Эпидемия какая-то. Знакомые, незнакомые, малознакомые, известные, неизвестные, случайно обнаруженные, найденные специально. Всем говорят: лечится, можно, будет, и у всех болит, не потом, а сейчас прямо. Болит. И все живут и при этом умирают. Так много людей, так много одинаковых слов, так мало сходных смыслов, пандемия разрушенных информационных систем. Пульсируют мучительные узлы, распухают и трепещут в спутанных проводах. Фальшиво дребезжат тромбы в каналах модуляций-демодуляций. Полная кататония в кодировании-декодировании, асимметрия симметричных криптосистем, воспаленные пробоины в confidentialité, authenticité et intégrité. Меня перестали понимать даже те, кому я только отсылаю номер телефона, чтобы пополнить счет. Это может быть даже к лучшему: нет необходимости менять завалявшуюся запазухой мелочь – ребра там, колечки, сердечки – на сомнительную близость малознакомых людей. Так что я сижу посреди невидимого, как радиация, апокалипсиса и стискиваю зубы, и держу себя в руках, и прилагаю усилия – только для того, чтобы не пускать метастазы.
Днем на меня кричала обиженная женщина. Она кричала и ничего не слушала. Не хотела воды и икала в истерике. Эта женщина в одной их прошлых жизней была вагонеткой. Раз став на рельсы, она могла нестись уже только под откос. В фразе: «Нет, объяснение писать не нужно, производство в отношении вас прекращено за отсутствием состава» она услышала то, что готова была услышать. Щелкнул красный тумблер с подписью «произвол», и она закатила истерику и помчалась жаловаться обер-прокурору и папе римскому. Женщины в последнюю неделю ведут себя странно, вы не замечали? Путаются в показаниях, теряют долю секунды, теряют чью-то жизнь, теряют терпение. Какая-то особенная фаза луны или я что-то пропустил? Марион Диксон посмотрела на нас с Jammin'ом после того, как мы оба постриглись (по очереди, как солдаты-срочники, но с фантазией), и сказала: «Вы стали так похожи!». Но мы не стали.
В то (comme Totò) воскресенье утром я сидел на диване в кухне Jammin'а – маленький синий диван, желто-белые стены, лимонная штора качается, – положив ноги на старый «Форбс», валяющийся на нижней полочке журнального столика, и скрестив на груди руки. На столике стояла кружка с черным сладким чаем, черная кружка с рекламой сигарет «Петр I», которые никто из нас никогда не курил. Рядом с кружкой на столике лежала невинная еще сигарета, умеющая менять вкус на «вредный для сердца». Рядом с сигаретой – белый пластиковый контейнер с четырьмя отсеками, надписанными «утро», «день», «вечер», «ночь». Отсек «утро» был уже пуст, и пусто было бы утро, если бы не стеклянная, как ёлочная игрушка, тишина, осторожно поблескивающая внутри описанного оконной рамой прямоугольника. За окном, таким высоким, что мне каждый раз нужно ложиться на подоконник, чтобы выглянуть из него, теплился нервный рассвет зимнего времени, украденного, но действующего. Вся эта обморочная подвальная свежесть подмороженного поцелуя, пара или дыма изо рта, ночного троллейбуса утром, мокрой мостовой с табачно-вишневой отдушкой, терзает, как лопнувшая фортепианная струна, и ласкает, как пощечина. Они такие длинные, эти осенние рассветы. Они такие тягучие, аморфные и вязкие, что с ними не сравниться никаким сумеркам. Они такие прохладные и уравновешенные, эти осенние рассветы.
В квартире уже не спали. В квартире хлопали двери, включалось и выключалось электричество, люди говорили короткими и быстрыми предложениями. На матовом стекле двери перемещались тени – то тень Jammin’а, то тень Девицы, и она двигалась на сорока пяти оборотах, а он – на тридцати трех. Кто-нибудь еще помнит, каково это было – трогать звукоснимателем бороздку виниловой пластинки? Игла соскальзывает, аварийный треск раздраженных нервов, звук равнозначный песчинке в глазу. Тени на матовом стекле, да.
Через стекло не видно было, что у Jammin’а усталые глаза с туманной скукой заброшенного городка между лесов и болот и немного горький лед по краям зрачков, как ноябрьская лужица… Они там собирались, одевались, складывали и сворачивали, а я сидел на маленьком диване, задрав ноги на столик, и вокруг меня не было вообще ничего справедливого и правильного. Но меня никто никуда не тащил и не звал. И можно было вот так ёжиться на диване, в который я так удачно вписываюсь, что мог бы совсем раствориться в нем, просочиться внутрь и выйти с другой стороны спинки, стенки, закашляться в заобойной строительной пыли и выпасть в персиковую от тепла и пледов комнату; тянуть украденную у утра паузу можно бесконечно.
В этой амниотической паузе вызрело, налилось сукровицей и лопнуло решение. Хорошее, красивое решение, ровное и зеркалящее, как лезвие. Я никогда не разрубал человека пополам, как это любят рисовать маловдумчивые иллюстраторы, у которых баттхерт от слова «катана». Думаю, прелесть взмаха и скольжения клинка сквозь податливую плоть сильно преувеличена нравственно амбивалентными романтиками. Ничего прекрасного в уничтожении сложного и неподатливого тела нет, чем ни взмахивай – мечом ли, саблей ли или мономолекулярой нитью, припаянной на место срезанной фаланги мизинца. Но мы же не о плоти говорим, в конце концов, кто ее когда спрашивал, человек – это самую капельку больше, чем вся эта громоздкая органическая машинерия. Если гомеопатия не работает, да здравствует хирургия. Вызрело и лопнуло, действия еще не свершились а показатели приборов наблюдения уже скакнули разом и зафиксировали другой цвет воды и иное качество кислорода. Причины охотно поменяли себе следствия, какой возвышенный и убогий котильон, и осциллограф плюнул, выдал флэтлайн и ушел курить под лестницу.
Раз я не могу сделать так, чтобы было хорошо всем – и студентам, и специалистам по прокьюременту, и федеральным государственным служащим, и голодным детям, и замерзающим бомжам, и всем совестью терзаемым, и всем невинно пострадавшим, неправедно и праведно осужденным, – я буду делать так, чтобы было хорошо мне. Может, и еще кого-нибудь заденет. Раз я не могу сделать все то, чего от меня хотят близкие, далекие, сочувствующие или осуждающие, я буду делать только и исключительно то, что я хочу. А я хочу делать вещи, которые ничего не меняют, а, следовательно, и не причиняют вреда. А если быть внимательным, дотошным и последовательным, то не делать вообще ничего. Поэтому я сделал один телефонный звонок по возвращении, задраил все люки и выключил габаритные огни. Ни самолеты, ни спутники не заметят меня в темноте; если космонавт задремлет у штурвала, нелепая картонная ракета врежется мне в глаз.
Я соскучился по простым неубивающим и не оживляющим вещам.
Шуршать палой листвой, и черт с ним, что ботинки будут пыльные. Давить ногой скорчившийся в агонии, но не сгоревший на службе лист. Пинать запекшиеся каштановые скорлупки. Трогать жалостливо необычно мелкие, какой-то тлей загубленные каштаны и даже в руки их не брать, потому что не радуют, не прохладят, не шоколадят, не наполняют голодные ладони.
Слушать всякое старье вроде California Dreaming или Losing My Religion, а, может, Enough Thunder Джеймса Блейка на полной громкости, утратив контакт с реальностью и нервируя автолюбителей на переходах. Старательно обходить наймановское «The Heart Asks Pleasure First», даже если пальцы сами отбивают на кромке письменного стола привычно изуверскую мелодию, потому что в нем слишком много внутренней независимости. Почему-то любимые Placebo и Radiohead сейчас причиняют боль – несильную, а как теплая вода и мыло на ссадину, щиплет.
Хорошо смотреть, как теплая вода стекает с подбородка на грудь, на живот и дальше вниз, чувствовать, как душ тыкает мелкомягкими иголочками в затылок, дрожать от холода, задыхаться от пара, но быть не в состоянии пошевелиться. Чудесно, растаять и вытечь в канализацию, стать частью круговорота воды в природе и обременить карму планеты своими личными закидонами. Бриться утром, порезаться, прижечь ссадину и не почувствовать, что щиплет.
Хорошо не отвечать на звонки и смс, которые требуют, беспокоят, зудят в кармане. Просто не отвечать – а разве я обязан отвечать? Разве я подписывал какие-то договоры? За кого я в ответе, если ничего не могу удержать в руках, в пальцах, в памяти? Если время норовит ускориться и выстрелить, пусть само себя винит за щелчок резинки от трусов, который раздается вместо выстрела – и вместо гимна. Я помню, что случилось месяц назад, и оно казалось мне захватывающим, теперь оно кажется мне белым, простым и плоским, как лист бумаги. Он него сухо в горле и немного кружится голова. Загрузите мне в это пустое и белое программу обучения капоэйре, она, сука, веселая, а я хочу мышцами живота поласкать пространство.
Хорошо также пропускать мимо ушей оклики и мимо глаз – это красивое световое пятно под спрятанным в иве фонарем, в котором так приятно курить утром, за полчаса до начала моего рабочего дня, и откуда так хорошо видно, как я иду от остановки мимо провинциальной шедевристики ландшафтного дизайна, кленов, скамеек и вековой озерной лужи. Этот фонарь, стыдливый новодел, от ивового трепета и от лилового утра становится дымно-розовым, как будто рвется сквозь туман на Riva degli Schiavoni, и он прекрасен, и мне не нужно разглядывать того, кто курит подле него, мое эстетическое чувство сыто и спит, всего половина восьмого утра.
Приходить с работы рано, уже непривычно рано, пока еще никого нет дома, ложиться на пол в спальне и курить, глядя в потолок, не глядя вообще никуда, курить долго, несколько сигарет одну от другой, а потом распахивать окно и балконную дверь, чтобы выветрить обрывки мыслей, картинок и их полного и губительного отсутствия.
Уходить спать раньше Jammin’а, укрываться с головой сначала одеялом, пледом и смотреть в темноту, считая минуты – раз по шестьдесят, два по шестьдесят, три по шестьдесят, и так до тех пор, пока не придет Jammin’ и не согреет немного помещение, стынущее от пустоты, и потом считать до утра его вдохи и выдохи. Учиться заново делать обыкновенные, пленительно банальные вещи: готовить ужин и ужинать вместе. Смотреть, как Jammin' выгружает в телефон новую песенку для моих звонков (Йорк, Йорк у него для меня), и читать с четвертьсекундным опережением мимические фразы, которые рисует его лицо в ответ на новости и неновости, читать и наслаждаться их партитурной узнаваемостью.
Я не хочу умножать энтропию. Я не хочу двигаться. Я не хочу даже надеяться, что все будет хорошо, что что-то вообще будет, потому что мне нечего предложить надеждам. Зато я спокоен. Кто говорит, что не прикажешь, что не все подвластно разуму, что люди слабы? Достаточно просто нажать кнопку, переключить программу, сменить установку, вернуть настройки по умолчанию и жить дальше. Если можно приспособиться к сложившимся обстоятельствам, что мешает сложить их самому? Какая разница? Какая, к черту, разница?
Ну, подумаешь, дыра осталась. Край обугленный, если провести по шелковистым обрывкам и лоскутьям пальцем, то палец будет в саже, а внутри грудной клетки затянет унылую песенку иррадирующая зубная боль. Пальцем можно написать на побеленной стене неприличное слово на букву «н», и ничего не изменится. Сквозь дыру видны костры из оторопевшей от первых заморозков листвы, рабочие, крепящие к крыше Дома быта еще несветящиеся светодиодные снежинки, и тянет почти празднично, почти радостно скорым морозцем, инеем, хрустким льдом луж молочной спелости, прибранностью предновогоднего скучноватого неба и превосходной, блаженной, балгодатной необязательностью желаний и пожеланий. Ну и что. Подумаешь. Зарастет.
Завтра будет снег. Сегодня то ливень из ведра выплескивают, то вытряхивают над городом шелковые солнца. Розовые георгины, отмытые дочиста дождем, и прозрачные, как дольки мандарина, кленовые листья около кафе с китайско-идиотским названием, безупречны. Медитируя на них, можно избавиться от нескольких эонов дурацких метаний и чрезмерно энергоемких аффектов. В кровоподтеках дикого винограда, примиряющего веранду кафе с действительностью, горят синими лампочками гирлянды. Такая работа у купален Абура-я, праздник в тишине, праздник из ничего.
Можно просто надавить пальцем на глаз и понять, что галлюцинации все так же реальны. Сигарета перестает приносить радость и просто немного щекочет слизистые. Можно просто щелкнуть кнопкой, и все изменится. Начисто, набело. Все подписки аннулированы, случайно взятые обязательства я с себя снимаю. Новых писем нет, можно почитать новости.
Расскажите мне, что я, дурак такой, пропустил в этой во всех отношениях совершенной осени.