Почта пришла
Рецензия на мои тексты от Лёши /Алексея Сергеева/:

"Мир автора предстает "во всей красе и многообразии" волнующих тем: тут и суждения о современном искусстве, и приключения поколения "золотых мальчиков", и абсурдистиские нотки, и личные эротические переживания, фантазии. Ребрышки правды жизни, обильно приправленные вымыслом, обсосаны основательно. Но при всей пестроте палитры, акценты расставлены недвусмысленно: "Drugs, sex, rock-and-roll".

Перед нами записки космополита поколения Next, этакая ядерная смесь французского с нижегородским. И если половина мировосприятия лирического героя, по его признанию, "еврейская", то оставшееся распределяется в равных долях между французской, американской и русской.
Французская утонченность и сексуальность, американская система ценностей и неподражаемый русский угар.

Удачными представляются пунктирные описания городов, мы перемещаемся за автором из пункта А в пункт Б так же стремительно, как происходит смена половых партнеров; как бы между прочим, улочки петляют под ногами, здания вертикалями устремлены в небо, а мосты зовут в волнующую неизбежность.
О, не спрашивайте, милые бабушки, автора "Где твоя родина, сынок?", а то рискуете нарваться на нелицеприятный ответ. Нет ее, вышла вся; нет какой-то точки отсчета, за которую можно уцепиться, вечное "не пришей- не пристегни", состояние ветра в поле...Разве что дневник отца.

Любая попытка работать в жанре фиксирования потока сознания ставит перед художником вопрос о соотношении личного и псевдо-личного. Если у зачинателя автобиографического жанра, Августина Блаженного, все было просто - "вот он я, как на ладони, перед Господом и людом честным", то настоящий текстуальный экзерсис сложнее. Где здесь лежит эта граница, этот водороздел? Чем более небрежны, бессвязны мысли, тем рельефнее выходит картина. Создается ощущение, что мы участвуем в атракционе вуайеризма, нас пустили посмотреть одним глазком в этот мирок, который за пять минут до этого нарочито небрежно формовали маляры и кондовые работяги под песенки Бритни Спирс раскидывали по стерильным столам стопки книг, журналов и экзотических гламурных вещиц самого экстравагантного свойства.

Вот он повествует в своих заметках на полях нарочито небрежно... Он подкупает вас доверительной искренностью, интимностью и эстетской разухабистостью. Но, поразительное дело, временами непроизвольно добивается обратного эффекта: от этой его честности - вульгарно-утонченой, пряной, обволакивающей все и вся, - она уже кажется театральной, показной, на зрителя; а за кулисами игр, даже бравурных заигрываний, видится попытка защититься от молчаливой неустроенности и зыбкости. Вот он снимает рубище, и выставляет на свет божий, будто производя собственную тихую калькуляцию, все свои струпья и бубонные язвы, естественно, расчитывая на наше дружное одобрение и радостное повизгивание - Вау...

Мы встречаем в тексте безусловно удачные образы, находки; эпитеты сочны, метафоры не избиты, игра слов не банальна. Автор владеет словом, он не зауряден и не стереотипен, его индивидуальность бросает вызыв вашей, заставляя вас заподозрить себя в комплексе неполноценности. Он подозрительно интересен. Он положительно хорош. Англичане обязательно применили бы еще словечко "sophistiсated".

Но вот, близятся финальные аккорды, и читателя охватывает смутное беспокойство. Он может завершить чтение, так и не поняв, что же произошло. Или перечесть скурпулезно, "трепетно и нежно" раздевая, выдергивая по нитке, в надежде увидеть под тканью повествования перед собой обнаженную душу лирического героя. Вынося щедрые насыпи роскошных и небрежных вещиц с чердака, он исполнен предвкушения встречи с хозяином. Вот тут-то его и ждет сюрприз. Душа оказывается бесплотнее тени отца Гамлета. Скроенная по лучшим лекалам индустрии моды и шоубизнеса, она кажется напрочь лишенной одухотворенности. И здесь, читатель начинает осознавать причину беспокойства, потому как написанная щедрыми и яркими мазками картина отслаивается от плохо загрунтованного холста.

- Умеет ли он плакать?, - спрашивает в недоумении читатель. - Скажите, когда это было, когда он последний раз рыдал?

Он - живой труп, тень, зависшая в изломе измерений, экзистенциальном вакууме бытия, лишь временами оживающая. Милая тряпичная куколка, которую приятно раздевать. Он чужд, даже чужероден миру, отделен от него. И эта его изоляция, не мешающая ему по инерции наслаждаться благами этого мира, пресыщаться бутербродами с икрой, и еб;7ь все, что движется, звучит лейтмотивом будущего кризиса, остающегося за кадром. Участник, по сути своей оказывается наблюдателем, он - небрежный, но цепкий взгляд со стороны, извне - и в этом скрытом несоответствии и замаскирована единственная и безусловная реальность.Что заставляет его, инвалида жизни, члена клуба медленных самоубийц, совершать столько мельтишащих поступков, юность ли, жажда ли новых впечатлений или желание, соответствовать образцам лучших домов Лондона и Парижа? Этого нам так и не суждено узнать... "