечатанных и готовящихся публикаций "Недели").
Далее Шмелев пишет почти прямо, что надо вернуться или наконец прийти к тому, что мы привыкли называть "капитализмом", а точнее, к нормальному, прежде всего, в экономическом отношении, обществу.
Это всё хорошо, как и многое, что сейчас пишут, но, увы, только пишут, а до дела не доходит.

"Жизнь и судьба" В. Гроссмана. Даже страшно подступаться, настолько огромен и велик роман.
Что главное: протест против тоталитарных систем, вроде Гитлера и Сталина, и мысль об их полном подобии, несмотря на жестокую войну. Это общее. целое, проявлено в общей композиции и в авторских отступлениях.
Далее - нехорошее, увядшее слово - психологизм, до крайних мелочей, тонкости человеческих отношений, парадоксы восприятия явлений, нюансы, сложности характеров. Даже в нормальной семье всё непросто, беспрерывная цепь эгоизмов и добрых дел, подлых мыслишек и благородства в деяниях. Человек сложен, тёмен, подвержен тысячам влечений и влияний, хотя и давит его система, и превращает в винтик, а никак не превратит.
Рядом эпос Сталинградской битвы, одурь кровавой войны, запах смерти - и микродвижения души профессора Штрума или комиссара Крымова, или солдата Грекова, обретшего предсмертную вольницу в окруженном сталинградском доме, единственно возможный глоток свободы в удушливый сталинский век, или вояки полковника Новикова, или матери Штрума, загнанной в гетто и оттуда в газовую камеру новейшей конструкции, или бывшего большевика Мостовского, расплодившего сталинщину в фашистском концлагере, где опять звучат мерзкие клейма типа "троцкист", "отщепенец", когда надо объединиться против врага, типичный срез раскола в Европе, порожденного Сталиным.

Этот роман во многом о Сталине. Некий высокохудожественный аналог "ГуЛАГа" Солженицына, ибо у Гроссмана кратко и сконцентрированно сказано о допросах, пытках, лагерях, что дает не менее сильное впечатление.
О Сталине, но и о том, что ленинцы сами были виноваты, сами доносили, продавали, предавали, а затем их били по доносам таких же ленинцев, а далее и тех будут бить.
Старик Магар, веривший в Ленина, лежа в лагерном лазарете, всё постиг, понял, что ошибался, и покончил с собой.
"Мы ошиблись", считает Гроссман, искренне веривший сначала, а потом увидевший, к чему привел так называемый "социализм". Крымов, убежденный коммунист, смелый человек, послан к Грекову в окруженный дом, там смерть дышит, позабыты формальности и уставы, разговоры свободны. Крымова это настораживает и пугает, он начинает поучать, солдат это смешит. Ночью в него попадает шальная пуля, и он решает, что Греков в него стрелял. Такое время, и так воспитаны "ленинцы", тотальная подозрительность!
Далее Крымов пишет донос на Грекова, человека героичнейшего, защитника, из тех, кто отстоял Сталинград! За эту подлость Крымову воздается, как и другим.

Бесконечно важна для Гроссмана и другая, еврейская тема. Это важнейший узел, это камень, вокруг коего сейчас начнут претыкаться критики, и будет много вони (вонь уже началась, развонялась Майя Ганина, ...здючка, она стала считать, сколько в романе евреев, сколько из них сидят и сколько русских, наоборот, сажает и надсматривает, и это на пленуме Союза писателей!).
Еврейская тема пронизывает роман, предстает в различных ипостасях. Здесь и гетто, и Треблинка, и авторские размышления об "окончательном решении вопроса".
Но не менее важен затронутый в романе, вернее, показанный вширь и вглубь антисемитизм советский, сталинский.

15 мая
О Гроссмане - конечно, линия советского антисемитизма слегка смещена во времени. То, что началось после войны, гонения, исключения, увольнения, в романе происходит в 1942 году. Но это сознательно сделано.
Тем более, что образ профессора Штрума вырастает за пределы еврейской темы. Это уже образец, модель гонимого по политическим мотивам ученого, облагодетельствованного вдруг Сталиным, и идущего на подлость, хотя поначалу выглядел героически. Сам каяться не пошел, пересидел, а вот бумагу подлую подписал.
На себя, на спасение своей гордости от унижения сил хватило, а затем на те же унижения ради других сил не хватило (тем более, чем он помог бы, ученых сажали и стреляли независимо от этой бумаги, так что вроде бы не сделал ничего такого).
Штрум и Крымов исследованы особенно глубоко, они - порождения и воплощения советской системы, которая тоже блистательно проанализирована, хотя роман не политический, не публицистический. Он в истинно толстовских традициях и достоин этого сравнения.

Василий Семенович Гроссман


Дневник советской поры. О времени и о себе
Из дневников времен СССР. 1978 год
Из тетрадки советских времен. Литературное
Мои замечания о русском театре. 1979 - 1981
И снова дневник. 1983 год
Дневник. Продолжение. 1983-86 год
Дневник. Тетрадь №3. 1986-87
Дневник. Тетрадь №4. 1987-89