Для тех, кто в курсе – все прошло по ( плану )

Почти все, что мы делаем, мы делаем так, как будто мы бессмертны. Это правда. Мы бессмертны. В этом вся проблема. Вы бессмертны, я бессмертен.
(Так получилось, что я "выкаю" тем, кого я безнравственно калькирую с английского выхолощенного "they" в "они говорят, что внесли законопроект" или "они сначала делают обследование, а потом"; "вы", которые всегда "они". Ну, не важно).
Мы все бессмертны.
Что вы, бессмертные, можете мне, бессмертному, ( сделать? )

Давным-давно в одной далекой-далекой галактике, где не было еще ни интернетов, ни ю-тьбов, и даже сотовые телефоны встречались реже, чем галюциногенные грибы в городском парке, в одной маааленькой провинциальной молодежной газете скучающие юные журналисты за бокалом водки "Три богатыря" по десяти тыщ за бутылку и стаканом вина плодового "Кубанская долина" по пяти тыщ за шанс сочинили телегу про то, что Том Уэйтс (которого никто из авторов телеги тогда еще не имел чести опознать ни в Фордовском "Дракуле", ни в украденном у приличных людей "Оме") – ниггер девяноста лет с протезом вместо левой ноги. И какое-то время этой телеге ни в чем не повинные читатели этой во всех отношениях неприличной газетенки верили.
А Уэйтс и в те годы, и в той галактике был неиллюзорно, несомненно, бесспорно крут.
Сик транзит. И прочие мунди.

Jammin'у снится, что он – член жюри какого-то конкурса талантов, председательствует Ксения Собчак, тарам-пам-пам, фанфары, огни, прервемся на рекламу. Супругу конкурсанта – чудноватого забубенного пожилого акробата – зовут Опа Пална, к ней так и обращаются: «Опа Пална, ваш супруг действительно так талантлив?». Я считаю, это героическое имя – ( Опа Пална )

Число как число. Неплохо делится на семь. Отлично делится на пять. Кто сказал, что время существует? Кто придумал его мерять и, главное, зачем? Пусть бегает босое и свободное и знать не знает, что оно идет, проходит, замирает, тянется, летит, останавливается, иссякает.
Напишите мне что-нибудь хорошее. Все равно, что – капли дождя на розовых кустах, усы котенка, сияющие медные чайники, теплые шерстяные варежки, коричневые бумажные пакеты, перевязанные ленточками, первая и последняя за день сигарета, новые кожаные ремни, ломать кромку льда на утренней луже, горячий душ, любимая музыка в чужих наушниках или по радио, мороженое, кофейное зерно за щекой, отражение фонаря в мокром асфальте, зеленые глаза четырех светофоров сразу, обсосанные морем мутные стеклышки, сухая лаванда, чистая выглаженная одежда, снег кукурузными хлопьями, грейпфрут дольками, вибрация телефона в кармане, узкие брюки, лисий мех, гитарное соло аж до эрекции, упаковочная пленка с пузырями, новые бумажные книжки, коллекция бабочек, поцелуй в запястье, поворот головы и темная прядка вьется сзади, на затылке, нежно, детски, тронь - и вознесешься, – что-то в таком духе.

Корабли и самолеты – это простые вещи. Сложная вещь – это крокодил; коркодил еще сложнее. Хорошая вещь город, но грубая, как непрожаренное волокно, поэтому совсем правильно будет оторвать город от асфальта, спрятанной под ним страшной канализации, катакомб и противных взрослых тайн, и пустить его бегать по невысокой горе, по каменистым дорожкам, шорты на жопке рваные, футболка цвет потеряла, дурной ветер в волосах и на губах – подсолнечное( вино, )

( Ещё много )

Больше никто не приходит покурить в пятне фонарного света под ивами. Никто больше не следит холодными привередливыми глазами за моим ежедневным путешествием через административную Лету. Мне больше не от кого прятать глаза, отворачиваться, и незачем делать вид, что я не вижу. Что я не смотрю. Что я не хочу видеть.
Новодельный фонарь кажется красивым под листопадом. Впрочем, достаточно моргнуть, и красивое перестает быть красивым. Оно вообще утрачивает характеристики. Это называется амбивалентностью. Это когда маетно, хлопотно, разбалансированно. Когда до ноющей боли в сердце хочешь, чтобы все было совсем не так, как ты хочешь. Чтобы несмотря ни на что. Чтобы трещала ткань и трещала плоть, и разрывы срастались долго, и чтобы нестерильно, разноцветно и грубо, и вопреки твоим усилиям, а значит – без угрызений совести.
Но под ивами больше никого нет. Я сам занимаю свято место на сыроватой осенней лавочке, сам шарю по карманам, нащупывая зажигалку, сам затягиваюсь. Сам смотрю на людей, спешащих на противоположный берег пятницы. Сам нахожу несуществующие сходства, сам вздрагиваю, сам пугаюсь и сам радуюсь, что это только обман зрения. Окончательно, пусто, прекрасно сам. Что хочешь, то и делай. Где хочешь, там и будь. Как сможешь, так и дыши. Вернись в Сорренто. Это не осколки сердец хрустят под ногами, это просто листья.
Голова болит и тошнит немного. От кофе, от табака, от отвращения. Пойду и куплю себе новые ботинки. Буду оставлять совсем другие следы. Вот сейчас, окурок выброшу и пойду. Ну, всё, всё.

Лучшее видео о генезисе зла и добра, разума и безумия, временах перемен, сотворении мира и акте рождения, большом взрыве и невыносимом тождестве всего всему, что я видел за последнее... довольно долгое время.
Понравилось не только мне:
Golden Nica at Prix Ars Electronica 2011.
Special Award IED at Skepto International Film Festival.
Best Experimental Film at the 2nd Stortford Film Festival.
Best Direction Prize at the Cinemavvenire Video Festival.
1° Prize Art Lab at the Festival Internazionale del Cinema d'Arte.

Stop motion, вдохновленный обложкой альбома "My Wilderness" Piers'а Faccini, собран из кусочков карт. Столько направлений перемешалось, любо-дорого посмотреть: все пути ведут в никуда, у нас есть еще пара вечностей, чтобы перестать бежать, сломя голову, только для того, чтобы оставаться на месте.
Расскажите мне о ваших любимых дорогах - не важно, гуляете вы пешком, гуляете вы на велике или эвакуируетесь сами от себя авиапочтой. Пойдемте побродим по планете, кучи листьев попинаем, покурим, смысл жизни потеряем, где-нибудь кофейку выпьем по пути...

Эпидемия какая-то. Знакомые, незнакомые, малознакомые, известные, неизвестные, случайно обнаруженные, найденные специально. Всем говорят: лечится, можно, будет, и у всех болит, не потом, а сейчас прямо. Болит. И все живут и при этом умирают. Так много людей, так много одинаковых слов, так мало сходных смыслов, пандемия разрушенных информационных систем. Пульсируют мучительные узлы, распухают и трепещут в спутанных проводах. Фальшиво дребезжат тромбы в каналах модуляций-демодуляций. Полная кататония в кодировании-декодировании, асимметрия симметричных криптосистем, воспаленные пробоины в confidentialité, authenticité et intégrité. Меня перестали понимать даже те, кому я только отсылаю номер телефона, чтобы пополнить ( счет. )

Что пугает больше всего? Темнота? Тишина? Неподвижность? Угли? Глубина? Холод? Тление? Скрип половиц в пустом доме. Звук шагов в коридоре давно заброшенной больницы. Движение тени, которая должна была бы оставаться на месте. Микроскопическое смещение привычно расположенных объектов. Присутствие разума и, главное, воли там, где их быть не должно. Необходимость контакта, диалога, понимания и компромисса там, где можно было бы без них обойтись. Расщелина в скорлупе каштана, вид изнутри. Синий свет в узком окошке клинической смерти. Только бы не соприкоснуться. Только бы не.

Я устал испытывать эмоции. Удивляться, пугаться, трогать лезвие кончиками пальцев, звенеть, как струна на ветру, читать свое зазеркальное отражение, как пометку в ежедневнике, и не находить даже десяти сходств, разрывать и склеивать, вылетать в трубу, как ящерка Билл, ползать по дну, дышать под водой, дышать в вакууме, знать, что вот-вот все кончится, и надеяться, что у меня в запасе вечность. Каждый раз мне кажется, что это слишком. Каждый раз мне кажется, что дальше мы уже не зайдем. Каждый раз мне кажется, что я уже потерял разум, оторвался от земли и упал, следовательно, взлетел. Хватит, дай мне вздохнуть - или выдохнуть - или подумать - или забыться. Дай мне хотя бы посмотреть этой осени в глаза, ведь другой этой осени уже не будет. Дай отдых этой чертовой суперсимметрии, превращаясь из материи в излучение, я расходую слишком много себя, я так скоро развоплощусь. Дай мне просто подышать в твой теплый кудрявый затылок.
Но он вдел мне в волосы кленовый лист, шмыгнул носом и сказал: "Красиво"...

Я думаю, мы никогда не умрем.

В коридоре между нами и ими, напротив кабинета по связям с общественностью плачет длинноволосая светленькая девочка, которую следаки часто звали ( понятой )

Подбирать только что упавшие каштаны в не полностью раскрытых скорлупках, вытаскивать их из мягкой белой плаценты, гладить пальцами, перекатывать в ладони, сунув в карман пиджака, который, конечно, ( оттопырится. )


© Gerard Sexton

Я видел столько рассветов – главным образом, межсезонных, жемчужно-золотистых, клейстеровых, шелкографических, похожих на скомканную вату, мутных и похмельных, скованных льдом, замороженных в дождях и мумифицированных лесными пожарами, – что у меня давно закончились слова для их описания, и они меня больше не трогают. Я видел столько закатов, что мне никогда не придет в голову передвинуть стул, чтобы увидеть еще один. Я видел столько звезд на небе и в глазах, что сотне звездочетов никогда не пересчитать их, пусть выбросят к черту свои телескопы, нет там никакого астероида. Я видел столько мужчин и женщин, одетых и раздетых, что мне вряд ли захочется открывать глаза. Я трахаюсь перед работой и сплю в маршрутке в полвосьмого ( утра. )