|
|
Пишет oper_1974 (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} oper_1974)@ 2015-09-17 11:31:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Настроения в госпиталях. Первая мировая.
В записях сестры милосердия Л.Д. Духовской заметно отличие в восприятии войны солдатами, которые были призваны на службу по мобилизации, и кадровыми солдатами.
В рассказе Василия Дятлова, 114-го Новоторжского пехотного полка, есть такая ремарка о мобилизации: "солдаты танцуют, а запасные очень смутными (невеселы) сидят".
В воспоминаниях мобилизованных война рисуется как "великое путешествие" или "большой поход", предпринимаемый для того, чтобы "одержать победу над врагом", а идут солдаты "куда Бог пошлет".
В рассказе ефрейтора 3-го Донского пехотного полка Прокофия Коннова даже разъяснительная речь прибывшего в полк начальника дивизии передана достаточно туманно: "Братцы, проклятый немец объявил нам войну, и думает забрать всю нашу Россию, но братцы, постоим и будем биться до последней капли крови. Немцу не дадим ничего.
Ну, братцы, постараемся так, как и ваши братья стараются! Ну, братцы, желаю вам всем получить георгиевские кресты и быть офицерами!".
Стоит добавить, что мотив сражаться так же, как и остальные русские солдаты, был чреват обратным эффектом: судя по рассказам раненых, на фронте ходило много слухов о бегстве с поля боя, о коллективной панике или ошибочном обстреле своих, - что, естественно, дезориентировало солдат.
Между тем, судя по воспоминаниям старших унтер-офицеров, в их среде восприятие событий было более рационализированным. Так, один из них передает, что солдаты на марше активно обсуждали между собой объявление Австрией войны Сербии и необходимость пойти ей на помощь.
Один из запасных даже утверждал, что о приготовлениях к войне ему давно было известно. "Нам еще заранее, в 13-м году, было объяснено во время повторной нашей службы, что должна быть война с Германией, так что мы были приготовлены к этому. Когда нам объявили мобилизацию, мы уже не сумневались об войне", - рассказывал рядовой 9-го Ингерманландского полка Александр Елисеев.
Крестьянский прагматизм переиначивал цели войны на свой лад. По словам Алексея Семенова, рядового 63-го Гунибского полка, "мужики мало политикой занимаются, да и пользы от этого мало ожидают.
Солдат воюет и может быть героем, но до исторических задач ему дела нет, и он думает об доме и семействе, и с этим примиряется, как с неизбежностью, ждет, как бы скорее мир бы был, и ему дела нет - кому достается Македония".
Исключительно редкие политические высказывания находим только в письмах того же Алексея Семенова, отправленных Л.Д. Духовской с Кавказского фронта.
В июле 1915 года он писал после отступления из Турции: "Русский солдат вынослив и покорен и идет во всякое место, хотя и не хочет. Я заметил, который больше развит, тот смелее и ничего не удивляется Германии.
Нам еще учитель требуется, тогда и политикой можно заниматься. Прошел слух, что Варшава взята и ни малейшего сожаления. Отчего это? Я - бурлак.
Я под влиянием не нахожусь и независим и войну терплю с неудовольствием. И все-таки бы во Франции или Англии, даже в Германии, пошел добровольцем. Хотя я тоже социальным духом заражен, - надо вперед быть гражданином, а потом уж и патриотом".
Видимо, такой политический дух зародился в Семенове под влиянием условий позиционной войны на Кавказе, где у солдат, по его собственному признанию, было много свободного времени, которое они проводили в скуке, жадно читая редкие экземпляры газет, время от времени до них доходившие.
Солдаты Восточного фронта такой роскоши свободного времени имели гораздо меньше, что было обусловлено маневренной войной. Да и артиллерийским обстрелам они подвергались чаще, что усиливало общий нервозный фон.
Восприятие мобилизации как праздника довольно типично для рассказов нижних чинов. Кадровый старший унтер-офицер 105-го Оренбургского полка Николай Голубев, эмоционально описывая события мобилизации, особенно экспрессивно рассказывал о впечатлении, которое, по его словам, произвела на мобилизованных музыка нового военного марша: "новый марш музыки никем не слыханной, как будто напоминающий смертный приговор идущего человека на лоно расправы, тронул сердце русского народа, и все жители, окружающие наш лагерь, потянулись на зов нового марша".
Примечателен случай сопротивления воинскому начальнику, который описан в рассказе старшего унтер-офицера 179-го Усть-Двинского пехотного полка Матвея Горшенина, бывшего запасным Сенгилейского уезда Симбирской губернии. В этом повествовании отчетливо проявляется опасливое отношение крестьян к городскому рабочему люду: "народ все фабричный, дерзкий очень", - говорил Горшенин.
Именно фабричные, по его словам, подстрекали запасных в Сызрани требовать обеспечения своих семейств, разагитировав "малограмотных" примкнуть к этим требованиям, а затем не только дерзко разговаривали с воинским начальником, но и сорвали с него погоны. Дело, правда, закончилось быстро, когда конвойная команда начала стрельбу по "бунтовавшим" и быстро их усмирила.
Приближение войны в описании некоторых рядовых из крестьян выглядит совершенно апокалиптически: "1914 года, июля 17-го дня, после обеденного отдыха, поехал я на своей маленькой, худенькой и дыховичлевой лошадке на поле пахать; день был хороший, погода была ясная, на небе не было ни облачка. Работа моя была успешна... Так я работал и песенки распевал; но мое сердце что-то чувствовало не особенно хорошее".
Переживание войны как фабрики смерти также нередко звучит в солдатских рассказах. "Все молодцы полка становились мрачными, как будто на сердце легло тяжелое бремя ... или как будто каждый приговорен к смерти и идет на место расправы", - вспоминал Николай Голубев. "Некоторые солдатики плакали, не хотели идти на штыки", - сообщал рядовой Елисеев.
Часто в солдатских рассказах встречаются слова о том, как страшно было на фронте первое время, так что поначалу не могли "опомниться от постоянного страха и шума".
Как последнюю битву описывает сражение Прокофий Коннов: "Тут и лошади кричат, тут и солдаты, тут все равно как на Страшном суде! Солнце покрывало пылью и дымом. Земля тряслась от выстрелов".
Личное переживание страха легко перекидывалось на остальных и превращалось в коллективную фобию. Описание беспорядочного отступления встречается в рассказах довольно часто. "У нас получилась такая паника, что мы бежали без оглядки", - признавался один из рядовых.
При этом поводом для волны страха могли послужить не только собственно боевые действия, но и вид тяжелораненых солдат или их рассказы о том, как страшно на фронте.
В одном из рассказов читаем: "Когда приехали в Брест-Литовск, то увидели целый эшелон раненых, нам показалось это очень страшным, так что здорово больные. Начали они нам рассказывать, что очень страшно на войне, снаряды летают, то и дело рвутся, боязно очень".
Продолжение этой истории демонстрирует один из способов того, как офицеры пытались бороться с этими массовыми солдатскими фобиями: "Вышел раненый офицер и говорит, что очень там хорошо, весело. "Не робейте!" - говорит, - "Я бы желал еще там побыть!".
Нередко в записях упоминается и о том, что солдаты веселятся, шутят, танцуют, играют на гармони. Иногда солдатское веселье противопоставляется окопным страхам.
Показательны в этом отношении слова Федора Клементьева, служившего в 177-м Изборском пехотном полку: "Время проводили не боясь, весело, потому что с утра до вчера свистели снаряды кругом".
Эти слова больше всего походят не на преодоление страха, а на один из способов уйти от реальности, о которых хорошо известно по описаниям военного опыта солдат Западного фронта.
Описание солдатских попоек, происходивших в тех редких случаях, когда солдатам удавалось найти спиртное в оставленных местными жителями деревнях, показывает действительную напряженность эмоционального переживания фронта.
"К вечеру сделались почти все до одного пьяными; кто на гармони играет, кто пляшет, кто кричит, кто рубашки на себе рвет, одним словом - как на Страшном Суде!", - вспоминал рядовой Кузьма Кинжалов.
Очень по-разному раненые солдаты выражали свое отношение к возвращению на фронт после выздоровления. Одни откровенно признавались, что ехать обратно на войну им не хочется, и они рады оставаться в Москве, "подальше от тех ужасов", в надежде на то, чтобы "поскорее вся эта история кончилась".
Другие сожалели: "и желал бы с большой охотой опять на войну, но еще раны не дозволяют. Трудно сказать, насколько искренне высказывались суждения второго типа, так как мы не можем рассчитывать на полную откровенность солдат в разговорах с сестрами милосердия. Многие из них просто не упоминали о перспективах на будущее.
Посттравматические переживания фронта проецировались на нервозное состояние раненых. Василий Дятлов признавался: "каждую ночь снится сон, что я на войне, и воспоминания эти для меня неприятны".
Видения, легенды, магические практики, слухи о явлениях и различного рода религиозные переживания, порожденные ужасом от пребывания под постоянным артиллерийским огнем и утомительным, длительным ожиданием атак в окопах, были неотъемлемой частью солдатского военного опыта.
Отношение к противнику проявлялось неодинаково. Пропаганда выставляла врагом немца и австрияка, а курсировавшие на фронте слухи о евреях, шпионивших на противника, превращали и последних во врагов.
Рассказы раненых показывают, как реальный военный опыт солдат сталкивался с этими пропагандистскими конструкциями. Так, среди австрийцев практически сразу и солдаты, и унтер-офицеры стали выделять русин. "И по наружности - он совсем русский человек", - рассказывал рядовой 71-го Белевского пехотного полка И.И. Волков о знакомстве с русином, - "Значит, мы вообразили все, что идем брат на брата".
Заметный антисемитизм в солдатских рассказах звучит естественно, без тени сомнения. Однако особо жесткие случаи расправы над евреями солдаты приписывали казакам.
Еврейские казачьи погромы "произошли на фоне лютой враждебности по отношению к евреям со стороны командования и офицерского корпуса русской армии, усиленной военными неудачами. ... Казаки осознавали, что евреи фактически находятся вне закона, и с ними можно обходиться по собственному усмотрению".
Поляки описываются иногда как чужаки, иногда как шпионы. В рассказе рядового Елисеева есть такой бесхитростный пассаж: "Расстреляли поляка, который дал выстрелом сигнал о месторасположении войск. Их еще оказалось восемь человек, в том числе и женщины. Всех вдребезги расстреляли".
Нередко солдаты в своих рассказах передавали слухи об отравлении отступавшими австрийскими и немецкими войсками колодцев и пищи в брошенных поселениях. Некоторые охотно подтверждали эти слухи.
Однако порой крепкий солдатский прагматизм брал верх над страхами, порожденными подобными слухами. В одном из рассказов солдаты так объясняли, почему они не побоялись взять еду из оставленного дома: "Немец потому убежал, что в этот дом попал снаряд, оторвало часть крыши", а вовсе не потому, что хотел приманить отправленной пищей русских солдат.
Записи Л.Д. Духовской показывают, как сильно отличался опыт русских солдат на австрийском и германском направлении, от военного опыта солдат Кавказского фронта.
По переживанию обыденности позиционной войны солдатский опыт на Кавказе больше походит на переживания классической окопной войны Западного фронта.
Довольно подробное описание этого опыта содержится в коллекции из 14 писем рядового Алексея Семенова, которые были отправлены им в Москву с декабря 1914 по январь 1916 гг. и переписаны Л.Д. Духовской в тетрадь с остальными солдатскими рассказами.
В этих письмах отчетливо видно пренебрежение, с которым относится солдат к пропаганде политических интересов России в войне. "Хорошего мало во всем этом, и народ не желает зла другим и себе тоже. Политикой хорошо заниматься за самоваром, с газетой в руках, в которой не все пишут», - весьма откровенно выразился он в одном из писем.
Недоверие к прессе проходит красной нитью в письмах 1915 года. Также откровенно и часто повторяет Семенов: "Живем надеждой на мир". Воспоминания раненых, записанные в госпитале, такого переживания не воспроизводят.
Вероятно, это было вызвано теми изменениями в восприятии войны, которые привносила в солдатскую жизнь госпитальная среда, на время микшировавшая острые ожидания мира, а также самоцензурой раненых солдат.
В рассказах раненых оказались слабо проявлены такие стороны фронтового опыта, как насилие, банализация смерти и трансформация гендерных ролей.
Очевидно, такое замалчивание было вызвано не только известной практикой табуирования подобных переживаний, но и субъективным стремлением раненых не транслировать этот опыт тем сестрам милосердия, которые выступали адресатами их воспоминаний.
Трансформация сознания неизбежно должна была последовать за изменением субъективной реальности солдат, которая происходила на фронте. "Думаю, что на свет будем смотреть уже другими глазами", - писал один из рядовых. Обилие переживаний, которые солдаты получали вместе с фронтовым опытом, стало горнилом, в котором ковался новый тип сознания, ставший впоследствии носителем иной культурной парадигмы.
В записях сестры милосердия Л.Д. Духовской заметно отличие в восприятии войны солдатами, которые были призваны на службу по мобилизации, и кадровыми солдатами.
В рассказе Василия Дятлова, 114-го Новоторжского пехотного полка, есть такая ремарка о мобилизации: "солдаты танцуют, а запасные очень смутными (невеселы) сидят".
В воспоминаниях мобилизованных война рисуется как "великое путешествие" или "большой поход", предпринимаемый для того, чтобы "одержать победу над врагом", а идут солдаты "куда Бог пошлет".
В рассказе ефрейтора 3-го Донского пехотного полка Прокофия Коннова даже разъяснительная речь прибывшего в полк начальника дивизии передана достаточно туманно: "Братцы, проклятый немец объявил нам войну, и думает забрать всю нашу Россию, но братцы, постоим и будем биться до последней капли крови. Немцу не дадим ничего.
Ну, братцы, постараемся так, как и ваши братья стараются! Ну, братцы, желаю вам всем получить георгиевские кресты и быть офицерами!".
Стоит добавить, что мотив сражаться так же, как и остальные русские солдаты, был чреват обратным эффектом: судя по рассказам раненых, на фронте ходило много слухов о бегстве с поля боя, о коллективной панике или ошибочном обстреле своих, - что, естественно, дезориентировало солдат.
Между тем, судя по воспоминаниям старших унтер-офицеров, в их среде восприятие событий было более рационализированным. Так, один из них передает, что солдаты на марше активно обсуждали между собой объявление Австрией войны Сербии и необходимость пойти ей на помощь.
Один из запасных даже утверждал, что о приготовлениях к войне ему давно было известно. "Нам еще заранее, в 13-м году, было объяснено во время повторной нашей службы, что должна быть война с Германией, так что мы были приготовлены к этому. Когда нам объявили мобилизацию, мы уже не сумневались об войне", - рассказывал рядовой 9-го Ингерманландского полка Александр Елисеев.
Крестьянский прагматизм переиначивал цели войны на свой лад. По словам Алексея Семенова, рядового 63-го Гунибского полка, "мужики мало политикой занимаются, да и пользы от этого мало ожидают.
Солдат воюет и может быть героем, но до исторических задач ему дела нет, и он думает об доме и семействе, и с этим примиряется, как с неизбежностью, ждет, как бы скорее мир бы был, и ему дела нет - кому достается Македония".
Исключительно редкие политические высказывания находим только в письмах того же Алексея Семенова, отправленных Л.Д. Духовской с Кавказского фронта.
В июле 1915 года он писал после отступления из Турции: "Русский солдат вынослив и покорен и идет во всякое место, хотя и не хочет. Я заметил, который больше развит, тот смелее и ничего не удивляется Германии.
Нам еще учитель требуется, тогда и политикой можно заниматься. Прошел слух, что Варшава взята и ни малейшего сожаления. Отчего это? Я - бурлак.
Я под влиянием не нахожусь и независим и войну терплю с неудовольствием. И все-таки бы во Франции или Англии, даже в Германии, пошел добровольцем. Хотя я тоже социальным духом заражен, - надо вперед быть гражданином, а потом уж и патриотом".
Видимо, такой политический дух зародился в Семенове под влиянием условий позиционной войны на Кавказе, где у солдат, по его собственному признанию, было много свободного времени, которое они проводили в скуке, жадно читая редкие экземпляры газет, время от времени до них доходившие.
Солдаты Восточного фронта такой роскоши свободного времени имели гораздо меньше, что было обусловлено маневренной войной. Да и артиллерийским обстрелам они подвергались чаще, что усиливало общий нервозный фон.
Восприятие мобилизации как праздника довольно типично для рассказов нижних чинов. Кадровый старший унтер-офицер 105-го Оренбургского полка Николай Голубев, эмоционально описывая события мобилизации, особенно экспрессивно рассказывал о впечатлении, которое, по его словам, произвела на мобилизованных музыка нового военного марша: "новый марш музыки никем не слыханной, как будто напоминающий смертный приговор идущего человека на лоно расправы, тронул сердце русского народа, и все жители, окружающие наш лагерь, потянулись на зов нового марша".
Примечателен случай сопротивления воинскому начальнику, который описан в рассказе старшего унтер-офицера 179-го Усть-Двинского пехотного полка Матвея Горшенина, бывшего запасным Сенгилейского уезда Симбирской губернии. В этом повествовании отчетливо проявляется опасливое отношение крестьян к городскому рабочему люду: "народ все фабричный, дерзкий очень", - говорил Горшенин.
Именно фабричные, по его словам, подстрекали запасных в Сызрани требовать обеспечения своих семейств, разагитировав "малограмотных" примкнуть к этим требованиям, а затем не только дерзко разговаривали с воинским начальником, но и сорвали с него погоны. Дело, правда, закончилось быстро, когда конвойная команда начала стрельбу по "бунтовавшим" и быстро их усмирила.
Приближение войны в описании некоторых рядовых из крестьян выглядит совершенно апокалиптически: "1914 года, июля 17-го дня, после обеденного отдыха, поехал я на своей маленькой, худенькой и дыховичлевой лошадке на поле пахать; день был хороший, погода была ясная, на небе не было ни облачка. Работа моя была успешна... Так я работал и песенки распевал; но мое сердце что-то чувствовало не особенно хорошее".
Переживание войны как фабрики смерти также нередко звучит в солдатских рассказах. "Все молодцы полка становились мрачными, как будто на сердце легло тяжелое бремя ... или как будто каждый приговорен к смерти и идет на место расправы", - вспоминал Николай Голубев. "Некоторые солдатики плакали, не хотели идти на штыки", - сообщал рядовой Елисеев.
Часто в солдатских рассказах встречаются слова о том, как страшно было на фронте первое время, так что поначалу не могли "опомниться от постоянного страха и шума".
Как последнюю битву описывает сражение Прокофий Коннов: "Тут и лошади кричат, тут и солдаты, тут все равно как на Страшном суде! Солнце покрывало пылью и дымом. Земля тряслась от выстрелов".
Личное переживание страха легко перекидывалось на остальных и превращалось в коллективную фобию. Описание беспорядочного отступления встречается в рассказах довольно часто. "У нас получилась такая паника, что мы бежали без оглядки", - признавался один из рядовых.
При этом поводом для волны страха могли послужить не только собственно боевые действия, но и вид тяжелораненых солдат или их рассказы о том, как страшно на фронте.
В одном из рассказов читаем: "Когда приехали в Брест-Литовск, то увидели целый эшелон раненых, нам показалось это очень страшным, так что здорово больные. Начали они нам рассказывать, что очень страшно на войне, снаряды летают, то и дело рвутся, боязно очень".
Продолжение этой истории демонстрирует один из способов того, как офицеры пытались бороться с этими массовыми солдатскими фобиями: "Вышел раненый офицер и говорит, что очень там хорошо, весело. "Не робейте!" - говорит, - "Я бы желал еще там побыть!".
Нередко в записях упоминается и о том, что солдаты веселятся, шутят, танцуют, играют на гармони. Иногда солдатское веселье противопоставляется окопным страхам.
Показательны в этом отношении слова Федора Клементьева, служившего в 177-м Изборском пехотном полку: "Время проводили не боясь, весело, потому что с утра до вчера свистели снаряды кругом".
Эти слова больше всего походят не на преодоление страха, а на один из способов уйти от реальности, о которых хорошо известно по описаниям военного опыта солдат Западного фронта.
Описание солдатских попоек, происходивших в тех редких случаях, когда солдатам удавалось найти спиртное в оставленных местными жителями деревнях, показывает действительную напряженность эмоционального переживания фронта.
"К вечеру сделались почти все до одного пьяными; кто на гармони играет, кто пляшет, кто кричит, кто рубашки на себе рвет, одним словом - как на Страшном Суде!", - вспоминал рядовой Кузьма Кинжалов.
Очень по-разному раненые солдаты выражали свое отношение к возвращению на фронт после выздоровления. Одни откровенно признавались, что ехать обратно на войну им не хочется, и они рады оставаться в Москве, "подальше от тех ужасов", в надежде на то, чтобы "поскорее вся эта история кончилась".
Другие сожалели: "и желал бы с большой охотой опять на войну, но еще раны не дозволяют. Трудно сказать, насколько искренне высказывались суждения второго типа, так как мы не можем рассчитывать на полную откровенность солдат в разговорах с сестрами милосердия. Многие из них просто не упоминали о перспективах на будущее.
Посттравматические переживания фронта проецировались на нервозное состояние раненых. Василий Дятлов признавался: "каждую ночь снится сон, что я на войне, и воспоминания эти для меня неприятны".
Видения, легенды, магические практики, слухи о явлениях и различного рода религиозные переживания, порожденные ужасом от пребывания под постоянным артиллерийским огнем и утомительным, длительным ожиданием атак в окопах, были неотъемлемой частью солдатского военного опыта.
Отношение к противнику проявлялось неодинаково. Пропаганда выставляла врагом немца и австрияка, а курсировавшие на фронте слухи о евреях, шпионивших на противника, превращали и последних во врагов.
Рассказы раненых показывают, как реальный военный опыт солдат сталкивался с этими пропагандистскими конструкциями. Так, среди австрийцев практически сразу и солдаты, и унтер-офицеры стали выделять русин. "И по наружности - он совсем русский человек", - рассказывал рядовой 71-го Белевского пехотного полка И.И. Волков о знакомстве с русином, - "Значит, мы вообразили все, что идем брат на брата".
Заметный антисемитизм в солдатских рассказах звучит естественно, без тени сомнения. Однако особо жесткие случаи расправы над евреями солдаты приписывали казакам.
Еврейские казачьи погромы "произошли на фоне лютой враждебности по отношению к евреям со стороны командования и офицерского корпуса русской армии, усиленной военными неудачами. ... Казаки осознавали, что евреи фактически находятся вне закона, и с ними можно обходиться по собственному усмотрению".
Поляки описываются иногда как чужаки, иногда как шпионы. В рассказе рядового Елисеева есть такой бесхитростный пассаж: "Расстреляли поляка, который дал выстрелом сигнал о месторасположении войск. Их еще оказалось восемь человек, в том числе и женщины. Всех вдребезги расстреляли".
Нередко солдаты в своих рассказах передавали слухи об отравлении отступавшими австрийскими и немецкими войсками колодцев и пищи в брошенных поселениях. Некоторые охотно подтверждали эти слухи.
Однако порой крепкий солдатский прагматизм брал верх над страхами, порожденными подобными слухами. В одном из рассказов солдаты так объясняли, почему они не побоялись взять еду из оставленного дома: "Немец потому убежал, что в этот дом попал снаряд, оторвало часть крыши", а вовсе не потому, что хотел приманить отправленной пищей русских солдат.
Записи Л.Д. Духовской показывают, как сильно отличался опыт русских солдат на австрийском и германском направлении, от военного опыта солдат Кавказского фронта.
По переживанию обыденности позиционной войны солдатский опыт на Кавказе больше походит на переживания классической окопной войны Западного фронта.
Довольно подробное описание этого опыта содержится в коллекции из 14 писем рядового Алексея Семенова, которые были отправлены им в Москву с декабря 1914 по январь 1916 гг. и переписаны Л.Д. Духовской в тетрадь с остальными солдатскими рассказами.
В этих письмах отчетливо видно пренебрежение, с которым относится солдат к пропаганде политических интересов России в войне. "Хорошего мало во всем этом, и народ не желает зла другим и себе тоже. Политикой хорошо заниматься за самоваром, с газетой в руках, в которой не все пишут», - весьма откровенно выразился он в одном из писем.
Недоверие к прессе проходит красной нитью в письмах 1915 года. Также откровенно и часто повторяет Семенов: "Живем надеждой на мир". Воспоминания раненых, записанные в госпитале, такого переживания не воспроизводят.
Вероятно, это было вызвано теми изменениями в восприятии войны, которые привносила в солдатскую жизнь госпитальная среда, на время микшировавшая острые ожидания мира, а также самоцензурой раненых солдат.
В рассказах раненых оказались слабо проявлены такие стороны фронтового опыта, как насилие, банализация смерти и трансформация гендерных ролей.
Очевидно, такое замалчивание было вызвано не только известной практикой табуирования подобных переживаний, но и субъективным стремлением раненых не транслировать этот опыт тем сестрам милосердия, которые выступали адресатами их воспоминаний.
Трансформация сознания неизбежно должна была последовать за изменением субъективной реальности солдат, которая происходила на фронте. "Думаю, что на свет будем смотреть уже другими глазами", - писал один из рядовых. Обилие переживаний, которые солдаты получали вместе с фронтовым опытом, стало горнилом, в котором ковался новый тип сознания, ставший впоследствии носителем иной культурной парадигмы.
