Jammin' живет в доме на берегу Оки с видом на монументальную стрелку, блок-постом во дворе, двухуровневыми апартаментами, переменной этажностью и пафосным адресом. Собственно, он там не живет, у него там большая маленькая квартира – большая по площади, маленькая по количеству комнат, в которой есть моя бритва и зубная щетка, и Девицыны щетки для волос и запасные заколки с камушками. Наше квадратное прибежище, которое меня радует приемлющей меня аурой, самостийным запахом ванили и сине-желтой гаммой, которую Jammin' выбрал для своего жилища точно так же, как я когда-то – для своего.
Соседи у Jammin'а соревнуются в «орловской иноходи» - это когда человек, старательно изображая круть, ходит вприсядку, будто ему яйца мешают. Еще одним вариантом иноходи является локоть, нещадно оттопыренный во время разговора по мобильному телефону – это чтобы лучше было видно трубу. Повадки скоробогачей, вытянутые ими из взлетных девяностых, никак не дают им, бедным, стать теми, кем они так стремятся стать, и незрелая буржуазия нет-нет, да и харкнет на асфальт, мало понимая, что харкает себе под нос. Эти несуразности бывают даже трогательны – как нелепые вывески, выставленная на продажу туша автомобиля или бомжиха на ступенях пафосного ресторана.









При этом на набережной все еще бурлят стройки – моментальные, но отнюдь не монументальные. Еще три года назад – да, кажется, я не был в Орле три года – стройки радовали. Они символизировали динамику, рост благосостояния, уверенность в завтрашнем дне и какое-никакое созидание. Теперь под каждой башней из стали и бетона отверзается вязкая пучина подлогов, откатов, проектно-несметной документации, неразрешений на строительство, беззакония и безобразия, помноженных на глупость и разгильдяйство. Эти прозрачные стены, эти зыбкие витражи висят прямо в жарком воздухе, и под ними нет фундаментов – только разъёбанная в прошлых жизнях дорога с рытвинами, проломами и канавами, и невысыхающими лужами, и потерянными выгоревшими шлепанцами, и оторванной башкой винтажного целлулоидного пупса.
Единственная материальная конструкция в эхом грохочущем стакане элитных многоэтажек – вросшая в землю неистребимая хибара с кустами бузины во дворе. Ее не расселили и не сожгли, и если посмотреть на район сквозь сумрак, не останется ничего, кроме этой вороньей слободки – ни ресторана «Ривьера», ни гипермаркета для любителей красной икры и йогурта «Бон Аппети», ни «Пляжа», ни мифического фитнесс-клуба, ни автосалона, ни страховой компании, ни спа.





И эти бело-голубые или слоено-красные высотки – даже не картонная декорация, а чистый дым, они небезопасны, и я вздрагиваю со своей сигаретой и своей чашкой чая в просторной лоджии шестого с половиной этажа и от канонады близкой дискотеки, и от стрелковых воплей не прибранных в одиннадцать вечера никому не нужных элитных детей на элитной площадке, и от сигналов припозднившихся автолюбителей, требующих, чтобы им открыли шлагбаум, отделяющий воображаемой линией престижную часть двора от совсем невъебенной.
Мне хотелось бы придать этой шаткости хоть какую-то инфернальность, хоть каплю мистицизма, с ними я мог бы жить, как сжился однажды с адскими вратами почтовых ящиков, пожирающих мои письма, но тут ничего нет, формализм и бумажные вавилонские башни, которых не существует, но пыль от которых цементирует легкие. В первую ночь я то и дело вскакиваю, потому что мне слышится, что где-то в шуме и гаме неспящей активности праздных орловчан истошно кричит женщина, но это во сне разговаривают автомобили с ритмичными повторяющимися номерами – иу-иу-иууу, бля, бля, бля, госсподиипомииилуй... В столовой/кухне на поврежденном Ваней в 2005м году диване брыкает длинными ногами полусонная Девица, между стен новостроек мечется стозевное эхо салюта, и Орел с первой же ночи становится местом, где невозможно быть наедине, - то есть, непригодным для жизни местом.
Впрочем, он мне нравился – и прежде нравился – между домом и югом, между поездами, между туда и обратно; и потом нравился, и в первый мой приезд к Jammin'у в гости нравился, и в последующие традиционные визиты. Он, конечно, с понтами, он хочет в Москву, его водители так дрожат над превосходством конного над пешим, что боятся пропускать пешеходов на переходах, от старательности и боязни всего ироничного он срывается то и дело в китч, но его улицы кажутся более произвольными и менее искалеченными рельефом, в нем есть некий – некрупный – масштаб, некая вальяжность, и, конечно, в нем есть трамвай, что во многом оправдывает… почти все. Его дома более рослые, его парки более городские и подходят для «чистой публики», ведь туда, кажется, по-прежнему не пускают солдат и собак.



















Ландшафтно Брянск стремится вниз, смачные аккорды градообразующих оврагов подавляют всякую вертикальность и обременяют виды города холодной и деструктивной энергией инь. Орел, при всей схожести со старшим, но не слишком респектабельным братом, вертикален, фалличен, освещен янем, как римская свеча, он взбегает по лестнице, несется на санках вверх по горе, и все точки отсчета там начинаются у линии воды, а не наоборот, как в Брянске.













Я и в этот раз приехал с готовностью очароваться городом, но. Вот об это но я и спотыкаюсь уже не первый день, и не могу его выразить-выдавить-изгнать. Мне будто показали сон про знакомое место, в котором бестолковый или просто злой оператор сновидения перемешал произвольно признаки мест и ориентиры, спутал пропорции, перепутал направления и расстояния и вышел не город, а декорация. Разруха выползла из голов и разбежалась по улицам.
Из-под мостов выбредают бомжи с запеченными лицами, голуби садятся чуть не на головы, вдоль центральных улиц тянутся дома, к которым никакое другое слово, кроме abandoned, не клеится, напротив ресторана с претензиями на негу и уют костистым остовом скребет небо сгоревший дом, а рядом с ним – салон красоты и бюро путешествий, на обожженном дереве распустились листья, тротуарная плитка вытерта и выломана, асфальт полопался и провалился, и никто ничего не собирается чинить, латать, красить, никому ничего не нужно. Люди неряшливы и по-летнему нечистоплотны – от пыли, пота, сладкой газировки и жирной уличной еды, и почти всегда нетрезвы.
Город делает вид, будто его уже нет, и тогда какие могут быть к нему претензии, все теперь необязательно, теперь можно плевать на все, и он перестал зализывать ссадины и наращивать новую кожу и кости, как животное, готовящееся умирать, больше не вылизывает шерсти… Дефект атмосферы, осколок зеркала в глазу сфокусировался в последние два года, это свойство не только Орла, это везде, в каждой щели, куда достигает отравленный воздух или телевидение, но стоило переместиться в пространстве, чтобы оно нахлынуло, как музыка после косяка, обвалило непривычный к новым интерьерным деталям иммунитет и плюнуло в лицо. Что, в Брянске все ухоженно и по-хозяйски? Нет, конечно. Но там оно не бросается в глаза в силу привычки, как не бросаются в глаза витрины магазинов и рекламы, которые видел сотни раз, и там есть небольшая надежда, что в других местах еще теплится жизнь. Стоит увидеть ту же самую разруху, точащую несущие стены изнутри, и в другом городе, как масштаб системного гниения обретает свою необратимость и неизбежность. Это болезнь города, болезнь страны, переживающей смерть государства, и некому ее лечить, потому что все боеспособные лекари сами заражены той же апатией и тем же abandoned.













Мрачный издевательский сюр усугублялся шумом и грохотом детского парка, через который мы почти каждый день срезали путь к мосту. Аляповатые аттракционы, крикливая музыка, сляпанная на скорую руку из денег, звон и скрежет – детей хочется эвакуировать.



Теперь, кажется, я знаю, что такое поддельный воздушный шарик.
Я уволок с собой в Брянск отвратительное ощущение конечности, смертности – не метафизической, а буквальной, плотской, хоть нарезай ломтями и продавай на вес. По дороге я подцепил еще две фразы: «Это громадное государство на востоке созрело для гибели» и «Они ведут себя так, как будто в России никто больше жить не собирается». Обе мне причиняют ноющую слабую боль. Кажется, дома, где столько вещей привычны, можно не реагировать почти ни на что.
Видно ли по моему почерку, что сейчас я читаю снотворнейшего Пруста, буксуя на каждой странице «Содома и Гоморры» и время от времени упиваясь подавленным своим «Спасибо, Кэп»? Что передо мной лежит Фраевский «Гиппопотам», на которого я только что не дрочу, оттягивая удовольствие изнасиловать его прямо не сдирая мягкой обложки и ласт – с него? Что мы болтаемся с Jammin'ом целыми днями по городу, обедаем в ресторанах с летними верандами, выпиваем за ужином бутылку вина на двоих, много занимаемся друг другом и совсем не занимаемся делами? Что у нас отпуск – на работу через день, что я обленился, что вчера мы смотрели прекрасный франкистский гиньоль про печальную балладу для трубы (вот ему от меня пальмовая ветвь – фальшивая, как слезы клоуна, как любовь акробатки:

), а в наушниках у меня вот это:

?