|
|
Пишет oper_1974 (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} oper_1974)@ 2014-09-07 14:27:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Осужденный немец в советской тюрьме. 1946 г.
"Как оказалось, один из моих сокамерников служил вместе со мной во время войны и знал мой послужной список. И он, не теряя времени, попытался спасти собственную шкуру, рассказав в НКВД, что я служил в 12-й танковой дивизии, которая, как мне кажется, вызывала откровенную ненависть русских за то, что всегда упорно сражалась против Красной армии.
Первый раз меня вызвали на допрос посреди ночи. Я с отвращением дышал зловонным воздухом камеры, когда меня вытащили оттуда и отправили в здание местного отделения НКВД в нашем лагере. В кабинете я увидел капитана Рошкова в компании еще одного капитана и лейтенанта. Около двери стояли двое часовых. Здание, в котором размещалось отделение НКВД, было отгорожено от территории лагеря. Окна были закрыты плотными ставнями.
Меня втолкнули внутрь, где на меня тут же посыпался поток брани. Затем какое-то время на меня не обращали внимания: все трое сотрудников органов начали о чем-то совещаться между собой, склонившись над ворохом разложенных перед ними на столе бумаг. Все курили и явно были чем-то очень довольны. Неясное бормотание сопровождалось громовым хохотом. Наконец, второй капитан, большой, сильный на вид мужчина, заявил: "Не беспокойся. Скоро мы усмирим его".
Потом они снова переключили внимание на меня, и начался перекрестный допрос. Все вопросы задавались на русском языке, который я к тому времени знал уже неплохо. Один за другим они засыпали меня вопросами, а я с готовностью на них отвечал, но, как мне показалось, эти ответы совсем не удовлетворяли русских.
Теперь все сосредоточились на новом обвинении, а именно на моей принадлежности к 12-й танковой дивизии. При этом делались предположения, что я был там чем-то вроде фуражира или даже полицейского.
Я был исполнен решимости не сказать ни одного слова, которое могло бы расцениваться как мое признание в чем-то, жестко отвергать все предъявляемые мне обвинения. Через пару часов мои судьи, ни на шаг не продвинувшись вперед и ничего не добившись, начали терять терпение, постепенно впадая в ярость. Когда один метод допроса оказался неэффективным, они, наконец, отказались от него, решив попробовать следующий. Все трое поднялись с места и начали швыряться в меня различными предметами, которые, отскакивая от меня, падали на пол. Тогда троица поднимала их и вновь пускала в ход.....
.....Но, в конце концов, в поединке воли я оказался победителем. Избитого, почти потерявшего сознание, не имевшего сил даже для того, чтобы встать, но не сдавшегося, меня отволокли обратно.
Мое признание означало бы для меня двадцать пять лет в Сибири, что было равносильно осуждению на медленную неизбежную смерть, потому что никто не смог бы прожить в тех краях четверть века (кроме самих русских, естественно).
++++++++++++++
И снова на горизонте возник капитан Рошков. Для встречи с ним меня отправили в камеру для допросов. Там мне пришлось прочитать документ, составленный на русском языке. Это поставило меня в довольно затруднительное положение, поскольку хотя я мог говорить на этом языке, но совершенно не умел читать, поэтому мне пришлось воспринимать на веру все то, что он зачитывал мне оттуда.
Капитан заверил меня, что с меня сняли обвинение в принадлежности к воинской части из черного списка. Все, что мне теперь инкриминировали, было обвинение в "намеренном членовредительстве". А за это должно было полагаться лишь незначительное наказание. Однако, продолжал капитан, если я откажусь подписать принесенные им документы, мне предъявят гораздо более серьезные обвинения.
- Какие, например? - спросил я.
- Лучше подписывай, - настаивал капитан, - это не твое дело - задавать вопросы.
- И все-таки, какие, например? - повторил я.
- Ну, например, нанесение побоев военнослужащим Красной армии.
Я стал колебаться. Значит, он знает, что произошло в Вадине? Или просто догадывается? А может быть, он просто хочет сам придумать для меня подходящую статью? Так же как ему удалось выпустить из меня кровь, которая в тот раз запачкала ему мундир на первом допросе.
Он увидел мои колебания и снова попытался надавить на меня.
- Я дам тебе тридцать секунд на раздумья. И если на этом документе не появится твоя подпись, с тобой все будет кончено. Ты понимаешь? Капут.
- Вы можете дать слово, что здесь ничего не говорится о 12-й танковой дивизии?
- Я уже сказал тебе. Ничего.
- Как я могу вам верить?
- У тебя нет выбора. И я уже сказал тебе, - вдруг закричал он, - перестань задавать вопросы! Ты что, сомневаешься в моих словах?
- Я теперь во всем сомневаюсь, - ответил я, - черное или белое, правильно или неправильно. Давайте ручку.
Презирая себя за свою слабость, я все подписал.
В отличие от многих немцев, живших при нацистском режиме, я никогда не имел ничего против евреев. Но Рошков был именно тем евреем, из-за которых, в конце концов, и начались преследования его народа по расовому признаку.
Его черты лица все еще продолжают являться ко мне в ночных кошмарах. Но я ненавидел его не за расовую принадлежность. Я всегда считал необходимым отдать дань уважения тем врачам-евреям, которые часто делали все возможное, чтобы помочь нам, немцам.
Позже, отбывая наказание, мне снова и снова приходилось встречать таких людей, и я не чувствую к ним ничего, кроме уважения и благодарности. Что касается Рошкова, то дай бог ему навсегда переусердствовать со слабительным!
+++++++++++
Когда я оказался в суде, выяснилось, что я совершенно напрасно полагал себя каким-то самым опасным преступником из всех присутствующих. Мой случай вовсе не был чем-то исключительным, как можно было предположить исходя из количества охраны. К тому же сама атмосфера в суде была далеко от взволнованной драмы.
Сами офицеры, засевшие в суде, имевшие незначительные воинские звания, казались какими-то нерешительными, иногда они откровенно не знали, как поступить. Эти офицеры на скамейке напротив явно испытывали сложности с моим делом.
Один из них сказал, что лежавшие перед ним документы ничего не доказывают.
Второй заметил, что там есть моя подпись, однако мои слова, приведенные выше, вовсе не являются признанием в преступлении.
Наконец, третий признался, что ничего не понимает в моем деле от начала и до конца. Они зевали и почесывали головы. Когда председатель начал задавать мне вопросы, мне было довольно сложно отвечать на них, так как иногда я имел лишь весьма приблизительное представление о том, что он имеет в виду.
Я попытался воспользоваться случаем и рассказать, как со мной обращались на допросах, однако мне тут же приказали замолчать.
Суд удалился на десять минут. По возвращении в зал суда председатель тут же объявил приговор.
- Десять лет, - громко проговорил он. - Вы можете обратиться с апелляцией в течение семидесяти двух часов. Следующий!
Десять лет в Сибири! Я все еще не мог понять, в чем же меня обвиняют, да и сам суд, казалось, не мог разобраться с моим делом. Может быть, они просто положили в шляпу листочки с цифрами от одного до двадцати пяти и мне досталась цифра десять?
- Я буду жаловаться, - сумел проговорить я. Мои плечи поникли, ноги подкашивались.
Меня отвезли обратно в камеру номер 68, где тем же вечером капитан Рошков нанес мне последний визит. Когда дверь в камеру распахнулась и в проеме возникла его безобразная фигура, я чуть не подпрыгнул на своей койке. Мы тут же обменялись откровенно ненавидящими взглядами.
- Ваша жалоба отклонена, - объявил он, и дверь за ним с лязгом закрылась.
++++++++++++++
Теперь я стал настоящим преступником: ведь мою апелляцию отклонили. Из "американского" корпуса меня перевели в блок, где содержались уголовные преступники. Число моих сокамерников выросло с двух до сорока трех. Первую ночь я провел в 15-й камере, где все прошло довольно спокойно. Однако утром нас всех вывели оттуда и распределили по другим камерам.
Поэтому мое настоящее знакомство с тюремной жизнью началось в камере номер 10. Я тщательно пересчитал число своих сокамерников, которых оказалось сто пять человек. В 15-й камере со мной сидели трое моих соотечественников, здесь же не оказалось ни одного.
Мне пришлось жить в небольшом сообществе русских мужчин, разместившемся на площади примерно пятнадцать на двадцать метров. Большую часть времени обитатели камеры проводили лежа на полу или на дощатых нарах. Из 15-й камеры сюда перевели восемь человек, считая меня.
Как только за конвоиром захлопнулась дверь, нам сразу же пришлось предстать перед бандитами, которым, похоже, было суждено сыграть значительную роль в моей жизни заключенного. Никому не позволили даже шагнуть вперед, пока нас не обыскали представители уголовной верхушки нашей камеры.
Они сразу же отняли у нас сигареты, табак, еду, а также все из одежды, что пришлось им по вкусу. Те, кто вошел в камеру в добротном пальто или брюках, незаношенной обуви, сразу же лишились этого добра. Никакие протесты или мольбы во внимание не принимались. Лучше всего было сразу же, без всякого сопротивления отдать то, что от них требовали.
В редких случаях кто-то пытался защитить свое имущество. Тогда вещи отнимались насильно, а сам их незадачливый хозяин становился объектом постоянных нападок и издевательств. Жаловаться надзирателям не имело смысла, так как они были заодно с бандитами.
Я даже чувствовал к нашим надзирателям что-то вроде сочувствия, так как они не далеко ушли от нас. Их снабжали настолько скудно, что бедняги были вынуждены выпрашивать еду и сигареты у заключенных, а это означало, что они напрямую зависели от бандитов, которые обеспечивали им дополнительные пайки.
++++++++++++
Такие абсурдные взаимоотношения процветали еще и потому, что в России родственникам заключенных было позволено передавать в тюрьму еду, молоко, табак и другие ценные для узников вещи. Посылки доставлялись на особый пост, где две женщины-надзирательницы занимались рассылкой их по камерам.
Когда стали осматривать меня, старший из уголовников спросил меня, не немец ли я. Услышав мой ответ, он сразу же указал мне на место на нарах рядом с собой, знаком указав какому-то русскому заключенному освободить место.
- Теперь это твое место, - объявил он мне громким голосом, чтобы вся камера могла его слышать. - Не позволяй никому из этих подонков пытаться отнять его у тебя.
После того как он произнес эту фразу, этот главарь уголовников оскалил зубы и обвел всех вокруг угрожающим взглядом, словно высматривая тех, кто осмелится ослушаться его. Это был мужчина небольшого роста, но крепкого телосложения; от него исходила какая-то скрытая мощь, будто от "карманного линкора". Конечно же никто не посмел принять вызов.
Закончив дела со всеми вновь прибывшими, глава бандитов стремительно бросил тело на нары, расположенные на верхнем ярусе, в дальнем от двери углу. Отсюда он мог постоянно наблюдать за всеми обитателями камеры и гасить на месте малейшие признаки бунта.
Он подозвал меня к себе, угостил сигаретой и приказал подробно рассказать свою историю. Когда я закончил свой рассказ, он начал расспрашивать меня о доме, о том, где я работал до войны, как жили в Германии в мирное время. Его интерес был самым искренним, что тогда откровенно поразило меня.
Потом я понял, что полученная информация укрепляла его власть, которую всегда дает знание. Как оказалось, какое-то время, ближе к концу войны, он успел послужить на территории Германии в составе советского флота, но потом кто-то или что-то заставило его принять решение дезертировать. За оставление части без разрешения его судили, и теперь он отбывал свое наказание.
На меня произвела очень большое впечатление одна фраза, которую обронил главарь. Он спросил у меня о моем приговоре, и, когда я назвал цифру десять лет, он уверенно заявил: "Меньше чем через пять лет ты будешь дома".
Я спросил, почему он так думает, но он не стал никак пояснять свое утверждение, ограничившись лишь тем, что снова уверенно повторил: "Ты пробудешь в заключении меньше пяти лет и вернешься домой живым".
Это заявление одновременно и сбивало с толку, и внушало надежду. По мере того как я стал больше узнавать об уголовниках, чувство уверенности, вызванное тем пророчеством, крепло. Эти люди были на удивление хорошо информированы.
Повсеместно бытовало мнение, что разветвленные преступные организации имеют друзей даже в самых высших сферах советского руководства. Возможно, это и не соответствовало действительности, но сами лидеры уголовников предпочитали поддерживать такую веру, поскольку это способствовало росту их авторитета.
Однако абсолютно точным является то, что у них были собственные таинственные каналы получения информации, а в тюрьмах и лагерях они жили и питались гораздо лучше, чем большая часть не принадлежавших к этому кругу их соотечественников, осужденных за нарушение закона.
+++++++++++++++
Благодаря отношению главаря уголовников я стал пользоваться в 10-й камере привилегированным положением, всегда получая свою долю добычи. Это выглядело так. Кто бы ни получал посылку с воли, "счастливцу" позволялось подойти к двери в камеру и расписаться в ее получении в целости и сохранности.
После этого, не смея даже дотронуться до содержимого, он нес ее к уголовникам и просил главаря взять оттуда то, что тот пожелает. Во всяком случае, такой порядок действий считался общепринятым и был самым безопасным. Если заключенный предпочитал сам открывать посылку и отдавал что-то оттуда главарю, а тот счел этот дар недостаточным, в отношении "нарушителя" тут же принимались карательные меры.
Его избивали и отнимали у него все содержимое посылки. Если несчастный пытался бежать к двери и жаловаться, он подвергался за это еще более жестоким побоям. Надзиратели никогда не вмешивались в подобные происшествия. Сам главарь очень редко касался кого-то даже пальцем, вся грязная работа делалась его подчиненными.
В нашей камере примерно по пять-десять человек каждый день получали из дома посылки, поэтому дела у главаря уголовников шли хорошо. Однако он оставлял себе только небольшую часть подношений, а остальное предпочитал раздавать членам своей шайки, а также фаворитам. Через несколько дней в камере был уже примерно десяток немецких пленных, и все мы были непременными членами этого списка.
- Им пришлось голодать годами, - пояснял свое отношение к нам главарь, - и они ничего не получают из дома. Если кто-то из них попросит у вас закурить и получит отказ, я буду отдавать им ваш паек, и тогда вам самим придется выпрашивать милостыню.
Такая угроза была очень действенной, и мы никогда не испытывали недостатка в куреве. Сам тюремный паек был таким: утром нам выдавали кружку горячей воды, примерно сто граммов сахара и фунт хлеба. Днем каждый получал полтарелки капустного супа, еще миску того же супа нам выдавали вечером. Тот суп можно было есть без ложки: если там и попадалось что-то из гущи, то это был случайно оказавшийся в вашей тарелке капустный лист.
+++++++++++++
Некоторым из заключенных разрешалось на время покидать стены тюрьмы, выполняя различные работы за ее пределами, и я решил присоединиться к ним. Все же это было лучше, чем сидеть целый день в четырех стенах и дышать спертым воздухом в компании еще сотни человек. В камере было очень мало места, окна открывали только в определенные часы.
На работы набирали по утрам во время короткой физической зарядки. Но вербовщик предпочитал брать только заключенных, которые получили небольшие сроки, и мои десять лет автоматически ставили меня вне этого списка. Узнав об этом правиле, я обратился со своей проблемой к главарю уголовников.
Русские заключенные явно не были настроены на работу. В недвусмысленных выражениях они давали вербовщику советы, как именно он должен был поступить с собой и своей работой.
В результате немцев отвели к начальнику тюрьмы, который спросил у каждого о сроке заключения по приговору, причинах, по которым человек был осужден, а потом, наконец, дал согласие на то, чтобы нас направляли на работу внутри территории тюрьмы.
Вернувшись в камеру, я горячо поблагодарил нашего главного уголовника, но он только отмахнулся от моих слов, будто он сам был начальником тюрьмы и наша отправка на работы была для него пустяковым делом.
Большинство русских уголовников питали отвращение к любым работам, предпочитая лежать и спать в душной камере или резаться в карты. Очень часто все помещение камеры занимало несколько небольших групп, собравшихся вокруг четырех-пяти игроков. И так целый день.
Настоящие карты иметь не разрешалось, поэтому колоды карт рисовали. Процедура была очень простой. Между собой склеивались с помощью хлеба и воды два газетных листа, затем их тщательно разглаживали. Из обуви извлекали клей, который сжигали. Полученная черная сажа смешивалась с сахаром и водой до состояния густой кашицы. Именно этим составом на карты и наносились нужные символы. Единственным отличием от нормальной колоды было то, что здесь все масти карт были черного цвета.
+++++++++++
Моя карьера маляра продвигалась вполне успешно, и мне стали позволять выходить за территорию тюрьмы для выполнения частных заказов. Охрана водила меня к своим друзьям и знакомым или тем, кто давал им за это взятки. Мне пришлось покрасить в городе несколько частных домов.
Наградой для меня была предоставленная возможность отвлечься от тюремного быта, а также хорошее питание, которым меня обеспечивали клиенты, чтобы поощрить мое рвение к труду. Теперь, когда я был общепризнанным преступником, я стал жить лучше, чем жил когда-то в качестве военнопленного.
Эта увлекательная жизнь закончилась неожиданно, но я не сетовал на судьбу, так как давно привык к таким резким переменам. Я решил просто смириться с этим фактом и подготовить себя к новым испытаниям. Однажды вечером явился надзиратель и приказал всем нам выйти из камер. Нас поместили в пересыльный блок, откуда обычно отправляли в лагеря, расположенные на территории Дальнего Востока.
В нашей камере номер 32 было триста пятьдесят заключенных, в том числе пятнадцать немцев. Главарь уголовников здесь тоже был настроен в пользу немцев, но все равно жить в этой камере было очень тяжело, так как кормили здесь плохо. Для того чтобы обеспечить себе дополнительное питание, нужно было срочно искать работу. Я принял то единственное, что мне предложили, а именно должность санитара.
Мне сразу стали выдавать дополнительный паек. Но сами обязанности санитара были омерзительными. Я должен был выносить отходы жизнедеятельности людей как с нашего этажа, так и из женских камер, расположенных выше.
В качестве инструмента мне выдали длинную палку и емкость в виде бочонка. Через пару дней заболел мой напарник, по-видимому не в силах вынести эти запахи, и я стал искать ему замену, обратившись с призывом к немцам, которых приглашал в добровольцы.
Команда санитаров была единственными людьми, которым разрешалось входить в женский барак, и я уже успел обзавестись несколькими новыми знакомыми среди его обитательниц из тех, с кем мы раньше проживали по соседству. Легко себе представить, что вскоре мы стали очень популярными среди дам, и нас везде принимали очень радушно - буквально с распростертыми объятиями.
Но надзирательницы вскоре узнали, что после выполнения работы мы задерживаемся на полчасика в одной из камер, и начали проявлять свое любопытство по этому поводу. Тогда мы стали ставить одну из женщин на пост, откуда она должна была следить за приближением надзирательницы и предупреждать нас об этом.
После появления охранницы нам приходилось возвращаться от легкого флирта к нашим емкостям с отходами. Как долго бы мы ни находились в камере, нас удавалось застать лишь за честным выполнением процедуры по переливанию отходов из емкости в камере в нашу бочку. Конечно, главная надзирательница что-то подозревала, но ей так и не удалось поймать нас на месте преступления.
Мы пробыли в пересыльном блоке примерно месяц, после чего от охраны мы узнали, что наш первый эшелон должен был вот-вот отправиться. О том, что я включен в список, я узнал внезапно, когда меня вдруг оторвали от выполнения повседневных обязанностей.
От камеры к камере сновали офицеры, выкрикивая заключенных по именам. Тем, кого называли, командовали собираться. Нас собрали во дворе в ветреную, ослепительно снежную погоду, выдали пайки на дорогу и стали группами собирать в грузовики. Паек состоял из фунта хлеба на каждый день путешествия, небольшого количества рыбы и сахара. Еще до того, как нас погрузили в машину, один из уголовников лишил нас нашего сахара, и на этот раз меня не было в списке тех, кому этот сахар предназначался.
Улицы Смоленска были белы и неприветливы, но было искренне жаль, что я покидаю этот город. Мне пришлось пережить здесь много плохого, но кто знал, что ждет впереди? Страшнее всего был сам страх перед неизвестностью." - из воспоминаний фельдфебеля 12-й танковой дивизии вермахта Х.Беккера.
"Как оказалось, один из моих сокамерников служил вместе со мной во время войны и знал мой послужной список. И он, не теряя времени, попытался спасти собственную шкуру, рассказав в НКВД, что я служил в 12-й танковой дивизии, которая, как мне кажется, вызывала откровенную ненависть русских за то, что всегда упорно сражалась против Красной армии.
Первый раз меня вызвали на допрос посреди ночи. Я с отвращением дышал зловонным воздухом камеры, когда меня вытащили оттуда и отправили в здание местного отделения НКВД в нашем лагере. В кабинете я увидел капитана Рошкова в компании еще одного капитана и лейтенанта. Около двери стояли двое часовых. Здание, в котором размещалось отделение НКВД, было отгорожено от территории лагеря. Окна были закрыты плотными ставнями.
Меня втолкнули внутрь, где на меня тут же посыпался поток брани. Затем какое-то время на меня не обращали внимания: все трое сотрудников органов начали о чем-то совещаться между собой, склонившись над ворохом разложенных перед ними на столе бумаг. Все курили и явно были чем-то очень довольны. Неясное бормотание сопровождалось громовым хохотом. Наконец, второй капитан, большой, сильный на вид мужчина, заявил: "Не беспокойся. Скоро мы усмирим его".
Потом они снова переключили внимание на меня, и начался перекрестный допрос. Все вопросы задавались на русском языке, который я к тому времени знал уже неплохо. Один за другим они засыпали меня вопросами, а я с готовностью на них отвечал, но, как мне показалось, эти ответы совсем не удовлетворяли русских.
Теперь все сосредоточились на новом обвинении, а именно на моей принадлежности к 12-й танковой дивизии. При этом делались предположения, что я был там чем-то вроде фуражира или даже полицейского.
Я был исполнен решимости не сказать ни одного слова, которое могло бы расцениваться как мое признание в чем-то, жестко отвергать все предъявляемые мне обвинения. Через пару часов мои судьи, ни на шаг не продвинувшись вперед и ничего не добившись, начали терять терпение, постепенно впадая в ярость. Когда один метод допроса оказался неэффективным, они, наконец, отказались от него, решив попробовать следующий. Все трое поднялись с места и начали швыряться в меня различными предметами, которые, отскакивая от меня, падали на пол. Тогда троица поднимала их и вновь пускала в ход.....
.....Но, в конце концов, в поединке воли я оказался победителем. Избитого, почти потерявшего сознание, не имевшего сил даже для того, чтобы встать, но не сдавшегося, меня отволокли обратно.
Мое признание означало бы для меня двадцать пять лет в Сибири, что было равносильно осуждению на медленную неизбежную смерть, потому что никто не смог бы прожить в тех краях четверть века (кроме самих русских, естественно).
++++++++++++++
И снова на горизонте возник капитан Рошков. Для встречи с ним меня отправили в камеру для допросов. Там мне пришлось прочитать документ, составленный на русском языке. Это поставило меня в довольно затруднительное положение, поскольку хотя я мог говорить на этом языке, но совершенно не умел читать, поэтому мне пришлось воспринимать на веру все то, что он зачитывал мне оттуда.
Капитан заверил меня, что с меня сняли обвинение в принадлежности к воинской части из черного списка. Все, что мне теперь инкриминировали, было обвинение в "намеренном членовредительстве". А за это должно было полагаться лишь незначительное наказание. Однако, продолжал капитан, если я откажусь подписать принесенные им документы, мне предъявят гораздо более серьезные обвинения.
- Какие, например? - спросил я.
- Лучше подписывай, - настаивал капитан, - это не твое дело - задавать вопросы.
- И все-таки, какие, например? - повторил я.
- Ну, например, нанесение побоев военнослужащим Красной армии.
Я стал колебаться. Значит, он знает, что произошло в Вадине? Или просто догадывается? А может быть, он просто хочет сам придумать для меня подходящую статью? Так же как ему удалось выпустить из меня кровь, которая в тот раз запачкала ему мундир на первом допросе.
Он увидел мои колебания и снова попытался надавить на меня.
- Я дам тебе тридцать секунд на раздумья. И если на этом документе не появится твоя подпись, с тобой все будет кончено. Ты понимаешь? Капут.
- Вы можете дать слово, что здесь ничего не говорится о 12-й танковой дивизии?
- Я уже сказал тебе. Ничего.
- Как я могу вам верить?
- У тебя нет выбора. И я уже сказал тебе, - вдруг закричал он, - перестань задавать вопросы! Ты что, сомневаешься в моих словах?
- Я теперь во всем сомневаюсь, - ответил я, - черное или белое, правильно или неправильно. Давайте ручку.
Презирая себя за свою слабость, я все подписал.
В отличие от многих немцев, живших при нацистском режиме, я никогда не имел ничего против евреев. Но Рошков был именно тем евреем, из-за которых, в конце концов, и начались преследования его народа по расовому признаку.
Его черты лица все еще продолжают являться ко мне в ночных кошмарах. Но я ненавидел его не за расовую принадлежность. Я всегда считал необходимым отдать дань уважения тем врачам-евреям, которые часто делали все возможное, чтобы помочь нам, немцам.
Позже, отбывая наказание, мне снова и снова приходилось встречать таких людей, и я не чувствую к ним ничего, кроме уважения и благодарности. Что касается Рошкова, то дай бог ему навсегда переусердствовать со слабительным!
+++++++++++
Когда я оказался в суде, выяснилось, что я совершенно напрасно полагал себя каким-то самым опасным преступником из всех присутствующих. Мой случай вовсе не был чем-то исключительным, как можно было предположить исходя из количества охраны. К тому же сама атмосфера в суде была далеко от взволнованной драмы.
Сами офицеры, засевшие в суде, имевшие незначительные воинские звания, казались какими-то нерешительными, иногда они откровенно не знали, как поступить. Эти офицеры на скамейке напротив явно испытывали сложности с моим делом.
Один из них сказал, что лежавшие перед ним документы ничего не доказывают.
Второй заметил, что там есть моя подпись, однако мои слова, приведенные выше, вовсе не являются признанием в преступлении.
Наконец, третий признался, что ничего не понимает в моем деле от начала и до конца. Они зевали и почесывали головы. Когда председатель начал задавать мне вопросы, мне было довольно сложно отвечать на них, так как иногда я имел лишь весьма приблизительное представление о том, что он имеет в виду.
Я попытался воспользоваться случаем и рассказать, как со мной обращались на допросах, однако мне тут же приказали замолчать.
Суд удалился на десять минут. По возвращении в зал суда председатель тут же объявил приговор.
- Десять лет, - громко проговорил он. - Вы можете обратиться с апелляцией в течение семидесяти двух часов. Следующий!
Десять лет в Сибири! Я все еще не мог понять, в чем же меня обвиняют, да и сам суд, казалось, не мог разобраться с моим делом. Может быть, они просто положили в шляпу листочки с цифрами от одного до двадцати пяти и мне досталась цифра десять?
- Я буду жаловаться, - сумел проговорить я. Мои плечи поникли, ноги подкашивались.
Меня отвезли обратно в камеру номер 68, где тем же вечером капитан Рошков нанес мне последний визит. Когда дверь в камеру распахнулась и в проеме возникла его безобразная фигура, я чуть не подпрыгнул на своей койке. Мы тут же обменялись откровенно ненавидящими взглядами.
- Ваша жалоба отклонена, - объявил он, и дверь за ним с лязгом закрылась.
++++++++++++++
Теперь я стал настоящим преступником: ведь мою апелляцию отклонили. Из "американского" корпуса меня перевели в блок, где содержались уголовные преступники. Число моих сокамерников выросло с двух до сорока трех. Первую ночь я провел в 15-й камере, где все прошло довольно спокойно. Однако утром нас всех вывели оттуда и распределили по другим камерам.
Поэтому мое настоящее знакомство с тюремной жизнью началось в камере номер 10. Я тщательно пересчитал число своих сокамерников, которых оказалось сто пять человек. В 15-й камере со мной сидели трое моих соотечественников, здесь же не оказалось ни одного.
Мне пришлось жить в небольшом сообществе русских мужчин, разместившемся на площади примерно пятнадцать на двадцать метров. Большую часть времени обитатели камеры проводили лежа на полу или на дощатых нарах. Из 15-й камеры сюда перевели восемь человек, считая меня.
Как только за конвоиром захлопнулась дверь, нам сразу же пришлось предстать перед бандитами, которым, похоже, было суждено сыграть значительную роль в моей жизни заключенного. Никому не позволили даже шагнуть вперед, пока нас не обыскали представители уголовной верхушки нашей камеры.
Они сразу же отняли у нас сигареты, табак, еду, а также все из одежды, что пришлось им по вкусу. Те, кто вошел в камеру в добротном пальто или брюках, незаношенной обуви, сразу же лишились этого добра. Никакие протесты или мольбы во внимание не принимались. Лучше всего было сразу же, без всякого сопротивления отдать то, что от них требовали.
В редких случаях кто-то пытался защитить свое имущество. Тогда вещи отнимались насильно, а сам их незадачливый хозяин становился объектом постоянных нападок и издевательств. Жаловаться надзирателям не имело смысла, так как они были заодно с бандитами.
Я даже чувствовал к нашим надзирателям что-то вроде сочувствия, так как они не далеко ушли от нас. Их снабжали настолько скудно, что бедняги были вынуждены выпрашивать еду и сигареты у заключенных, а это означало, что они напрямую зависели от бандитов, которые обеспечивали им дополнительные пайки.
++++++++++++
Такие абсурдные взаимоотношения процветали еще и потому, что в России родственникам заключенных было позволено передавать в тюрьму еду, молоко, табак и другие ценные для узников вещи. Посылки доставлялись на особый пост, где две женщины-надзирательницы занимались рассылкой их по камерам.
Когда стали осматривать меня, старший из уголовников спросил меня, не немец ли я. Услышав мой ответ, он сразу же указал мне на место на нарах рядом с собой, знаком указав какому-то русскому заключенному освободить место.
- Теперь это твое место, - объявил он мне громким голосом, чтобы вся камера могла его слышать. - Не позволяй никому из этих подонков пытаться отнять его у тебя.
После того как он произнес эту фразу, этот главарь уголовников оскалил зубы и обвел всех вокруг угрожающим взглядом, словно высматривая тех, кто осмелится ослушаться его. Это был мужчина небольшого роста, но крепкого телосложения; от него исходила какая-то скрытая мощь, будто от "карманного линкора". Конечно же никто не посмел принять вызов.
Закончив дела со всеми вновь прибывшими, глава бандитов стремительно бросил тело на нары, расположенные на верхнем ярусе, в дальнем от двери углу. Отсюда он мог постоянно наблюдать за всеми обитателями камеры и гасить на месте малейшие признаки бунта.
Он подозвал меня к себе, угостил сигаретой и приказал подробно рассказать свою историю. Когда я закончил свой рассказ, он начал расспрашивать меня о доме, о том, где я работал до войны, как жили в Германии в мирное время. Его интерес был самым искренним, что тогда откровенно поразило меня.
Потом я понял, что полученная информация укрепляла его власть, которую всегда дает знание. Как оказалось, какое-то время, ближе к концу войны, он успел послужить на территории Германии в составе советского флота, но потом кто-то или что-то заставило его принять решение дезертировать. За оставление части без разрешения его судили, и теперь он отбывал свое наказание.
На меня произвела очень большое впечатление одна фраза, которую обронил главарь. Он спросил у меня о моем приговоре, и, когда я назвал цифру десять лет, он уверенно заявил: "Меньше чем через пять лет ты будешь дома".
Я спросил, почему он так думает, но он не стал никак пояснять свое утверждение, ограничившись лишь тем, что снова уверенно повторил: "Ты пробудешь в заключении меньше пяти лет и вернешься домой живым".
Это заявление одновременно и сбивало с толку, и внушало надежду. По мере того как я стал больше узнавать об уголовниках, чувство уверенности, вызванное тем пророчеством, крепло. Эти люди были на удивление хорошо информированы.
Повсеместно бытовало мнение, что разветвленные преступные организации имеют друзей даже в самых высших сферах советского руководства. Возможно, это и не соответствовало действительности, но сами лидеры уголовников предпочитали поддерживать такую веру, поскольку это способствовало росту их авторитета.
Однако абсолютно точным является то, что у них были собственные таинственные каналы получения информации, а в тюрьмах и лагерях они жили и питались гораздо лучше, чем большая часть не принадлежавших к этому кругу их соотечественников, осужденных за нарушение закона.
+++++++++++++++
Благодаря отношению главаря уголовников я стал пользоваться в 10-й камере привилегированным положением, всегда получая свою долю добычи. Это выглядело так. Кто бы ни получал посылку с воли, "счастливцу" позволялось подойти к двери в камеру и расписаться в ее получении в целости и сохранности.
После этого, не смея даже дотронуться до содержимого, он нес ее к уголовникам и просил главаря взять оттуда то, что тот пожелает. Во всяком случае, такой порядок действий считался общепринятым и был самым безопасным. Если заключенный предпочитал сам открывать посылку и отдавал что-то оттуда главарю, а тот счел этот дар недостаточным, в отношении "нарушителя" тут же принимались карательные меры.
Его избивали и отнимали у него все содержимое посылки. Если несчастный пытался бежать к двери и жаловаться, он подвергался за это еще более жестоким побоям. Надзиратели никогда не вмешивались в подобные происшествия. Сам главарь очень редко касался кого-то даже пальцем, вся грязная работа делалась его подчиненными.
В нашей камере примерно по пять-десять человек каждый день получали из дома посылки, поэтому дела у главаря уголовников шли хорошо. Однако он оставлял себе только небольшую часть подношений, а остальное предпочитал раздавать членам своей шайки, а также фаворитам. Через несколько дней в камере был уже примерно десяток немецких пленных, и все мы были непременными членами этого списка.
- Им пришлось голодать годами, - пояснял свое отношение к нам главарь, - и они ничего не получают из дома. Если кто-то из них попросит у вас закурить и получит отказ, я буду отдавать им ваш паек, и тогда вам самим придется выпрашивать милостыню.
Такая угроза была очень действенной, и мы никогда не испытывали недостатка в куреве. Сам тюремный паек был таким: утром нам выдавали кружку горячей воды, примерно сто граммов сахара и фунт хлеба. Днем каждый получал полтарелки капустного супа, еще миску того же супа нам выдавали вечером. Тот суп можно было есть без ложки: если там и попадалось что-то из гущи, то это был случайно оказавшийся в вашей тарелке капустный лист.
+++++++++++++
Некоторым из заключенных разрешалось на время покидать стены тюрьмы, выполняя различные работы за ее пределами, и я решил присоединиться к ним. Все же это было лучше, чем сидеть целый день в четырех стенах и дышать спертым воздухом в компании еще сотни человек. В камере было очень мало места, окна открывали только в определенные часы.
На работы набирали по утрам во время короткой физической зарядки. Но вербовщик предпочитал брать только заключенных, которые получили небольшие сроки, и мои десять лет автоматически ставили меня вне этого списка. Узнав об этом правиле, я обратился со своей проблемой к главарю уголовников.
Русские заключенные явно не были настроены на работу. В недвусмысленных выражениях они давали вербовщику советы, как именно он должен был поступить с собой и своей работой.
В результате немцев отвели к начальнику тюрьмы, который спросил у каждого о сроке заключения по приговору, причинах, по которым человек был осужден, а потом, наконец, дал согласие на то, чтобы нас направляли на работу внутри территории тюрьмы.
Вернувшись в камеру, я горячо поблагодарил нашего главного уголовника, но он только отмахнулся от моих слов, будто он сам был начальником тюрьмы и наша отправка на работы была для него пустяковым делом.
Большинство русских уголовников питали отвращение к любым работам, предпочитая лежать и спать в душной камере или резаться в карты. Очень часто все помещение камеры занимало несколько небольших групп, собравшихся вокруг четырех-пяти игроков. И так целый день.
Настоящие карты иметь не разрешалось, поэтому колоды карт рисовали. Процедура была очень простой. Между собой склеивались с помощью хлеба и воды два газетных листа, затем их тщательно разглаживали. Из обуви извлекали клей, который сжигали. Полученная черная сажа смешивалась с сахаром и водой до состояния густой кашицы. Именно этим составом на карты и наносились нужные символы. Единственным отличием от нормальной колоды было то, что здесь все масти карт были черного цвета.
+++++++++++
Моя карьера маляра продвигалась вполне успешно, и мне стали позволять выходить за территорию тюрьмы для выполнения частных заказов. Охрана водила меня к своим друзьям и знакомым или тем, кто давал им за это взятки. Мне пришлось покрасить в городе несколько частных домов.
Наградой для меня была предоставленная возможность отвлечься от тюремного быта, а также хорошее питание, которым меня обеспечивали клиенты, чтобы поощрить мое рвение к труду. Теперь, когда я был общепризнанным преступником, я стал жить лучше, чем жил когда-то в качестве военнопленного.
Эта увлекательная жизнь закончилась неожиданно, но я не сетовал на судьбу, так как давно привык к таким резким переменам. Я решил просто смириться с этим фактом и подготовить себя к новым испытаниям. Однажды вечером явился надзиратель и приказал всем нам выйти из камер. Нас поместили в пересыльный блок, откуда обычно отправляли в лагеря, расположенные на территории Дальнего Востока.
В нашей камере номер 32 было триста пятьдесят заключенных, в том числе пятнадцать немцев. Главарь уголовников здесь тоже был настроен в пользу немцев, но все равно жить в этой камере было очень тяжело, так как кормили здесь плохо. Для того чтобы обеспечить себе дополнительное питание, нужно было срочно искать работу. Я принял то единственное, что мне предложили, а именно должность санитара.
Мне сразу стали выдавать дополнительный паек. Но сами обязанности санитара были омерзительными. Я должен был выносить отходы жизнедеятельности людей как с нашего этажа, так и из женских камер, расположенных выше.
В качестве инструмента мне выдали длинную палку и емкость в виде бочонка. Через пару дней заболел мой напарник, по-видимому не в силах вынести эти запахи, и я стал искать ему замену, обратившись с призывом к немцам, которых приглашал в добровольцы.
Команда санитаров была единственными людьми, которым разрешалось входить в женский барак, и я уже успел обзавестись несколькими новыми знакомыми среди его обитательниц из тех, с кем мы раньше проживали по соседству. Легко себе представить, что вскоре мы стали очень популярными среди дам, и нас везде принимали очень радушно - буквально с распростертыми объятиями.
Но надзирательницы вскоре узнали, что после выполнения работы мы задерживаемся на полчасика в одной из камер, и начали проявлять свое любопытство по этому поводу. Тогда мы стали ставить одну из женщин на пост, откуда она должна была следить за приближением надзирательницы и предупреждать нас об этом.
После появления охранницы нам приходилось возвращаться от легкого флирта к нашим емкостям с отходами. Как долго бы мы ни находились в камере, нас удавалось застать лишь за честным выполнением процедуры по переливанию отходов из емкости в камере в нашу бочку. Конечно, главная надзирательница что-то подозревала, но ей так и не удалось поймать нас на месте преступления.
Мы пробыли в пересыльном блоке примерно месяц, после чего от охраны мы узнали, что наш первый эшелон должен был вот-вот отправиться. О том, что я включен в список, я узнал внезапно, когда меня вдруг оторвали от выполнения повседневных обязанностей.
От камеры к камере сновали офицеры, выкрикивая заключенных по именам. Тем, кого называли, командовали собираться. Нас собрали во дворе в ветреную, ослепительно снежную погоду, выдали пайки на дорогу и стали группами собирать в грузовики. Паек состоял из фунта хлеба на каждый день путешествия, небольшого количества рыбы и сахара. Еще до того, как нас погрузили в машину, один из уголовников лишил нас нашего сахара, и на этот раз меня не было в списке тех, кому этот сахар предназначался.
Улицы Смоленска были белы и неприветливы, но было искренне жаль, что я покидаю этот город. Мне пришлось пережить здесь много плохого, но кто знал, что ждет впереди? Страшнее всего был сам страх перед неизвестностью." - из воспоминаний фельдфебеля 12-й танковой дивизии вермахта Х.Беккера.
